Быстрее к кухонному окну. Там уже стоял Алек. Но оконный шпингалет не желал подниматься. Станислав оттолкнул Алека в сторону, рванул изо всех сил раму на себя и выглянул в распахнутое окно во двор. Внизу еще никого не было. Прямо под окном крытая толем крыша сарая, тянувшаяся до каменной стены, за которой находился проход в соседний двор. Станислав вскочил на подоконник, спрыгнул на крышу сарая. Его мгновенно пронзила острая боль в лодыжке, и, припадая на одну ногу, он побежал, услышав, как за его спиной грохнулся на крышу Алек. По прогибающейся под ногами крыше они добежали до стены. Станислав схватился руками за ее края и подтянулся вверх. Неожиданно что-то острое, как лезвие бритвы, рассекло запястье левой руки. Проклятые осколки бутылок! Он совсем о них забыл. Станислав сполз по стене вниз и попытался еще раз, но не смог пальцами левой руки зацепиться за край стены. Пораненная кисть безвольно болталась как плеть. Сухожилие. Осколок стекла перерезал его, по-видимому, на самом сгибе. Теперь он не сможет преодолеть эту преграду.
В этот момент кто-то сзади приподнял его за ногу. Подхорунжий. С его помощью Станислав взобрался наконец на стену. Но с той стороны стены уже появились немецкие каски. Они увидели его. Станислав услышал крик, он был обнаружен. Свет прожекторов слепил глаза. С пистолетом в руке, без шинели, которую он не успел накинуть, с непокрытой головой и окровавленной рукой, Станислав представлял для них прекрасную мишень, пока он не мог решиться, куда ему прыгать. Почему они не стреляют? Они могли бы снять его с этой «стены смерти» одной автоматной очередью… Все дело в этом проклятом мундире! Им трудно набраться храбрости стрелять в «немца». Станислав направил пистолет в один из прожекторов и нажал курок. Глухое эхо отозвалось на выстрел, и вновь воцарилась тишина.
В это время во двор их дома вбежали два жандарма. Подхорунжий залег плашмя на крыше сарая и выстрелил в первого из них. Промах. Держа пистолет обеими руками, Алек начал вновь тщательно прицеливаться, как ученик на стрельбище. Неожиданно раздался выстрел из окна их квартиры. Жандармы уже успели туда вломиться. Подхорунжий свернулся в клубок и покатился по крыше к стене. Станислав видел, как он вдруг приподнялся, выпрямился и швырнул что-то в окно. Это была та самая единственная его граната. Как будто гром ударил внутри квартиры, и полыхнувшее оттуда пламя озарило окна соседнего здания.
Из ворот доносились голоса взбешенных немцев. Он опустился на бутылочные осколки и выстрелил в стоявших во дворе жандармов. В этот момент раздалась автоматная очередь, и острая боль пронзила его руку с пистолетом. Он потерял равновесие, зашатался и то ли упал, то ли спрыгнул со стены на землю. С трудом поднявшись на ноги, Станислав метнулся за железную колонку. Жандармы отступили в глубь ворот. Он попробовал поднять вверх пистолет. Не получилось. Перебитая рука не слушалась.
Нет, он уже не хотел ни в кого стрелять. Никаких шансов выбраться отсюда нет. Сейчас он желал только одного — поднять пистолет к своему виску. Ему это даже удалось. Вот только палец на спусковом крючке омертвевший, неподвижный… Он не мог шевельнуть им. Станислав попытался еще раз нажать, безуспешно. Рука безвольно опустилась вниз.
— Алек!
Он хотел приказать ему, чтобы тот сделал то, что он уже сам не в состоянии был сделать, но в этот момент Алек скатился с крыши возле него, ударившись о землю всей тяжестью своего тела. В голове Станислава промелькнула мысль, что он никогда ему этого не простит, Алек ведь должен был охранять его до конца. Ну, и аковец… Допустил, чтобы произошло самое страшное: он живьем попадает в руки жандармов.
В этот момент из ворот во двор вбежал отряд немецких солдат. К Станиславу приблизился какой-то офицер и выдернул из его одеревеневших пальцев пистолет.
— Bist du Altenberg?[44] Немец-изменник?
Станислав едва понимал, что ему говорят. Он покачал головой.
— Я не немец и не изменник. Передайте это моей матери!
— Was hat er gesagt?[45] — спросил второй офицер, подошедший сзади.
— Ich weiß es nicht[46], — ответил первый. — Он говорит по-польски.
Перевод Л. Волгина.
ПОБЕДИТЕЛИ И ПОБЕЖДЕННЫЕ ЯНУША КРАСИНСКОГО
В нашей стране Януша Красинского знают как кинодраматурга, одного из авторов сценария советско-польского художественного фильма «Помни имя свое», тепло принятого зрителями. Между этой его работой и новым романом — «Сын Валленрода», — который издательство представляет советскому читателю, есть прямая внутренняя связь. Оба произведения обращены к людям, чьи судьбы обожгла и причудливо переплела война. И это не случайное совпадение. В крупных прозаических работах писателя и многих новеллах, в лучших его пьесах и очерках отчетливо просматривается антивоенная, антифашистская направленность.
Особенно ярко она прослеживается в повести Януша Красинского «Тележка» (1966), запечатлевшей трагедию многонациональной колонны узников фашистского концлагеря, которую эсэсовцы угоняют на запад в последние дни войны. Это какое-то апокалипсическое шествие теней на резко контрастном фоне буйного, весеннего расцвета природы. Больных и отстающих добивает охрана, колонну обстреливают и бомбят с воздуха американские летчики. А безымянный юноша по кличке «Польский» все тащит и тащит в полубезумной от голода толпе тележку с продуктами для конвоиров и сторожевых собак. Один за другим гибнут его напарники по каторжной упряжке — представители разных народов Европы. Он же, словно заговоренный от эсэсовских и американских пуль, продолжает свой крестный путь. Очевидно, ему суждено выжить и рассказать о товарищах, погибших в преддверии великой победы…
Еще до выхода книги, в журнальном варианте, повесть «Тележка» была признана заметным явлением в польской литературе, которая, как известно, не испытывала недостатка в художественных и документальных произведениях о гитлеровских зверствах. Дело заключалось не только в смелом для молодого прозаика отказе от преобладавших тогда трактовок лагерной тематики, как в духе любования моральными потерями, которыми якобы неизбежно расплачиваются те, кому посчастливилось выжить, так и от исповедуемой католическими авторами теории «имманентного зла». В книгу о прошлом Януш Красинский сумел ввести непреходящую актуальность — тревогу за будущее. Вспомним хотя бы описание варварской расправы авиации США с колонной смертников. На фоне международных событий, каждодневно разоблачающих агрессивную, гегемонистскую сущность американского империализма, эта сцена представлялась глубоко символичной, ибо напоминала о том, как новые претенденты на мировое господство принимали эстафету черных дел от претендентов обанкротившихся.
Такие сцены не пишутся понаслышке. И действительно, за многими страницами произведений Януша Красинского эстетически переосмысленные частицы его биографии, жизненного пути человека, рано познавшего подполье, бои, плен и фашистские концлагеря. Внеавтобиографичен, по признанию самого писателя, лишь роман «Сын Валленрода». В одном из интервью он прямо указывает на огромную дистанцию, отделяющую его личный опыт от опыта главного героя книги, представителя польского национального меньшинства третьего рейха. Впрочем, вспоминая в другом выступлении историю создания этого образа, связанную с кропотливым изучением всевозможных документальных материалов о злоключениях поляков из Верхней Силезии, которая после первой мировой войны была отторгнута от Польши, романист подчеркивал, что Станислав Альтенберг вскоре зажил в рукописи самостоятельной жизнью. А в подобных случаях, добавим мы, по законам художественного творчества, кроме почерпнутых где-то знаний о предмете изображения, зачастую независимо от художника, оказываются задействованными и запасники его памяти сердца. Думается, именно в результате органического сочетания двух начал — документального и личностного — возник полнокровный, убедительный образ. Тем более что Станислав Альтенберг и Януш Красинский были современниками и у них был общий враг.
Переживания и впечатления военной поры стали для писателя постоянным источником новых тем, сюжетных поворотов, психологических ситуаций и колоритных деталей. В эмоциональной атмосфере его книг, своеобразие и естественность которой определяется той же программной автобиографичностью, неизменно доминирует то явный, то подспудный драматизм. Это вполне закономерный акцент в творчестве художника, принадлежащего к поколению «детей войны», которому гораздо тяжелее, чем людям зрелым, было переносить невзгоды эпохи облав и публичных казней. Кстати, поколение это в Польше понесло ощутимые потери — 1 800 000 человек, среди которых, наряду с жертвами голода, непосильного труда и репрессий, немалый процент погибших в бою. Одиннадцати лет от роду видел будущий писатель героическую оборону Варшавы 1939 года, а на баррикадах 1944-го считался уже «стариком», поскольку среди повстанцев встречались ребятишки и моложе десяти. В промежутке между этими двумя датами, все пять лет оккупации, варшавские «дети войны» не оставались сторонними наблюдателями. Тем более что Януш Красинский был харцером, членом организации польских скаутов, которая уже 27 сентября 1939 года по решению президента блокированной врагом Варшавы ушла в подполье, как резерв возникающего Сопротивления.
Харцерские подразделения именовались теперь по-новому: «пасека», «улей», «рой», и, хоть им поручили в основном задачи, связанные с «малым саботажем», ребята порой оказывались способными на нечто большее, чем пчелиные укусы. Они совершали подвиги задолго до Варшавского восстания, а в восстании принимали участие уже целые харцерские батальоны. Например, еще в марте 1943 года харцеры отбили у гитлеровцев 25 антифашистов, о чем свидетельствует мемориальная доска в Варшаве на улице Длугой.