[29] Подстегнутый кнутом конь переходит в галоп. Гроб от резкого толчка съезжает в конец фуры и подскакивает как пустой орех. Подальше от города! Станиславу кажется, что он превратился в мешок с внутренностями. И только сердце парит в воздухе словно огромное крыло… Еще быстрей! Задохнувшийся от сдерживаемого до сих пор кашля, Станислав грызет рукавицу, чтобы не крикнуть во весь голос, что сейчас… только сейчас он окончательно вырвался из вермахта.
Минут через тридцать-сорок повозка остановилась. До него долетают какие-то голоса. Говорят по-русски.
— Привез?
— Привез, — ответил возница. Он слез с козел, приподнял крышку гроба: — Пан Шульга, похороны закончились.
Станислав выбрался из гроба. Фура стояла в лесу. Тяжелые гроздья снега свисали с еловых ветвей, а в ушах звенела пронзительная тишина лесной чащобы. Двое мужчин, так же как и Станислав, в полушубках и бараньих шапках, наблюдали, как он соскакивает на землю. Один из них подошел поближе.
— Herr Post Stanislaus…
Станислав заглянул под космы бараньей шапки.
— Музалев?!
— Так точно, Herr Post! — Впервые они обнялись. Музалев крепко держал его в своих объятиях. — Я уже был уверен, что вас задержали у городской заставы. Мы торчим здесь два часа. А это лейтенант Троицкий. Вы его не узнали? Помните — на кладбище.
— Это тот, который выскочил на жандармов…
Второй мужчина тоже приблизился и робко протянул руку.
— Я никогда этого не забуду. Не знаю даже, как оплатить свой долг. Моя семья, Herr Post…
Станислав пожал ему руку.
— Не называйте меня так. Теперь я уже не конвоир. И забудьте, что я им когда-либо был. Куда поведешь, Музалев? Хотелось бы как можно быстрее…
— Хорошо, — прервал Музалев. — Где твой мундир?
— Лежит в гробу. Меня снарядили на эти похороны ничуть не хуже, чем мумию. Не забыли положить даже зубную щетку.
— Не знаю, были ли у мумий щетки, но мундир тебе понадобится. — Музалев дыхнул в замерзшие ладони. — Одуха хочет тебя видеть при полном параде.
— Кто такой Одуха?
— Командир отряда. Он ждет тебя.
Возница вытащил из гроба мешок и подал Станиславу.
— А что делать с табличкой? — спросил он.
— С какой табличкой?
— Ну, с той, на которой ваша фамилия, — он махнул рукой в сторону повозки. — Что я должен с ней делать? Установить на могиле или закопать вместе с гробом? Это уж вам решать, живой вы или мертвый.
— Я? — засмеялся Станислав. — Прежде всего я свободен. Все остальное не имеет никакого значения. Но лучше, пожалуй, закопай.
Возница потер нос рукавицей.
— И я так подумал, — сказал он. — Не годится человеку иметь при жизни собственную могилу.
Они оставили на дороге фуру с гробом и взмыленным конем и углубились в лесную чащу. В сумерках, после почти целого дневного перехода, им повстречался наконец партизанский дозор. Назвав пароль, они через пару минут вошли в погруженную в ночную темноту деревню и сразу направились к одной из хат, где их ждали. В сенях ударил в нос запах теста и приятно пахнуло теплом от хлебной печи.
В комнате за столом сидело несколько вооруженных мужчин. Над стоящим перед ними горшком клубами поднимался пар, кто-то разливал суп в глиняные тарелки. Перед одним из сидящих лежала карта. Но ему было не до нее, так как он колдовал ножом над большой буханкой хлеба. На спинке стула висел автомат. Заметив вошедших, он попридержал нож.
— Музалев? А где немец?
Музалев выпрямился по стойке «смирно» и доложил о прибытии специального патруля и ефрейтора Альтенберга из охраны лагеря для военнопленных в Шепетовке.
— Это товарищ Альтенберг, — указал он на Станислава. — Немец-антифашист, которому многие из наших обязаны своей жизнью и свободой.
Офицер перестал резать хлеб и положил нож на стол.
— Товарищ, говоришь? На товарища он, может, и похож, а на немца нет. Я же просил, чтобы он был в мундире, — повысил он голос, — а ты мне приводишь какого-то украинского хло́па.
— Разрешите доложить, товарищ майор, мундир здесь, вот в этом мешке, — вырвалось у Станислава.
Огромная буханка ржаного хлеба припечаталась к поверхности стола.
— Он говорит по-русски? По-русски мы все умеем. А мне нужен настоящий немец, чтобы лопотал по-немецки не хуже самого Геббельса.
— Ja. Selbstverständlich. Ich habe gesagt, dass mein Uniform in diesem Sack ist[30], — отчеканил Станислав.
— Вот это уже лучше, — сказал сидящий за столом офицер.
Он молча присматривался к Станиславу. Средних лет мужчина, на полном, землистого цвета лице подергивался уголок рта, нервный тик. Музалев рассказывал, что эсэсовцы уничтожили всю его семью. Может быть, поэтому он и не решился ввести сюда Станислава в немецком мундире, посчитав более удобным представить его в том виде, в каком он появился перед ним там, на повозке. Сейчас чувствовалась некоторая неловкость в создавшейся ситуации.
— Станислав Альтенберг, — докладывал он, — в течение нескольких месяцев сотрудничал с доктором Леоновым. Даже лейтенант Троицкий…
— Так точно! — с готовностью подтвердил Троицкий. — Герр Альтенберг…
— Довольно! Знаю. Мне уже об этом рассказывали. — Одуха оперся локтями о стол. — Странный немец, которого я не понимаю. Да вот только… действительно ли не понимаю. Вы все поете мне о его заслугах и, что еще хуже — еще хуже, говорю, — они и впрямь имеют место. Неужели действительно это так сложно понять?
Станислав спокойно выдерживал его полный подозрительности взгляд. У него был наготове свой железный аргумент, который он приберегал на самый конец. Одуха сознательно рассуждал вслух, ставил, как он считал, затруднительные для «немца» вопросы.
— Интересно, как и чем немец может завоевать наше доверие? Он не застрелил Троицкого. Это я могу понять. Отпустил нашего оружейного мастера. Это уже любопытно. Выпустил тридцать человек через ту конюшню… Интересно, как это ему удалось? Ну, и с этим поездом… Если бы я тогда не подошел к Шепетовке, знаешь, что бы было, Музалев? Они бы там всех вас прикончили.
— Все это было предусмотрено планом, товарищ майор, — вставил Музалев.
— Правильно, было, но вот он, — Одуха показал на Станислава, — он об этом ничего не знал. И это застало их врасплох. Держать военнопленных в лагере — это очень накладно. Тиф не желает косить всех подряд, а кормить и охранять их надо. Есть разные способы избавиться от такой обузы. И при случае еще обеспечить будущему дезертиру наше доверие. Плохо ли иметь одного такого в лесном отряде, с которым они не в состоянии справиться. Я знаю, что доктор Леонов за него ручается, — Одуха несколько отклонился от темы. — Он поверил ему и пока в этом не раскаивается. Но я командую не какой-нибудь подпольной организацией, а огромным партизанским отрядом. Жизнь целого отряда доверена мне. Один неверный шаг — и вас нет. Всех перебьют! Всех до одного! Немец в нашем отряде… Да, он антифашист. Прекрасно, но какой он сам вкладывает в это смысл? Что привело вас к нам, герр Альтенберг? — Майор вскочил из-за стола. — Мотивы вашего перехода? Короче, что вами движет? Почему вы решили работать с нами?
В какой-то момент Станислав почувствовал, как его лоб покрылся испариной. Ему не дали даже времени расстегнуть полушубок. Великоватая шапка съехала на глаза. Он сдвинул ее на затылок.
— Потому что я не немец, — произнес Станислав.
Одуха замер, от его ответа.
— Мне об этом никто не говорил… — Он окинул взглядом окружающих. — Музалев, почему мне никто об этом не докладывал?
— Я сам до сих пор держал это в тайне, — сказал Станислав.
— А зачем? С этого и следовало начинать.
Станислав видел, как задергался у Одухи уголок рта.
— Вы правы. Однако решиться на это непросто.
Одуха нахмурил брови.
— Боялись гестапо?
— Нет, презрения. Лучше уж ненависть, чем презрение.
В прищуренных глазах Одухи появился интерес.
— Вы австриец?
Станислав покачал головой.
— Швейцарец?
— Нет.
Майор не мог скрыть своего нетерпения, губы его гневно сжались.
— Да кто же вы, черт возьми?!
— Поляк.
Наступило длительное молчание.
— Поляк… — повторил Одуха. Он сел и откинулся назад, прижавшись спиной к спинке стула. — Поляк в немецкой армии. Впервые такое слышу. А какого дьявола и откуда ты в ней взялся?
Станислав вкратце обрисовал, каким образом он попал в вермахт, вспомнил также о Польше, границе, рейхе, проблемах гражданства…
Одуха опустил ложку в остывший уже суп и несколько секунд помешивал его в задумчивости.
— Ваши слова звучат убедительно, — сказал он, — и как-то объясняют ситуацию. У меня никак не укладывалось в голове, что в отряде будет немец. Поляк — это совсем другое дело. Да, странный поляк — но это лучше самого странного немца. Как же ты, Музалев, ничего об этом не знал? Вроде даже пиво с ним пил, и неужели тебе ничего не бросилось в глаза? Да поляка можно сразу распознать. Заруби себе на носу на будущее: прежде чем ты откроешь рот, чтобы что-нибудь сказать, поляк уже будет иметь об этом совершенно другое мнение. Но конечно, не здесь. Здесь он будет выполнять то, что я скажу. Ну, а теперь присаживайтесь.
— Слушаюсь, товарищ майор!
Одуха снова принялся нарезать хлеб, раздавая ломти сидящим вокруг. Музалев шепнул Станиславу на ухо, что это излюбленное занятие майора. Любит нарезать хлеб. На столе появился самогон. Одуха поднял стакан.
— За удивительного немца, который оказался поляком!
Все выпили. Станислав встал. Он понял, что должен сказать несколько слов. Глаза всех присутствующих устремились на него. Он заговорил, с некоторым трудом подыскивая русские слова:
— Мундир, который лежит там, в мешке, я был вынужден напялить на себя два года тому назад… У меня было такое ощущение, будто кто-то ударил меня по лицу. Жег меня… как огонь. Что я мог сделать? Ничего. Уже шла война, тогда я подумал, что попытаюсь во Франции, сумею там дезертировать, сброшу мундир с себя… Под Бельфором я попробовал сдаться в плен. Во французский плен. Но французы сами сдавались. Как-то я вышел навстречу двоим и поднял руки. Они тоже подняли. Я тяну руки выше, а они пытаются поднять еще выше. Я им кричу по-французски «я поляк», а они мне «finie la guerre», то есть «конец войне». И вместо того чтобы они меня, я взял их в плен, — Станислав умолк на минуту, услышав смешки.