зял штурмом имперское управление молодежных организаций. Можно себе представить, как это выглядело. Хозяевам пришлось уступить орде боевиков. Без какого-либо декрета, без предупреждения прежнее руководство со свистом вытолкали на улицу, разгромили помещения и заняли их. Несколько человек были основательно помяты. Но это пустяки. Главное, что вожак погромщиков мог спокойно взять телефонную трубку и доложить фон Шираху: «Задание выполнено. Имперское управление в наших руках. Немецкая молодежь может объединяться». Потом фон Ширах собственной персоной в сопровождении свиты, улыбаясь, занял взятое штурмом здание. Вскоре во всех газетах появились огромные фотографии: Гитлер назначает его руководителем всей немецкой молодежи. «Фон Ширах будет подчиняться непосредственно мне», — заявил фюрер. Это звучало угрожающе. К счастью, они, польские харцеры, не принадлежали к немецкой молодежи. Не подчинялись фон Шираху. Все это очень тревожило. Станислав чувствовал, что не уснет. Какая-то тяжесть давила на грудь. Надвигались воистину недобрые времена. Порой охватывала досада, что родился не в Польше. И особенно было обидно, что эта Польша находилась менее чем в пятнадцати километрах отсюда. Там было бы все иначе. Полчаса езды на велосипеде — и ни тебе прелата Улицке с его монахами, ни душегубов Богутого, ни фон Шираха с его нацистскими погромщиками. Но когда его как-то спросили, почему не перебирается через границу, он возмущенно пожал плечами. Этот город был польским городом, и покинуть его было равносильно предательству. Рассвет уже сменило полновесное утро. Солнечный свет залил обычно темную комнату. Увидев, что мать встает, Станислав зажмурился — зачем ей знать, что, вернувшись, он так и не сомкнул глаз.
На завтрак, как всегда, был ячменный кофе с молоком и хлеб со смальцем. Станислав обильно посыпал бутерброды солью. Мать подала еще сладкий коржик, который Кася испекла вчера вечером. По воскресеньям сестра старалась чем-нибудь скрасить их однообразное меню. Станислав похвалил ее за лакомство, слегка подгоревшее по краям, и потянулся за вторым куском, но тут за окном грянул бравурный военный марш.
— Откуда еще этот оркестр? — возмутился Станислав. С некоторых пор его раздражали немецкие марши, которые все чаще исполнялись по любому поводу.
— Это радио, — пояснила Кася, прищелкивая пальцами в такт музыке. — Пан Курц купил новый приемник. Ужасно им гордится. Вот увидишь, сейчас станет в окне, чтобы покрасоваться. Иногда он действительно бывает смешон.
Станислав пригнулся к столу, пытаясь разглядеть окно соседа, распахнутое настежь. Стоявшие на нем обычно горшки с цветами были сдвинуты в сторону, и на освободившемся месте поблескивал новенький внушительных размеров радиоприемник. Почти в ту же самую минуту над цветами, как и предсказывала Кася, появилась тучная фигура пана Курца, хозяина лавчонки, где продавались моющие средства и продукты. Лавочник сдул пыль с приемника и проверил, прочно ли он стоит. И хотя ящик изрыгал марш на полную мощность, ради форса принялся крутить регулятор.
— Дела у него идут в гору, — сказал Станислав. — Всем им теперь начинает улыбаться удача. Не нахвалятся новым канцлером. Ну и надулся… точно индюк.
— Не говори так, — с упреком промолвила мать. — Это порядочный человек. Сколько раз брала у него в кредит. Никогда не отказывал. Всегда вспоминает вашего отца. И Касю взял на работу.
— А разве я сказал что-нибудь плохое, мама?
Он произнес это уже собираясь выходить. Еще ночью, возвращаясь в город, они условились встретиться возле гостиницы «Ломниц». Дукель должен был уведомить начальника о неудачной поездке на гору святой Анны, и они полагали, что тот захочет с ними повидаться. Кася с матерью собирались в костел. В своих праздничных, но немного поношенных платьях они выглядели степенно и торжественно. Станислав попросил, чтобы обед ему оставили в духовке на тот случай, если задержится, и вышел.
На улицах было по-воскресному пустовато. Изредка проедет пролетка со спешащим за город семейством или подгулявшей компанией. По небу плыли грозовые тучи, но солнце упрямо пробивалось сквозь них и припекало все сильнее. По площади перед немецкой гимназией, мимо которой он проходил, ветер гонял пыль. Она заклубилась под ногами и хлынула к каменным ступеням крыльца. Станислав проводил взглядом серое облако, разбившееся-о дубовые двери гимназии. Недавно к этим дверям он прикрепил кнопками написанное от руки объявление: «Мужская дружина польских харцеров готова соревноваться в следующих видах спорта: футбол, волейбол, баскетбол и т. д. Обращаться по адресу: Станислав Альтенберг, Пекаренштрассе 68». Кнопки не входили в твердое дерево, пришлось забивать их черенком харцерской финки. Свыше двадцати таких объявлений он развесил в разных частях города. Потом отправился к гимназии, проверить, какова будет реакция. У объявления сгрудилась толпа. Не просто учеников, а коричневорубашечников из гитлерюгенда. Пуще всего их возмущала фамилия. «Альтенберг? Немец! Почему немец в польской дружине? А если поляк, то как смеет представитель низшей расы вызывать нас на поединок?» Кто-то завопил, что за такое следовало бы проучить. «На объявлении есть домашний адрес, можно запустить парочку камней в окно. Или устроить засаду у дверей и отдубасить палками. Отучится хамить». Они вырывали друг у друга объявление, предлагая наперебой различные виды расправы. Наконец, послышался чей-то менее воинственный голос: «А может, примем вызов? Разве польская банда устоит против нас, германцев? Дадим им возможность выйти на поле и там разгромим. Лучше всего в футбол. Наша гимназическая команда — лучшая в городе. Забьем десяток голов, а потом самих вышвырнем со стадиона». Станислав стоял неподалеку, делая вид, что кого-то ждет. Он слышал почти каждое слово. Предложение всем понравилось. Коричневорубашечники разошлись, выкрикивая угрозы. А через два дня пришло письмо. Надменное, ироническое. Не беда. Главное — вызов приняли.
В воскресенье состоялась встреча. Команды прибыли на стадион в окружении многочисленных болельщиков. На трибунах загремели трубы, барабаны… Не было недостатка и в нацистских лозунгах: «Вышвырнем поляков в Польшу!», «Немецкие стадионы только для немцев!» Команды выбежали на поле. Сперва соперники, потом они. В бело-красных майках. Враждебные возгласы усилились. Сигнал судьи, — и мяч покатился по полю. Было жарко, это хорошо запомнилось. Первые пятнадцать минут борьба шла у польских ворот. Сбивали с толку враждебные вопли и слабая поддержка польской публики. Не смогли они мобилизовать своих болельщиков. Немного младших харцеров, родственники… пожалуй, это все. Потом разыгрались. Поверили в себя. Мяч переместился на другую половину поля. Первый гол забил Гурбаль. Превосходно, головой в самый угол. Рев на трибунах был подобен реву раненого зверя. Затем еще два гола. Оба в конце второго тайма. Последний мяч забил Станислав. Прошел добрую половину поля, ловко обводя защитников, отдал мяч Гурбалю, а когда получил назад, тут же послал под штангу. Словно сам влетел в ворота, как птица в окно. Заметался в сетке и упал к ногам обомлевшего вратаря. Счет стал 3:0. Изменить результат соперникам не удалось. Еще пять минут игры, свисток судьи, снова яростный рев немецких болельщиков, фигурки выбегающих на доле харцеров, поздравления и покидающая поле боя с поникшими головами — лучшая в городе юношеская команда немецкой гимназии…
Станислав перешел на противоположную сторону улицы. Пылевая буря, поднявшаяся невзначай, так же внезапно улеглась. Альтенберг слышал стук собственных шагов по пустынной мостовой. Когда-то тут было многолюдно, гораздо чаще слышалась польская речь. К сожалению, множество поляков было вынуждено покинуть этот город. После восстаний, плебисцита и усиливающихся репрессий. Но немало осталось. Вопреки всему. Шахтерский город, его город. Почти лишенный зелени, огороженный трубами металлургических заводов, башнями копров и напоминающими редуты насыпями терриконов. Но что может быть прекраснее рдеющего в ночи террикона, действующего копра или дыма, который пышным султаном реет над трубой после победоносно завершившейся забастовки? Станислав прибавил шагу, услыхав где-то рядом возбужденный гомон. За изломом стены черного от копоти углового здания толпилась ватага сопляков в коричневых рубашках и черных галстуках. Один из них верещал визгливым от ярости фальцетом:
— Сорви эмблему! Сорви лилию! Растопчи ее!
— Отстаньте! Отстаньте! — повторил кто-то раздосадованно.
Станиславу голос показался знакомым. Над плотно сбившейся ватагой сопляков он увидал харцерскую шапку Клюты, прижатого к афишной тумбе. Клюта? Значит его отпустили. Чего хотят от него эти волчата? Надо помочь ему вырваться из окружения. Пригрозить, что пожалуется в школу. Это еще как-то действует. Они еще боятся учителей. Добрая старая школа еще внушает им трепет. Правда, в слабой мере. Между тем Клюта снял конфедератку, отколол харцерскую эмблему и швырнул за спину. Жест отчаянья. Но теперь Клюта сможет вырваться из окружения. Все чаще вынуждают их прибегать к жестам отчаянья. Решение оказалось правильным. Коричневорубашечники с дикими воплями ринулись к блестящей медной лилии. Они топтали ее, отталкивая друг друга. Прохожие с безразличным видом обходили эту ораву стороной. Воспользовавшись замешательством, Клюта бросился бежать сломя голову и налетел на Станислава.
— Сташек?
— Куда торопишься? Ты же отдал то, что они требовали. Погляди, как забавляются.
Клюта смотрел на Станислава, потеряв дар речи от изумления. Ему стало не по себе. Начал оправдываться. Дескать, ночь в полицайпрезидиуме, допрос, угрозы, а едва вышел на улицу, откуда ни возьмись — эти волчата. Конечно, нельзя было отдавать лилию, но он сыт по горло. Еще бы побили. Хотелось побыстрее попасть домой. «Сам понимаешь, Сташек…» Альтенберг успокоил его. Лилия не государственный герб и, вдобавок, исключительные обстоятельства. Не беда, получишь другую. А что было в полиции? Ведь он набросился в лесу на шуцманов. Каким образом его отпустили? Клюта боязливо оглянулся.