— Ты пришла, мама? Я же обещал, что буду первым!
— Сташек бегает, как Кусотинский, — говорит Дукель. Он тоже тяжело отдувается, был на финише четвертым.
— Нет, наш Кус неповторим, — возражает Сташек. — Но если потренироваться, может, попытался бы достать его. Подышать ему в затылок. — Он выпускает мать из объятий, некогда нежничать. — Кус делает за восемь минут то, на что у меня уходит почти десять. Но, как я уже говорил, если бы потренироваться…
К нему подошли двое в харцерских мундирах. Начальник, а второго Станислав не знает.
— Наш друг Стемпинский из Польши, из Катовиц, — представил начальник незнакомца. — Хочет поздравить тебя с победой.
Стемпинский пожимает ему руку. Он знает, что Альтенберг не только бегает, как молодой бог, но незаменим и на футбольном поле, особенно в нападении.
— Приезжайте к нам в Катовицы, — сказал он и вручил Станиславу визитную карточку. — Будем рады увидеть вас на беговой дорожке и на футбольном поле.
Под звуки немецкого гимна зрители начали расходиться по домам. Но организаторы соревнований чем-то озабочены. Взвинчены, обмениваются резкими замечаниями по поводу неожиданной победы поляка. Наконец, двое подошли к Станиславу, вымученно улыбаясь, и, промямлив что-то о величии немецкого спорта, вручили ему металлический сосуд. Кубок города для победителя соревнований по бегу. Кубок сильно смахивал на чашу для причастия, если бы не выгравированная на нем огромная черная свастика. Но для Вероники это не имело сейчас никакого значения. Важно, что именно ее сын держал в руках приз, подымая его над головой, он сегодня герой дня и этот большой в их городе день был его днем.
Шахтерская лампочка, прицепленная к борту вагонетки, моталась из стороны в сторону от каждого поворота гаечного ключа. Чертова гайка, проржавевшая насквозь, прикипела намертво. К тому же ее трудно было ухватить. Повернуться негде, опереться не на что. Хуже нет работы по ремонту рудничного транспорта. Ни отрежешь толком, ни отвинтишь. Мастер, немец, подсвечивал второй лампочкой и, как обычно, ворчал. Но грех жаловаться. Герр Ешонек был неплохим человеком. Они вполне ладили. Мастер относился к нему почти по-отцовски. Только зануда, как все старики. А гайка не дрогнула. Станислав на минуту разогнул спину. Они посмотрели друг другу в глаза. У мастера лицо черное от угольной пыли, во взгляде ирония и упрек. Снова принялся язвить, дескать, спортсмен, призов нахватал, а перед паршивой гайкой пасует. Хоть бы чуточку повернул, на миллиметр — что для него, рекордсмена в беге на длинные дистанции, какой-то миллиметр. Ноги у него может и Кусотинского, а руки — не того. Станиславу не нравились такие шутки.
— Что вы имеете против Кусотинского, мастер? — спросил он с вызовом. Ешонек нарочно посветил ему в глаза.
— Я? Я не против. — Оглядел для пущей уверенности темный штрек, словно желая удостовериться, что поблизости никого нет. Но вокруг было пусто. Только из глубины, как из колодца, доносилось тарахтенье вагонеток, съезжавших под уклон. — Я лично не против Кусотинского, не против поляков вообще. Только вы слишком много болтаете о своей Польше. А от этого одни неприятности. Будь осторожен, Сташек, — тон его сделался серьезным. — Еще недавно многое позволялось, теперь не то. Говорю тебе, как честный немец. Будь поляком в душе, а язык лучше попридержи. Такие времена, Сташек. Разговоры о Польше раздражают немцев. И того гляди — бедой обернутся. Не только себя, но и меня подведешь. Зачем, мол, польской морде потакал.
Станислав молча кивнул головой. Мастер прав по-своему, он — по-своему. Тут, под землей, на глубине более трехсот метров, еще можно потолковать кое с кем из немцев. Они тоже не все одобряют. На днях кто-то из них сказал, что Гитлер, этот бездарный художник, неизвестно еще каких натворит художеств. Было это в бытовке наверху. Все притихли, никто не возразил. Но если кто-нибудь донесет, парню несдобровать. Они и со своими не цацкаются.
Наконец, злосчастную гайку удалось отвинтить. Вместе с мастером заменили лопнувшую ось и столкнули вагонетку на главный путь. Пойдет состав — подберет. Управились перед самым обеденным перерывом. Станислав торопливо собрал инструменты в сумку. Мастеру снова не понравилась эта поспешность.
— Куда торопишься? На харцерский сбор? — Альтенберг что-то пробормотал в ответ. Ешонек, видя, что все его предостережения напрасны, в сердцах махнул рукой: — Ох уж эта Польша…
Собственно, это не был сбор. В одном из фабричных клубов проходили отборочные матчи по настольному теннису. С некоторых пор Станислав участвовал в этих играх как представитель своей дружины. Он понимал, что никто из его ребят не попадет на первенство, но рискнуть не мешало. На отборочных играх можно кое-чего добиться. Сам-то он играл, пожалуй, чуть получше середняка. Но пинг-понг не его стихия. Другое дело — футбол или бег. А этот целлулоидный шарик… К счастью, противник у него сегодня далеко не орел. А для польской команды важен каждый выигрыш.
Подъехала клеть — железная клетка, полная шахтеров с нижнего горизонта. Звонок — и клеть пошла вверх. Он торопясь сдал каску, лампочку и инструменты. Оставалось принять горячий душ, переодеться и выйти на свежий воздух. После темных лабиринтов шахты улицы его города казались ему на удивленье празднично многоцветными. Станислав любил контраст между подземным сумраком и ясностью солнечного дня. В этом резком переходе было что-то от извечного круговорота жизни. Тьма и свет, черный уголь и солнце…
Клуб помещался в бараке, у входа Станислава встретил Дукель. Он поджидал друга, чтобы предупредить, что на матч могут прибыть весьма необычные гости — руководитель отдела пропаганды и спорта местного отделения гитлерюгенда и несколько его сотрудников. С полчаса назад звонили из местного отделения, просили зарезервировать для них места. Теперь там все носятся как угорелые, устанавливают дополнительные стулья, наводят чистоту. Не ожидали визита такого сановника. Станислава удивила эта новость. Рядовой матч, откуда такой интерес к нему? Чего здесь ищет этот бонза? Дукель пожал плечами. Немцы тоже ломают голову. Неимоверная загадка. Быть может, попросту каприз сановника. Хочет показать, что вездесущ. Они это иногда любят.
Вошли в барак. Здесь пахло влажной пылью. Двое парней в тренировочных костюмах усердно подметали сбрызнутый водой пол. Озабоченный завклубом мимоходом поздоровался со Станиславом.
— Играете третьим, — бросил на бегу и поспешил отдавать новые распоряжения.
Правда, чуть приостановился, чтобы взглянуть на портрет Бальдура фон Шираха, повешенный минуту назад. До сих пор его не было, но, к счастью, вовремя нашли. Он смотрелся неплохо рядом с портретом Гитлера. Немногочисленные болельщики уже рассаживались на лавках вдоль стен. Никто не покушался на стулья, зная, для кого они предназначались. Немецкие спортсмены захватили стол и, чтобы размяться, перебрасывались, между собой. Альтенберг и Дукель, стоя в стороне, внимательно наблюдали за ними. Наконец, их тоже подпустили к столу. Станислав сделал несколько ударов. Получилось неважно. После возни с гайкой рука больше годилась для работы молотком, чем ракеткой. Удары получались то слишком сильные, то слабоватые. Шарик несколько раз попал в сетку.
— Мне нельзя сегодня играть, — сказал Альтенберг. — Перенапрягся в шахте.
— Не валяй дурака, Сташек. Ты должен выиграть, — услыхал он за спиной знакомый голос. Оглянулся. Это был Клюта. Он широко улыбался и, чтобы подчеркнуть, насколько заинтересован в его победе, поднял вверх сжатый кулак. — Говорят, будет какая-то важная шишка из гитлерюгенда. Ты должен показать, на что способен.
Едва Клюта произнес эти слова, послышался рокот автомобиля. Вскоре в дверях клуба возникла гора мяса, вернее жира, облаченная в нацистскую форму, рыхлая и тяжело сопящая. Пухлой рукой поприветствовала присутствующих и выползла на середину спортзала. Следом вошли четверо или пятеро «унтер-сановников», словно для контраста тощих и перетянутых ремнями. Судя по всему, отдел пропаганды и спорта прибыл в полном составе. Заведующий подбежал к высоким гостям. Проводил на приготовленные для них места и попытался выведать, чем обязан столь неожиданному визиту. Попутно довел до сведения, что не следует ожидать слишком высокого уровня игры, соревнования чисто локального масштаба, и цель их — выявить лучших игроков, которые могли бы выступить в состязаниях на первенство города. Толстяк слушал этот лепет, сверля заведующего глазками, спрятавшимися в складках жира.
— Говорят, тут играют какие-то поляки? — произнес он невзначай.
Заведующий побледнел и принялся торопливо оправдываться, что не было никакого распоряжения, воспрещающего участвовать в играх немецким гражданам иной расовой принадлежности. И лишь поэтому он позволил себе допустить двоих поляков, которые явились, но может приказать, чтобы они немедленно покинули клуб, хотя это было бы нежелательно, ибо их участие мобилизует немецких спортсменов, возбуждает чувство национальной гордости. Толстяк замахал руками, давая понять, что речь совершенно не об этом, он не намерен слушать вздор, после чего плюхнулся на стул и, раздвинув колени, чтобы дать место отвислому животу, досадливо проронил:
— Ладно, ладно. Начинайте.
Белый шарик запрыгал по зеленому столу. Сперва играли два немца, потом Дукель с ничейным результатом, наконец настал черед Альтенберга. После нескольких ударов стало ясно, что противник в худшей, чем он предполагал, форме. В первую минуту допустил несколько непростительных ошибок и, обескураженный, не смог собраться. Но и Станиславу не на чем было показать себя. Он понимал, что игра идет из рук вон плохо. При этом его удивила реакция толстяка-нациста. Герр лейтер был прямо-таки в восторге. Его одутловатую физиономию то и дело озаряла довольная улыбка, он аплодировал пухлыми ручками, а хлопки напоминали хлюпанье маслобойки. Станислав вдруг сообразил, что рукоплескания адресованы не его противнику, немцу, а именно ему. Его охватила тревога. Чего здесь надо этому толстяку? Что кроется за его аплодисментами? Вот опять. Сановнику вторит свита. Краем глаза Альтенберг видел уставившиеся на него маленькие, заплывшие жиром хитрые глазки. Коротко остриженная голова одобрительно покачивалась всякий раз, когда Станислав завоевывал очередное очко, толстяк наклонялся всем своим тучным телом к соседу — коричневорубашечнику, чтобы высказать свое одобрение. Нет, Альтенберг не слышал похвальных слов, но догадался по физиономии гитлеровца, что тот доволен им. Из-за этого потерял два очка. Трудно смотреть одновременно на шарик и на сановника. Черт побери… Случайная неудача тут же отразилась на лице высокого гостя. Да, несомненно. Заплывшие жиром глазенки помрачнели, сановник недовольно прищелкнул языком. Что же это за болельщик, черт побери? Неужели принимает за немца? Быть не может. Ведь на майке вышиты бело-красные полоски и харцерская эмблема. Чтобы окончательно удостовериться, Станислав при первом же удобном случае воскликнул по-польски. Но на гитлеровца это не произвело ни малейшего впечатления. Будто и не слыхал. А едва завоевал следующее очко, снова заулыбался и захлопал. Это были глухие и одинокие хлопки. Они смутили не только Станислава. Опешили все присутствующие в клубе немцы. Сбитые с толку, они обалдело поглядывали на толстяка. Никто и не осмеливался аплодировать противнику Станислава, хотя он не раз этого заслуживал. Матч проходил в мертвой тишине, нарушаемой лишь стуком шарика, учащенным дыханием соперников и одинокими аплодисментами гитлеровца. Станислав с большим преимуществом по очкам победил, наконец, своего довольно слабого противника. Заведующий клубом, он же и судья, объявил результат. Он не посмел сказать, что победитель представляет польскую харцерскую дружину. Назвал только фамилию. Станислав сам восполнил этот пробел, а пухлые ручки, взлетев с толстых колен, наградили победителя горячими аплодисментами. После окончания матча вслед за с