Жизнь и смерть, или На золотом крыльце сидели
«Удивительные существа эти звёзды, искорки во мгле. Если любоваться ими, сидя в уютных шезлонгах, выставленных на лужайке перед домом, хлебнув глоточек тутовой водки, вдыхая запах маринада, пропитавшего курятину, поджаренную на шпажках, и наслаждаясь приближением нового дня — звёзды кажутся милыми котятами.
А если пешком ходить между ними, то так вовсе не кажется».
— Знаешь, мама, что-то стали жать ботинки,
Очень сильно, мама, стали жать ботинки,
Ковыляю, спотыкаюсь,
Как придурок, заикаюсь,
А ведь был вчера хорош, как на картинке!
Вот клянусь, ещё вчера хорош был, мама!
— Я был как сумасшедший, — сказал Кешаб. — Я и сейчас как сумасшедший.
Он весь дрожал. Трясся будто студень.
— Ты был сумасшедший, — поправил его Папа. — Ты и сейчас сумасшедший. Так звучит лучше.
Кешаб замотал головой:
— Не лучше. Нет, не лучше.
— Правильней?
— Да, правильней. Не лучше, но правильней.
Они сидели на крыльце: великан и карлик. За их спинами по стене дома бродили тени: исполинский паук и восьмирукий гигант. Это напоминало фильм ужасов — древний, черно-белый, представленный в допотопном кинотеатре на ночном сеансе. Девочки на таких сеансах жмутся к своим парням, а парни храбро выпячивают грудь и лезут целоваться.
— Мальчик, — напомнил Папа. — Расскажи мне о мальчике.
— Я уже тебе всё рассказал.
— Давай ещё раз. С самого начала. С чего всё началось?
— Для мальчика? С горячего старта.
— Не мели ерунду. Горячий старт? У нас в детстве всё начинается одинаково: стартом. С чего всё началось для тебя?
Кешаб почесал затылок:
— Я сказал: «Это наш антис. Наш, брамайнский».
— Когда ты это сказал?
— Когда узнал, что мальчик нападает на корабли. Что он убивает людей.
— Ага, хорошо. Что ты ещё сказал?
— «Если это взрослый антис, мы найдём его и убьём. Если же это ребёнок…»
Кешаб замолчал.
— Ну же! — подбодрил его Папа. — Не стесняйся, здесь все свои.
— Я это уже слышал, — вмешался Тумидус. — Папа, ты решил меня прикончить? Выслушивать Кешабовы бредни по второму разу — по-моему, это слишком.
Помпилианец бродил по двору, глядя себе под ноги. Вряд ли он боялся споткнуться в темноте или налететь на любимую Папину жену, сидевшую у забора. Живая аллегория идиомы «глаза б мои вас не видели», Гай Октавиан Тумидус пребывал в дурном расположении духа.
— Мы его убьём, — прохрипел Кешаб. — Вот что я сказал: «Мы его убьём». Я не верил, что это ребёнок.
— Убьём, — повторил Папа Лусэро. — Ребёнок. Смерть и жизнь, жизнь и смерть. С этого начинаются все истории, Злюка. Если, конечно, это настоящие истории. Ничто не имеет значения, только они: жизнь и смерть. Говоришь, он нападал на корабли?
Кешаб кивнул.
— Зачем он это делал?
— Зачем? — брамайнский антис задохнулся. — Зачем флуктуации нападают на корабли? Он ел, Папа. Он убивал и ел.
Тумидус остановился напротив.
— В обратном порядке, — брюзгливо произнес помпилианец.
— Что?
— Наоборот, говорю: он ел и убивал. Флуктуации сперва едят, а потом убивают. Вернее, мы потом умираем. Или сходим с ума. Это волки сперва убивают, а потом едят. У хищных фагов всё иначе.
— Знаешь, мама, галстук душит не по-детски,
Завязал, а он, гад, душит не по-детски,
Я хриплю, а он всё душит,
Глаз на лбу, опухли уши,
Вот такие, мама, в жизни цацки-пецки!
Зуб даю, такие в жизни цацки-пецки!
Поминки закончились. Гости разошлись. Пьеро уложили спать, предварительно напоив до поросячьего визга. После первых трёх рюмок парень рвался лечь на могиле покойного маэстро, прямо на холме, и потребовалось много спиртного, чтобы отбить у него эту дурную охоту. Стол с грязной посудой так и остался стоять поперек двора, от ворот к крыльцу. Ни у кого не возникло желания заниматься уборкой — в смысле, ни у кого из Папиных жён, потому что гости о посуде думали в последнюю очередь. Детей прогнали в дом, следом потянулись женщины. Лишь старуха в синем шарфе села у забора, вытянув опухшие, перевитые жилами ноги, и взяла гитару, как берут младенца. «Стариковский блюз» был её первой сегодняшней песней. Перед этим она просто наигрывала простенькие мелодии, похожие на колыбельные.
— Ел и убивал, — повторил Тумидус. — Слушайте, а почему мы так уверены, что они нас едят? Может, они просто хотят поговорить?
— М’бели меня ест, — карлик указал на любимую жену. — День за днем, год за годом. Я её бью, она меня ест. Ты прав, белый бвана: она просто хочет поговорить. А я думаю, что она хочет меня достать, и распускаю руки. Да, М’бели?
Старуха пожала плечами. Рот её был занят: М’бели тихонько мурлыкала припев без слов.
— Он нападал на корабли! — взревел Кешаб.
— Флуктуации, — медленно произнёс Лючано Борготта. Никто не заметил, как он вышел из дверей, встав за спинами двух антисов. — Флуктуации пространственно-временного континуума. Кто-нибудь ещё помнит, что значит слово «флуктуация»?
Тумидус поднял камешек и запустил им в спрашивающего:
— Издеваешься? Флуктуация — колебание, беспокойное движение. В нашем случае: случайное отклонение от какой-либо величины. И что с того?
Камешек угодил Борготте в грудь: глаз помпилианца до сих пор был верен. Лючано наклонился, поднял камешек, повертел в пальцах.
— Мы привыкли, Гай. Для нас флуктуации — особый вид хищников, волновая живность. Чудовища, если угодно. А они — отклонения от стабильности мира, в котором мы живем. Движение в сторону: от безличного к личности, от общего к частному. Я артист, не физик. Ты военный, ты должен разбираться в этом лучше меня. К чему стремится нестабильная система?
— К равновесному состоянию, — мрачно буркнул Кешаб. Жестом он остановил Тумидуса, хотя тот и не собирался отвечать Борготте. — К нормализации и стабилизации параметров. Кстати, белковая жизнь — тоже флуктуация неживой материи. Я не физик и не биолог, но я хорошо учился в школе.
— Да ну? — восхитился Папа. — По тебе и не скажешь!
Ладно, подумал Тумидус. Пусть. Это отвлекает их от воспоминаний о похоронах: сегодняшних и будущих. Уж лучше флуктуации.
— Аномалии, — вмешался он. — Фаги — аномалии, обособившиеся от континуума. Если они жаждут стабилизации, значит, они хотят вернуться, слиться с исходной средой. От личности к безличному, от частного к общему. Как мы, белковые, хотим вернуться в неживую материю.
Я идиот, понял он. Клинический.
— Мы не хотим, — сказал Борготта.
— Мы не белковые, — сказал Кешаб.
— Не только белковые, — поправил Папа. — Мы хотим туда.
И ткнул пальцем в небо.
— Мы туда, — Тумидус повторил жест Папы. — Для нас это эволюция, прогресс. И они — туда. Ещё дальше, ещё глубже, чем мы. Для них это возвращение домой, в покой и стабильность. А когда они лезут сюда, в смысле к нам, то для них это регресс. Они жрут наши мысли и чувства, становятся всё более разумными, приспособленными к отдельному существованию…
— Они всеядны, — напомнил Борготта. — Лучи, волны, мысли, чувства — они едят всё подряд.
Тумидус отмахнулся:
— Мы тоже едим всё подряд. Не знаю, как ты, а я произошёл от всеядных приматов. Всеядность, приспособляемость — чем мы отличаемся от них? Мы для флуктуаций не деликатес. Мы для них наркотик. Они опускаются, оформляются, очеловечиваются. Нестабильность растёт, они удаляются от дома, теряют способность вернуться к безличному существованию. Контакт с нами для них губителен. Когда этот контакт станет реальным, плотным, повседневным, мы получим ещё одну расу. Нечеловеческую и человеческую в одном флаконе. Мы — то, что мы едим, господа. Нравится? Мне — нет.
Ему ответил блюз:
— Знаешь, мама, что-то жмёт сегодня сердце,
Вот с утра до поздней ночи жмёт мне сердце,
Полежать бы, отдохнуть бы,
Да у нас такие судьбы,
Что приправлены тоской, как жгучим перцем!
Ты готовила мне лучше, моя мама!
«Этна», вспомнил Тумидус. Моя боевая галера, двадцать лет назад. Атака хищных флуктуаций. Мы возвращались с грядки ботвы, набрав полные трюмы новых рабов. На нас напали одиннадцать флуктуаций континуума класса 1C и 1G. Градации от третьей-минус до девятой-плюс. Ту, что шла в авангарде, мы уничтожили, двум нанесли тяжелые повреждения, и они бежали. Шесть продолжили сближение. К ним присоединились три активных флуктуации класса 2S — и один «дэв» класса 3D. Шли на полусвете, градации от седьмой-минус до тринадцатой-плюс. Я приказал увеличить ход до 0,75 света, включить все защитные слои и активировать межфазники. Надо же, сколько лет прошло, а помню, как вчера было. Классы, азимуты, скорость. Я не видел ничего сверх этого. Вторичный эффект Вейса накрывает нас, помпилианцев, в двух случаях: в процессе клеймения очередного раба и на дуэлях. Третий случай — когда помпилианец отказывается от рабов, выходя в космос в составе коллективного антиса. Этот вариант тогда ещё не рассматривали ни в научных работах, ни в детских сказках. В галлюцинаторный комплекс выпадают рабы, отдавая галерным двигунам энергию своей свободы. Борготта, сукин сын, ты ведь был на «Этне» в тот день? Ты сидел в рубке, на дубль-контуре питания навигационных систем. Что ты видел? Классы, азимуты? Нет, ты видел палубу, залитую водой и кровью. Видел стрелков с арбалетами, расчеты при баллистах. Морщинистые хоботы с присосками, ринувшиеся из пучины. Белый глаз кракена. Студенистый торс дэва. Жадные лианы с ладонями вместо листьев. Я знаю, что ты видел — пришло время, и я насмотрелся этой дряни под завязку. Я завидую тебе, Лючано Борготта, враг мой, раб мой, друг мой — гори они огнем, эти флуктуации, но ты первым увидел паука. Гиганта-паука, больше галеры, больше всех. Головогрудь в алмазной броне, сетчатый панцирь на тугом брюхе. Языки пламени на хелицерах, искры с мохнатых лап. Восемь слепых бельм вместо глаз. Паук разорвал дэва в клочья, пронзил лапами тушу кракена…