— Понял, не ори…
— Нет, ты понял?!
— Он понял, Нейрам. Отпусти его.
— А потом лично выполню волю Папы. Только ты этого не увидишь.
— Всё, отпускай. Ты его задушишь.
— Ты его задушишь, он стартанёт. И не дослушает, о чём мы тут…
— А о чём мы тут?!
— Давайте Папу спасать!
— Папу!
— Спасать!
— Чёрт, они похоронили маэстро.
— Да, мы слышали.
— Маэстро спасал Папу. А я сидел дома и пил пиво…
— И я сидела.
— Пила пиво?
— Какая разница? Сок я пила! Яблочный!
— Дорогие друзья! Не надо так переживать за меня…
— А за кого нам переживать?
— Смерть не стоит ваших переживаний.
— А кто стоит?
— Что?!
— Жизнь. Вот, скажем, мечется жизнь по космосу. Маленькая такая жизнь, сопливая, ещё толком не пожила. Бестолковая, жизни не знает…
— Это сказка?
— Очередная байка. Он неисправим.
— Мечется, а за ней следом — Чайтра с Ларгитасом. Моё, кричат. Держи, кричат. В голову стреляй, кричат. Я прав, Кешаб? Вьюха, я прав? За хвост хватай, кричат. За горло…
— Это аллегория?
— Художественный образ?!
— Хватают, тянут в разные стороны. Вот-вот разорвут пополам, сделают из жизни смерть. Самое время налить себе пива, правда? Или яблочного сока…
— Нет, погодите…
— При чём здесь это?!
Ночь висела над побережьем Йала-Маку. Спали курортники в отелях и бунгало. Спал обслуживающий персонал. Спали извозчики в аэроколымагах. Спали диспетчеры космопортов, вернувшись с дежурства. Спали антисы в доме Лусэро Шанвури.
Спала Ойкумена в чёрной искрящейся колыбели.
— Знаешь, мама, — затянул карлик вполголоса, — что-то стали жать ботинки!
Он пел еле слышно, ломким дребезжащим тенорком, стараясь никого не разбудить. Впрочем, даже захоти Папа Лусэро петь погромче, у него это вряд ли бы получилось.
— Очень сильно, мама, стали жать ботинки! Ковыляю, спотыкаюсь…
— Как придурок, заикаюсь, — подхватил Тумидус. Музыкальный слух у него отсутствовал чуть больше, чем полностью. Зато мимика и жестикуляция оказались на высоте. — А ведь был вчера…
— А ведь был вчера…
И хором:
— А ведь был вчера хорош, как на картинке!
Да, согласилась ночь. Да, были.
— Вот клянусь, ещё вчера хорош был, мама!
Глава девятаяВальс на троих, или Я быстро расту
IЛаргитас
— Он отказался, — произнёс Фрейрен. — Понимаете?
Гигант со свистом втянул воздух сквозь зубы.
— Знал, что это моя личная просьба. Знал! И отказался.
— Кто? — спросила Линда.
Она впервые видела Зигмунда Фрейрена, шишку из числа главных шишек Т-безопасности, в таком бешенстве. Увиденное её пугало. Разговор шёл по закрытому каналу, под защитой конфидент-поля, и всё равно казалось: вот-вот гигант выскочит из голографической сферы, вцепится комиссару Рюйсдал в горло, желая сорвать зло, а на ком, без разницы.
— Кто? И вы спрашиваете, кто?!
— Да, я спрашиваю.
— Клод Лешуа, вот кто!
«Я пошлю в космопорт опытного телепасса, — вспомнила Линда слова Фрейрена. — Клод Лешуа? Да, он подойдет. Телепат пассивный — вот кто нам нужен. Телепасс войдет в разум Бреслау так, что объект не почувствует воздействия. Телепасс быстро найдет интересующие нас сведения и выйдет, оставшись незамеченным».
— Он не хочет сканировать Бреслау?
— Целку он корчит, вот что!
Такую грубость от Фрейрена она слышала впервые.
— Говорит, что не подписывается на действия, вступающие в конфликт с законом. Требует письменное обращение с подробным перечнем его предполагаемых действий. Законных, прошу отметить, действий!
Бегемот ревел, разевая пасть-чемодан. Сфера ходила ходуном, как кисель во время землетрясения. На всякий случай Линда прикрутила звук.
— На обращении должен стоять гриф службы и моя подпись. И да, Клод не гарантирует, что даже в этом случае он согласится. Каково, а?!
Линда пожала плечами:
— Обратитесь к другому телепассу.
— Вы самая умная, комиссар? Самая умная, да?! Я сделал это в первую же минуту после отказа Лешуа. Другой, третий, тридцать третий! Никто не соглашается, никто! Мы думали, Т-безопасность — мать каждому менталу Ларгитаса. Мать! Мы вытирали им сопли, кормили с ложечки, купировали инициации. Оказалось, мы — мачеха. Чужая тётка с дурацкими капризами!
— Никто, говорите?
— Это забастовка. Это натуральная забастовка! Знаете, что сказал мне Клод, когда я связался с ним во второй раз? «Ян Бреслау, — сказал он, — курировал мальчика на Ларгитасе…»
— Мальчика?
— Натху Сандерсона! «Если так, — сказал чёртов Клод, — Бреслау сейчас носом землю роет в поисках парня. Он роет, и мы не станем ему мешать. Если мальчик — один из нас, тем более. Извините, господин Фрейрен, палки в колёса не по моей части. Не звоните мне больше, пожалуйста».
Кулак размером с баскетбольный мяч погрозил невидимому Клоду Лешуа:
— Гуманист, чтоб ты сдох! Моралист!
— У меня есть решение, — вмешалась Линда.
— Какое?
— Не звоните больше Клоду. Позвоните мне.
— Издеваетесь?
— И в мыслях не держала, — в устах Линды Рюйсдал это прозвучало комично. — Позвоните мне, или считайте, что уже позвонили. Дважды набирать мой номер нецелесообразно.
— Я вас слушаю.
Фрейрен внезапно успокоился.
Его эго ущемлено, отметила Линда. Его унизил отказ телепассов. Он унижен дважды: у Т-безопасности отняли законную добычу, сулившую колоссальные дивиденды. Осторожно, подруга. Сейчас Фрейрен опасен, а значит, не вполне конструктивен.
— Докладываю: полёт господина Бреслау на Китту откладывается…
— Что значит — откладывается?!
— Точнее, задерживается на неопределенное время.
— Конкретизируйте!
— Может, завтра. Может, через неделю. Может, сегодня вечером, чартерным рейсом. Такая конкретика вас устроит? Согласовываются нюансы и сроки. В данный момент Бреслау находится здесь, в карантинной зоне, в своём уютном кабинете. Это значит: под моей защитой — и под моим контролем. Я уверена, что со стороны Бреслау имело место должностное преступление: сокрытие антиса с ментальными способностями. Я готова нарушить протокол и принудительно снять с господина Бреслау все необходимые ментограммы. Корчить целку, как вы изволили выразиться, не мой метод. Я взрослая женщина и даю по своему усмотрению. Фактически…
— Продолжайте.
— Фактически я предлагаю вам вернуться к моему первому плану. К тому, который вы мне так благоразумно запретили.
От мелкой шпильки она не смогла удержаться.
— Если вы добудете доказательства, — задумчиво пробормотал Фрейрен. Шпильку он пропустил мимо ушей, — преступлений адъюнкт-генерала службы научной разведки…
— Я задним числом оправдаю свои действия. А заодно выведу научразов на чистую воду. Кстати, вы при таком раскладе выходите сухим из воды. Личная инициатива комиссара Рюйсдал, не более.
Гигант нахмурился:
— Считаете меня трусом? Чиновным прыщом?! Нет, комиссар. Что бы вы ни сделали, вы делаете с моего ведома и по моему распоряжению. Уяснили?
— Целиком и полностью. Спасибо, Зигмунд.
— Комиссар! Дорогая моя комиссар Рюйсдал!
Если Фрейрена Линда никогда не видела в таком бешенстве, то Тирана она никогда не видела в таком возбуждении. Обычно спокойный, уравновешенный, весь — ирония и скепсис, Ян Бреслау сейчас излучал ярче сверхновой. Это же радость, с изумлением поняла Линда, распробовав возбуждение на вкус. Это натуральная, чистейшая как спирт радость!
— Дайте я вас расцелую, душечка!
Налетел, сдавил в объятиях. Закружил Линду по коридору в каком-то нелепой, клоунской пародии на вальс. Он оказался сильнее, чем можно было судить по его внешности. Мало кто сумел бы вальсировать с партнершей комиссарских габаритов. Ещё меньше людей выглядели бы при этом элегантно.
— Ну, расцелуйте, — согласилась Линда. — Лишь бы на здоровье.
Губы Тирана ткнулись ей в щёку.
Пора, сказала себе комиссар. Самое время. Он ничего не заметит. Он и так ничего не заметит, а иначе я не комиссар Т-безопасности. Вальс? Будет вам вальс, господин Бреслау.
Раз-два-три. Раз-два-три.
— Три четверти, — сказали у Линды за спиной, дальше по коридору, ещё недавно пустынному. — Удачный ритм для взлома. Здравствуйте, Бреслау-сан. Вы в курсе, что ваша партнёрша шарит у вас в мозгах?
Реакция Тирана оказалась на высоте. Линда опомниться не успела, как Ян Бреслау оттолкнул её к стене, прикрыл собой — и выставил вперёд лучевик, который каким-то чудом прыгнул ему в руку. Говоря по правде, Тирана не хватало, чтобы прикрыть комиссара Рюйсдал как следует, но Линда оценила его поступок по достоинству.
— Вы, — прохрипел Тиран. — Что вам нужно?
Плоское лицо. Высокие скулы. Узкие глаза без двойного века. Чёрные волосы. Тонкие губы. Уши с маленькими аккуратными мочками.
— Вы пришли за мной?
Три кимоно, одно поверх другого. Верхнее — бордовое, с матовым узором. Штаны заправлены в наголенники. Пояс завязан на спине. Накидка схвачена на груди шёлковым шнуром. Над сердцем — знак: золотой скорпион в чёрном круге.
— Она здесь ни при чём!
«Он знает, что не сможет выстрелить, — поняла Линда по дрожи Тирановой руки. — Не сможет, если Скорпион этого не захочет. Знает и всё равно угрожает Скорпиону оружием. Почему? Потому что я здесь? Кто здесь, чёрт возьми, телохранитель?!»
Стыд обжёг комиссара свистящей плетью. Не взламывай Линда разум Бреслау, не копайся в закоулках чужой памяти, разыскивая подтверждения ментальных способностей злополучного Натху Сандерсона, не будь она целиком поглощена этой процедурой, мало свойственной для эмпата её квалификации — она почуяла бы приближение Скорпиона раньше, чем тот заговорил с ней. Сам факт устной речи был пощёчиной, распиской в служебном несоответствии.
— Давайте говорить вслух, — предупредил Скорпион. Не двигаясь с места, он всё время опережал Линду на шаг. — Это будет знаком нашего уважения к Бреслау-сан. Кстати, что вы хотели найти в его разуме? Что, Линда-сан? Это случайно не касается вашей подруги Регины ван Фрассен? Если да, мы можем стать союзниками.
— Мы знакомы? — спросила Линда. — Кстати, моя подруга мертва.
Одновременно с её вопросом Тиран утратил способность двигаться и дар речи. За чем бы ни пришёл Скорпион, за кем бы он ни пришёл — комиссар Рюйсдал не собиралась упускать добычу.
Есть волчицы с мёртвой хваткой. В природе это удел скорее бульдогов, но природа менталов, в особенности женщин — дело особое.
Дура! Идиотка!
Стоя столбом, не в силах пошевелиться, Тиран мысленно крыл комиссара Рюйсдал на все корки. Он надеялся, что хоть мысли-то она услышит, если уж по морде дать нельзя. Жалкая месть, но другой ему не оставили.
«Вы в курсе, что ваша партнёрша шарит у вас в мозгах?»
Состояние вынужденной каталепсии было знакомо Тирану не понаслышке. Несколькими днями раньше комиссар уже успела дать жертве — тому, кого подрядилась защищать — прочувствовать свою власть. Тогда, во дворе, лишь приказ о домашнем аресте, спущенный охране, спас Тирана от похищения. Он надеялся, что с тех пор Линда поумнела, утратила бо́льшую долю опрометчивости — ошибся, да.
И надо же, как назло — именно сейчас!
Перед тем, как вылететь в коридор и закружить комиссара в вальсе, Ян Бреслау имел сеанс связи с генералом Бхимасеной. Карты легли на стол: два козырных туза, два беглых антиса, сопровождавших Натху в космических тьмутараканях. Туз пик: Гюнтер Сандерсон. Туз червей: Вьяса Горакша-натх. «Вы признаётесь, — спросил Тиран, — что ваш гуру принимал участие в налёте на бункер?» Не зовите его так, ответил Бхимасена. «Кого? Как?!» Не зовите его гуру, уточнил генерал. Между ним и вами нет отношений ученика и учителя. В остальном — нет, не признаю. Анимация — не доказательство, её в суд не представишь. Горакша-натх давно стремился стать антисом. Он был неординарным человеком… «Был?!» Не ловите меня на слове, огрызнулся генерал. Был, есть… Стремился, и вот — стал. «Каким путём? Вашим, эзотерическим? Нашим, технологическим?!» Генерал пожал плечами: неизвестно. Стал антисом — и, естественно, последовал за Натху, аватарой брамайнского божества. Кстати, коллега, вы смотрели опции настроек?
«Какие опции?»
Значит, не смотрели, подытожил Бхимасена. Зря, коллега. Иначе вы бы уже знали, что наши парни — чёрт возьми, он так и сказал: «наши парни»! — полноценные антисы, а не просто члены колланта. Характеристики спектра и интенсивности линий это подтверждают.
Ларгитасский антис, подумал Тиран. Полноценный, целиком и полностью ларгитасский по праву рождения — Гюнтер Сандерсон. Живой, мотающийся где-то в космосе, рядом с сыном. С этим козырем можно идти к ван Цвольфу. Идти? Бежать! Поражение оборачивалось победой. Судя по выражению лица Бхимасены, он думал о том же, только на месте кавалера Сандерсона в мыслях генерала фигурировал гулящий йогин. С этим козырем можно было идти к махарадже.
Идти? Бежать сломя голову!
Великая цель достигнута, пробормотал Бхимасена. Вряд ли он разговаривал с Тираном; вряд ли вообще сознавал, где находится. Достигнута! Получите слепок, анимацию, подтверждения очевидцев! Спрашиваете, почему он не вернулся? Не поделился секретом со своими духовными братьями? Со всей расой Брамайн?! Думайте сами, это не ко мне. Может, он считает вас недостойными? Не готовыми? Испытывает вас?! Мало ли, эти йогины так сложно устроены…
Генерал опомнился, замолчал.
«Да, — улыбнулся ему Тиран. — Они устроены сложно, а мы с вами простые, как молоток. Что нам теперь надо, а? Заполучить наших антисов обратно. Любой ценой, кровь из носу. Нам обоим, не правда ли? Жаль, что мы не связались раньше. Мы могли бы избежать многих жертв и ошибок…»
Да, кивнул Бхимасена. Жаль.
На этой высокой ноте их беседу и прервал другой сеанс гиперсвязи, после которого Тиран сперва кинулся танцевать вальс, а потом застыл соляным столбом.
Скорпион улыбнулся:
— Да, Линда-сан, мы знакомы. Вы меня, скорее всего, не помните…
Ещё одна пощёчина. Сказать менталу, что он чего-то не помнит? Готовая к бою, Линда чуть не сорвалась, как стрела с тетивы, но Скорпион выставил вперёд воображаемые руки — жестом демонстративного миролюбия. На ладонях, прорисованных до последней чёрточки, так, как это делалось на сякконских средневековых гравюрах, лежал подарок — энграмма, воспоминание более чем тридцатилетней давности.
…Линда рванула сеть, высвобождая ее для нового сражения — и на девушек налетел тайфун, пурга, цунами! Вьюга белых рукавов, вспышки стальных молний. Жаркое дыхание самума обжигает лицо, град ударов сыплется отовсюду; вертится, сводит с ума опасный калейдоскоп. Какое-то время они с Региной держались. Сошлись спина к спине, превратились в отчаянный, двухголовый, четырехрукий вихрь. Даже почудилось: отобьются! Одного Кавабату унесло взмахом шеста, другой кубарем покатился прочь, наступив на сеть, гадюкой скользнувшую под ноги…
— Я был зрителем, — пояснил Скорпион. — Я видел, как вы с госпожой Региной отбивались от Кавабаты, будь он проклят. Умоляю простить меня, Линда-сан.
— За что?
— Я видел и не вмешался. Понадобилось вмешательство наставника… Стыд — горький хлеб, после него мучит жажда. Если вы сейчас нападёте на меня, вам будет стыдно до конца ваших дней. Не делайте этого, Линда-сан. И отпустите господина Бреслау. Отпустите его, пожалуйста.
— Чтобы его перехватили вы?
— Я этого не сделаю.
— Я вам не верю!
— Хорошо, допустим, мы сразимся. Допустим, вы даже убьёте меня. И что же? Придёт новый Скорпион. Вы убьёте его, и опять придёт новый. Мы сильны не боевыми навыками, Линда-сан. Мы сильны тем, что никогда не отступаем. И всегда доводим начатое до конца.
— Приходите! Я буду ждать!
— Если я скажу, что не посягаю на вашего подопечного, вы мне поверите?
— Нет!
— Почему же? Не потому ли, что сами посягаете на него?
— Замолчите! Бреслау, он лжёт! Не слушайте его!
— Ага, значит, слух вы ему оставили. Бреслау-сан, я явился по делу Регины ван Фрассен. Открылись новые обстоятельства, я хотел бы задать вам ряд вопросов. Вам не следует бояться меня…
— Он лжёт!
— Извините, Линда-сан. Я не могу допустить, чтоы ваша служба взяла господина Бреслау под полный контроль. Мне нужны ответы, а в этом случае я к нему больше не прорвусь. Я не переоцениваю свои силы. Я также не намерен мучить родных и близких господина Бреслау. Нужда в этом отпала. Сейчас я готов защищать вашего подопечного от всех, даже от вас. Позвольте нам побеседовать, и я сразу же уйду…
— Уходите немедленно!
— А что, если я скажу, что ваша подруга, возможно, жива? Что господин Бреслау скрывает правду от нас обоих? Не за этой ли правдой вы посетили его память? Павильон Шести Сомнений, Линда-сан!
— Павильон?
— После того поединка на Сякко наставник пригласил вашу подругу в Павильон Шести Сомнений. Сейчас мы с вами находимся в этом павильоне. Шесть, шестьсот, шесть тысяч сомнений! Хлеб стыда горек, не ешьте его.
— Убирайтесь! Или вас унесут в морг!
Воздух между двумя менталами искрил. Напряжение росло. Следя за оборонным периметром мозга Скорпиона, ожидая, что оборона вот-вот вскроется и в брешь, прямо на Линдины позиции, ринется атакующая конница под знамёнами клана психиров Сякко, Линда на миг ослабила контроль над Тираном — не над базовой моторикой, но над речевым аппаратом — и Ян Бреслау не преминул воспользоваться её секундным промахом.
— Она жива! — заорал Тиран что есть мочи. — Говорю вам, она жива!
— Кто? — хрипло выдохнул Скорпион.
— Регина ван Фрассен! Она под Саркофагом!
— У вас есть доказательства?
Ответить Тиран не успел — комиссар Рюйсдал восстановила контроль.
Стерва комиссарская!
Не надо было быть телепатом, чтобы ясно понять: комиссар Рюйсдал плевать хотела на любые, самые разумные доводы Скорпиона. Врал сякконец или нет, чего хотел на самом деле — всё это не имело значения, потому что Линде хотелось драться. Какая-то травма детства, предположил Тиран. Юности?! Он не знал об энграмме схватки на Сякко, случившейся давным-давно, но жизненный опыт подсказывал, что комиссару Рюйсдал до чертиков хочется проверить свои силы в схватке со знаменитым Скорпионом, и хочется не просто так, с бухты-барахты.
Жизненный опыт — и слова сякконца:
«Я видел, как вы с госпожой Региной отбивались от Кавабаты, будь он проклят. Умоляю простить меня, Линда-сан. Стыд — горький хлеб, после него мучит жажда».
Жажда мучила комиссара по сей день — жажда боя.
Не в силах шевельнуть даже пальцем, Тиран смотрел, как Линда Рюйсдал разрывается между страстным желанием битвы, служебным долгом и любовью к внезапно воскресшей подруге. В иной ситуации, имей он дело не с телепатами, Бреслау попытался бы воспользоваться этим замешательством. В конце концов, он был вооружён. Да, хлеб стыда горек — чувствуешь себя беспомощней младенца, задыхаешься от злости, не имеющей выхода.
Левая рука Тирана лежала в кармане. Шевельнуть пальцем? Кажется, удача подслушала его мольбу — и снизошла. Два пальца ожили: средний и указательный. Чувствуя себя паралитиком, Тиран нащупал коммуникатор. Горячие сенсоры: тройка и семёрка. Включить запись, хотя бы звук. Включить трансляцию по закрытому каналу. Отправить срочный вызов генералу ван Цвольфу… Тройка и семёрка, две простых цифры.
Тройка.
Палец потянулся к семёрке и окаменел.
— Не надо, — предупредил Скорпион. — Не будьте опрометчивы, Бреслау-сан. У нас и так слишком много свидетелей.
— Не надо, — эхом откликнулась Линда. — Слишком много, да.
Они меня вырубят, с внезапной, испугавшей его самого радостью понял Тиран. Ещё немного, и я превращусь в бревно, на время или навсегда, а они начнут выяснять свои сложные, свои запутанные отношения. Надеюсь, я доживу до того, чтобы увидеть победителя. Правда, не знаю, понравится ли это мне.
IIСаркофаг
Гюнтер сидел на краю фонтана, когда это произошло.
Ночь выдалась душной. В городе шла вялая резня: кого-то убивали, кому-то мстили, кого-то под шумок грабили. Штурм посольства, к счастью, откладывался. Сюда, во внутренний двор, звуки долетали приглушёнными, ослабленными, безобидными. Казалось, что в центре развлечений, расположенном двумя улицами дальше, крутят исторический боевик. Окна нараспашку, на соседей плевать. Тупик, думал Гюнтер, глядя на зарево, окрасившее чёрный холст небес. Натуральный тупик. Ну хорошо, Ларгитас нас услышал. Метод доктора ван Фрассен сработал: связь была аховой, постоянно рвалась, но всё-таки была. Мы чуть не сдохли, но ведь не сдохли? И что? Никто не успеет, никто ничего не сможет, а если сможет и успеет, так им останется разве что похоронить нас по-человечески.
Ага, по-человечески. Рога и копыта. Питекантроп. Джинн. Аскет с коброй на поясе. Стая криптидов. Нет, криптидов к тому времени съедят, хоронить будет некого. Да и кому взбредёт в голову класть в могилу стаю хищных флуктуаций континуума?
Он не предполагал, что это получится. Он был теннисной ракеткой, взмахом ракетки, рукой, которая совершает удар. Был ободом, отлитым из чистейшего вопля; струнами, продольными и поперечными, обнаженными нервами, натянутыми до истерического звона, грозящими лопнуть в любой момент; рукояткой, выточенной из жилистой, упругой, мучительной боли всех этих безумных дней, своей и чужой. Был пружинистой страстью, стремлением выжить любой ценой, какую ни потребуют, и Регина ван Фрассен бросала на эту страсть плотный мяч информации. Мяч уходил в полёт по крутой дуге: дальше, резче, сильнее, чем можно докинуть просто так, одной силой мышц. В какой-то момент с ясностью, ошеломившей его самого, Гюнтер понял, что проиграл, что они все в проигрыше, что самое время сдаться, признать поражение, прекратить трепыхаться вхолостую — и трамплин чувств укрепился ненавистью к себе, презрением к жалкой крысе, спешащей забиться в угол, нырнуть в канализационный сток. Эмпат-усилитель, целиком сосредоточившись на градусе чувств, усиливающих информационный посыл, он проморгал момент, когда им ответили. Что ответили? Нет, он не помнил. Запомнились потрясение, изумление, недоверие, восторг — фонтан детских беспримесных эмоций, хлестнувший в Саркофаг из-за Скорлупы. Как её звали, эту девушку? Эльза, да, точно, Эльза. Фамилию Гюнтер не расслышал. Первое дежурство, это он уловил безошибочно. Первое дежурство, и такой подарок судьбы. Бреслау, кричала доктор ван Фрассен, и Гюнтер вбивал её крик в девочку Эльзу, как мяч в противника: слева, справа, с лёту, подрезка, свеча. Свяжитесь с Яном Бреслау! Немедленно! «Да, — эхом неслось с той стороны Ойкумены, — да, сейчас же, конечно…» Я Регина ван Фрассен, со мной кавалер Сандерсон. С нами его сын, Натху Сандерсон, запомните, не перепутайте — Натху Сандерсон, первый ларгитасский антис, это очень важно! А Гюнтер слышал, как умеют только эмпаты: «Да, я запомнила! Да, мне невероятно повезло! Я такая везучая, мне все будут завидовать, я единственная, уникальная, я пробилась за Саркофаг, Лора сойдёт с ума от зависти…»
Хорошо, Эльза. Ты пробилась, так и запишут в отчётах. Ты молодец. Тебе все плюшки и орден за заслуги перед Отечеством II степени. Первую не дадут, первую получит твой куратор на станции. А я — человек приземлённый, я чихал на ордена. Много ли мне надо? Я ловлю родину на собственного сына, как щуку на живца. Я вижу, как срывается с места адъюнкт-генерал Бреслау. Вот он поднимает на дыбы жеребца научной разведки: Тиран в поход собрался! Хватает шпагу, мушкет и плазматор с запасной батареей. Королевский Совет заседает ночью, во внеурочное время, сыплет приказами и полномочиями как из рога изобилия. Королевский Совет, вся королевская конница, вся королевская рать, все фундаментальные науки, от форономии до ценольболологии — в бой, в атаку, сабли наголо́! Первый антис Ларгитаса нашёлся! Сидит, понимаешь, в Саркофаге, как гусь в кувшине! Стоп, почему гусь? Откуда взялся гусь? Кажется, остаточные явления от контакта с доктором ван Фрассен. Что-то у нее связано с этим гусем… Джинн в кувшине, конечно же, джинн. Два джинна в одном кувшине: тесно, душно, кондиционер не работает. Короче, шевелите задницами, лентяи! Ларгитас своих не бросает! Я вижу это, и мне даже не смешно, я устал, я так устал, что смех — непосильный труд, а сложить два и два — каторга…
— Не место, — сказал Артур Зоммерфельд. — Нам. Здесь.
И внёс коррективы:
— Мне.
Гюнтер вздрогнул. Да что там, он просто подпрыгнул на месте — и едва не сверзился в каменную чашу. Джинн подошёл неслышно, как кот. Артур был бос, в одних холщовых штанах, подвёрнутых до колен. Голый торс молодого человека блестел от пота, словно Артур на сон грядущий отпахал час-другой в тренажёрке. Он меня не видит, понял Гюнтер. Я его не услышал, а меня для него вообще нет, как если бы я не родился. Зоммерфельд-младший напоминал человека, который внезапно получил абсолютную свободу — и теперь не знает, что с ней, такой красивой, делать. Крайности смыкались: в Артуре было что-то от помпилианского робота — раба, несвободного чуть меньше, чем полностью.
Жёсткая стереотипность поведения, которую Гюнтер имел несчастье наблюдать в сыне посла, исчезла. Отсутствие стереотипов было едва ли не страшнее. Складывалось впечатление, что даже штаны, и те стесняют джинна. Давят на живот, ограничивают подвижность. Да что там! Само слово «штаны» уже было фактическим ограничением: не брюки, не лосины, не шорты.
— Играть будем? — спросил Артур.
— Да.
Зачем я ему отвечаю, подумал Гюнтер. Он же говорит не со мной!
— Как?
Гюнтер промолчал.
— Давай летать? — предложил Артур. — Кто выше, а?
Не налетался, вздохнул Гюнтер. Тоже в медблок захотел. Натху челюсть сломал, этот шею свернёт. Вот она, свобода, когда в дурных руках…
— Кто выше, — буркнул он. — Хорошая игра.
— Хорошая, — согласился Артур. — И ты говоришь, что не Сын Ветра?
Гюнтер сел поудобнее:
— Ага. В данном случае я скорее ветер.
Беседа начала его забавлять.
— Хорошая игра, — повторил Артур. — Чур, я первый.
Штаны сгорели. Нагой, как при рождении, раскалившись добела, так, что стали видны багровые вздувшиеся жилы, по которым струился огонь, Артур Зоммерфельд запрокинул лицо к небу. В угольно-чёрной, подкрашенной заревом пустоте он видел купол: тёмно-красная медь, зелёные потёки окислов, копоть в углублениях, сделанных для звёзд. Гюнтер тоже видел этот купол — не сейчас, раньше, когда сидел во дворе над разбившимся Натху.
— Давай летать? — повторил Артур.
И сам ответил:
— Давай.
Купол встретил джинна молниями.
IIIЛаргитас
У Паука болела голова.
Его всегда мучила мигрень, когда дело фактически закончилось, но формально ещё длилось. Это как секс в гостинице, со случайной подружкой из бара. Ты уже кончил, и ещё раз кончил, и хочешь в душ, сигарету, спать, мать его, хочешь, а надо лежать пупом кверху, делать вид, что ты, мать его размать, счастлив как никогда в жизни — и вести разговоры ни о чём с женщиной, которую ты забудешь, шагнув за порог.
Бог информации ненавидел такие непродуктивные минуты. Часы он ненавидел в шестьдесят раз больше, сутки — в одну тысячу четыреста сорок раз. Иногда, для разнообразия, он ненавидел судьбу — за то, что не позволила ему родиться гематром. Нет, это лишнее. Тогда он был бы лишён возможности сквернословить.
Объект закрывался. Всё, что можно было из этого сраного объекта выжать, уже выжали, скрутили винтом и дожали остатки. Энергоснабжение перевели в экономный режим, на этажах с минус первого по минус шестой отключили воду. Персонал разъехался, охрана большей частью — тоже, кроме двух чахлых постов наземки. Ускакали эксперты, почесывая в яйцевидных затылках. Остались, как говаривала Паукова бабушка, земля старушке пухом, три калеки и клопы в матрасах. Завтра с утра обещали прислать грузовой аэромоб за Пауком. По хорошему следовало лечь спать — время за полночь, самое оно прикемарить до шести, а потом, на свежую голову, дособраться.
Гроздь рабочих сфер гасла по мере отключения программ. Гурман-невидимка подъедал виноградину за виноградиной. И вот спрашивается, зачем Паук глянул на периферию?!
Работала забытая камера на минус восьмом.
— Танцуем, значит?
Они танцевали: Бреслау с жирнухой-телепатшей. Паук хихикнул. Он ждал чего угодно, но танцев? Сейчас отправятся в постель, подумал он. В медблок, на манипуляционную кушетку. Не сломали бы! Казённое имущество… Звук отсутствовал, но он прикинул ритм на глазок: три четверти, вальс. Вот же блин блинский! Комедия быстро наскучила Пауку, тем более что изображение камера давала куцее: плечо Бреслау, мясистый бок телепатши. Он потянулся отключить наблюдение и передумал.
Что это у нас? Лучевик?
Бреслау, штабной засранец, решил продемонстрировать партнёрше, какой он отличник боевой и политической подготовки. Видала, мол, ствол? Как поют аримы с Кемчуги, гиганты островного секса: «Волосат и грозен ствол у пальмы, ствол мой волосатей и грознее!» Телепатша, кажется, видала: точнее сказать Паук не мог, Бреслау заслонял толстуху от его взгляда. Не будь камера стационарной дурой, намертво закрепленной на стене в углу, Паук мог бы заставить её облететь вокруг сладкой парочки, дать любовные утехи со всех ракурсов. А так он вынужден был довольствоваться малым. Целуются? Нет, кажется, она смотрит ему в спину. Извращенцы? Милые любовные игры: я сзади, ты тоже сзади?
Бреслау дёрнул щекой, что-то сказал. Рука с лучевиком дрогнула. Двое в коридоре. В пустом коридоре. И голова болит. Чем дольше Паук смотрел на изображение, подаваемое с камеры, тем больше у него начинала болеть голова. Выключи, подсказывал кто-то. Выключи и вали на боковую, придурок.
Что происходит?!
Козёл, подумал Паук в свой адрес. Ты не паук, ты козёл-козлище, вонючий кретин. Зачем ты влез в тёрки между Бреслау и телепатшей? Вчера они грызлись, сегодня любятся, завтра разбегутся. Хочешь спуститься к ним? У тебя чешется? Здрасте, я третий лишний, у меня есть нездоровые фантазии, которыми я готов поделиться…
Поделиться.
Плохо понимая, зачем он это делает, Паук сохранил фрагмент записи в отдельный файл. Запаковал личным архиватором. Так, отправить.
Кому? Таракану.
Таракан был учителем Паука. Все, что знал в этой жизни бог информации, было Тараканово наследство. Даже то, до чего Паук дознался самостоятельно, выросло на горбатой спине Таракана — единственного человека в Ойкумене, который не слышал от Паука ни одного грубого слова. Выйдя в отставку, Таракан полторы недели ловил форель в горных ручьях, потом два дня пил как свинья — и улетел на Сону, спутник Ларгитаса, где устроился консультантом в отдел безопасности при центре проведения массовых мероприятий.
Файл уехал. Паук достал коммуникатор:
— Таракан?
— Ну?
— Не спишь?
— Я на светлой стороне. Чего тебе?
— Я там файлик скинул. Глянь, а?
— Позже. Занят.
— Глянь сейчас. По старой дружбе.
— Срочно?
— Ага.
— Ну, гляжу.
— Что видишь?
— Фрагмент коридора. Баба. Два мужика.
— Сколько?
— Мужиков? Двое.
— А почему я вижу одного?
— Пьяный? — преположил Таракан. — Не, когда пьяный, наоборот, двоится. Ты бы четверых видел. В смысле, мужиков. И двух баб.
— Так, давай сначала. Баба толстая?
— Толстая. Это порнушка?
— Мужик с лучевиком?
— Один с лучевиком.
— А второй?
— Второй без. Кажется, сякконец. Одет этнически.
— Спасибо, Тараканище.
— Пожалуйста. Будет порнушка, присылай.
Связь прервалась.
Паук в задумчивости барабанил пальцами по столу. Поднимать шухер он не спешил. В конце концов, даже если и Скорпион? Напротив сякконца стояла не девочка-припевочка, раз-два, ножки врозь, а матёрый комиссар Т-безопасности. У таких весь мозг в отравленных колючках. Валить телепатов — её святое дело. Ринься Паук на минус восьмой, погони туда наземную охрану — в схватке двух разумов они были бы только помехой. Дери вас кактусом, они бы даже не увидели Скорпиона. А вот стрелять по своим стали бы, непременно стали бы, захоти сякконец этого…
Вижу. Не вижу.
Почему я не вижу гостя, думал Паук. Таракан видит, я нет. На одной и той же записи. Почему?! Эксперты, изучавшие энергосистему бункера после налёта террористов, утверждали, что в системе сидел крот. Брамайн-наладчик высочайшей квалификации. Перенаправлял потоки, трансформировал, имел девку как хотел. При этом система не воспринимала наладчика, как свою часть, не задумывалась о его существовании; система лишь отрабатывала провоцируемые им изменения — так рояль воспринимает настройщика. Ещё один крот? Телепатический? Наши мозги — система, он настраивает её, как хочет, в радиусе своего воздействия. Мы смотрим и не видим, слушаем и не слышим. Таракан вне системы, он иммунен к воздействию, в отличие от меня…
Запомни, велел себе Паук. Пригодится.
Пальцы легли на сенсорную панель.
Паук — генералу ван Цвольфу:
«В бункере Скорпион. Я его не вижу, но он есть».
Ван Цвольф — Пауку:
«Вы уверены?!»
Паук — генералу ван Цвольфу:
«Факт подтверждён. Нештатная ситуация.
Запись прилагаю».
Ван Цвольф — Пауку:
«Где Бреслау? Где комиссар Рюйсдал?!»
Паук — генералу ван Цвольфу:
«Контактируют со Скорпионом. Бреслау вооружён».
Ван Цвольф — Пауку:
«Высылаю группу захвата».
Паук — генералу ван Цвольфу:
«Ни в коем случае! Свяжитесь с Т-безопасностью».
Ван Цвольф — Пауку:
«Вы правы. Запрашиваю тэшников, пусть шлют скорохватов.
Надеюсь, комиссар справится до подхода коллег».
Паук — генералу ван Цвольфу:
«Надеюсь».
Ван Цвольф — Пауку:
«Тэшники кочевряжатся. У меня с ними конфликт».
Паук — генералу ван Цвольфу:
«Скорохватов дали?»
Ван Цвольф — Пауку:
«Уже выслали. Ждите через двадцать минут»
Паук — генералу ван Цвольфу:
«Тогда пусть кочевряжатся.
Далее нецензурн».
Ван Цвольф — Пауку:
«Вы правы. Далее нецензурн».
Паук — генералу ван Цвольфу:
«У вас есть чтецы по губам? Что кричит Бреслау?
Фрагмент прилагаю».
Ван Цвольф — Пауку:
«Она жива! Говорю вам, она жива!»
Паук — генералу ван Цвольфу:
«Кто? Кто жива?!»
Ван Цвольф — Пауку:
«Регина ван Фрассен! Она под Саркофагом!»
Паук — генералу ван Цвольфу:
«Твою мать, генерал.
Вот уж точно что твою мать».
Ван Цвольф — Пауку:
«Подтверждаю».
Минус восьмой. Коридор.
Двое мужчин, одна женщина.
— Не будьте опрометчивы, Бреслау-сан. У нас и так слишком много свидетелей.
— Слишком много, да.
— Я бы сказал, чересчур.
Скорпион прислушался к чему-то далёкому. Потеребил шнур от накидки:
— Так говорите, доктор ван Фрассен жива? Хорошая новость для всех нас, не так ли? На этом предлагаю взять паузу. Возражений нет?
Комиссар Рюйсдал смотрела, как он уходит. Остановить его Линда не пыталась. Казалось, они уже схватились один на один, Ларгитас против Сякко, и комиссар проиграла.
— Это невозможно, — пробормотала она. — Даже если Регина жива, мы её не вытащим.
Тиран кивнул:
— Я знаю, что это невозможно. Я хочу знать, как это сделать.
Ноги не держали. Он сполз по стенке, сел на пол. Бункер кружился в ритме вальса. Павильон Шести Сомнений, вспомнил Тиран. Ну да, ровно шесть: раз-два-три, раз-два-три.
— Холодно, — сказал Ян Бреслау. — Знобит. Комиссар, свяжите мне свитер.
— Из чего? — спросила Линда.
Она и впрямь с удовольствием взялась бы за спицы.
— Из нервов. У меня есть подходящий клубок.
IVСаркофаг
Молнии лупили, не переставая.
Скорчившись в три погибели за каменной чашей фонтана, ясно понимая всю хрупкость укрытия, но не в силах сорваться с места, добежать до входа в посольство, Гюнтер смотрел, как джинн бьётся в несокрушимое небо. Удары были оскорблением для неба; несокрушимость была оскорблением для Артура Зоммерфельда. Небо? Нет, крышка Саркофага. Всего лишь крышка, мерзавка, ворюга, укравшая гордое имя небес.
Тебе здесь хорошо, утверждал купол.
— Нет!
Здесь тебе хорошо, настаивали молнии.
— Нет!
Всем плохо, звенела медь. Всем плохо, а тебе хорошо.
— Нет!
Ты доволен своей жизнью.
— Нет!
Твоё место здесь.
— Нет!
Эмпат, живущий больше чувствами, чем логикой, Гюнтер Сандерсон слышал этот немой, бессловесный, этот оглушительный диалог так, как если бы сам был его участником, а не зрителем, забившимся под кресло в директорской ложе.
Шаха охраняли Белые Осы с ножами. Купол охраняли ангелы с молниями. Психопат, как и шах, купол требовал повиновения. Ошибка природы, созданный для спасения, он стал тюрьмой, казематом, средоточием вселенной, сжавшейся до размеров склепа. Пади ниц, джинн, гремела медь. Пади на лицо своё, пели ангелы, вооруженные копьями о семи зубцах. Пади, преклонись, и может быть, тебя простят. Синий разряд. Белый разряд. Иссиня-белый разряд. Излом раскалённой трещины: дорога в ад. Судороги земли. Стон здания, готового рухнуть в любой момент. Сдавленный вопль города, опрокинутого в безумие. Молитвы горожан, забывших о необходимости резать друг друга.
Раскаты грома слились в единую ораторию.
— Больно! — вторил контрапункт детским голоском. Он звучал слабо, еле слышно, словно доносился из прошлого, оставшегося за горизонтом событий. — Больно-больно!
Больно, соглашался джинн. И начинал новый разгон.
— Теперь я!
— Натху! Стой!
Куда там! Выбравшись во двор, мальчишка вскинул булаву на плечо. Два шага к фонтану: разбег. Прыжок на кромку чаши. В окне медблока, рыбой, выброшенной на сушу, разевал рот испуганный врач. Вспышки электричества, распарывая ночь, высвечивали за врачом тёмную фигуру брамайна. Сетчатые разряды сыпались с трезубца, вторили гневу небес.
Толчок.
Второй прыжок: к небу. К джинну.
— Вернись! Сейчас же!
— Я Сын Ветра!
Лопнули назубные шины, фиксирующие сломанную челюсть. Упали вниз, сгорели в диком пламени Артура, увернувшегося от семихвостой плётки ангелов. Запела медь, встречая булаву. Запела, охнула, взорвалась истошным колокольным набатом. Градом посыпались искры — то, что в Саркофаге называли звёздами.
— Назад, кому говорят!
— Разобью!
Ветер, не ветер — Гюнтер не слышал, что кричит. Он только понимал, что кричит, потому что горло саднило, как при ангине, а кашель забивал рот шершавым кляпом. Можно ли выжить в ревущем колоколе? Ответов сына он тоже не слышал, но чувственный отклик падал на кавалера Сандерсона с такой силой, что пробивал все барьеры, какие Гюнтер только мог воздвигнуть вокруг своего несчастного рассудка.
Булава. Живой огонь.
Купол лже-неба.
Глыба самородной меди размером с быка рухнула на фонтан. Она была странной формы, похожая на украшение, вышедшее из мастерской ювелира-абстракциониста. На изломе, в самом центре металл горел ярко-розовым светом, но ближе к краям делался красным, коричневым, тёмным и бугристым. Гюнтер так ясно видел эту цветовую гамму, что сперва даже не удивился. Глыба упала, он жив, фонтан целёхонек — что здесь удивительного? Удивление пришло позже, когда за первым обломком последовал второй, третий, десятый. Как сухая штукатурка, внутренний слой небесного купола осыпа́лся на город и посольство, в полёте утрачивая плотность и вес, теряя материальность существования, превращаясь в цвета, звуки, вкус, запах, воспоминания, ощущения.
«Ну что же вы, кавалер? Я одна не справлюсь…»
Он не сразу понял, что это доктор ван Фрассен.
«Что вы делаете, доктор?»
«Выдираюсь из могилы! А что ещё, по-вашему?!»
«Регина, вы в своём уме?»
«Разрыхляю небо, будь оно проклято! Иначе мальчишки разобьются…»
«Разрыхляете небо?!»
«Но ведь это же моё небо? Моё собственное?!»
И эхом:
«Кто, если не я…»
Проклятье! Легко сказать: ну что же вы, кавалер? Прячась за фонтаном, рыдая от рези в глазах при каждой вспышке молний, Гюнтер не имел ни малейшего представления о том, как помочь Регине ван Фрассен разрыхлять небо.
«Остановите вашего сына! Я остановлю своего…»
«Вы в состоянии это сделать?»
«Не знаю. Я готов попробовать…»
«Я и пробовать не стану».
«Почему?»
«Мальчик впервые свободен. Если я отниму эту свободу…»
«Что? Что тогда?!»
«Считайте, что я выстрелила ему в голову».
«Но ведь ради пользы дела! Ради его спасения…»
Бункер, вспомнил Гюнтер. Минус девятый. Брат-близнец Саркофага? Натху, панически боящийся второго взлёта. Террористы. Выстрел в голову. Если бы Тиран не выстрелил в террориста, террорист выстрелил бы в Натху. В голову, чтобы наверняка. А что? Ради пользы дела! Ради спасения! А на орбите спасённого уже ждут радушные конвоиры при поддержке военных эскадр…
Бункер. Саркофаг.
Выстрел в голову, как путь наружу.
Из малого тела в большое.
Если доктор воспринимает мирок, заключённый в Саркофаге, как некий аналог собственного разума, полностью отсечённого от внешнего влияния… Будь Гюнтер снаружи, он — как врач и кавалер пси-терапии — мог бы воспользоваться методами выведения пациента из искусственной комы. Постепенное движение разумов навстречу друг другу, прокладывание каналов для контакта, сперва чувственного, потом осознанного. Тоже аналогия, причём сомнительная, но уж какая есть! Хотел бы я находиться снаружи, подумал Гюнтер. Желательно как можно дальше от Саркофага, гори он огнём. Ну да, он уже горит…
Ты не снаружи, напомнил Гюнтер-невротик. Ты внутри.
Да, согласился медик.
Этот мир — твой. Если он разум, то тоже твой.
Хорошо тебе, огрызнулся медик. Ты невротик, у тебя любой бред — твой.
Козёл, упорствовал невротик. Ты — козёл с рогами и раковиной, кипящей от паники. Твой сын крушит булавой медный купол. В подвалах посольства беснуются криптиды — между прочим, стая твоего сына. Из окна смотрит брамайн-террорист — тот, что дрался за твоего сына с джинном. Тебе что, этого мало? Недостаточно, чтобы Саркофаг стал твоим? Сверху донизу, целиком и полностью?! Как по мне, так причин с избытком. Ты ведь уже бывал здесь, помнишь? Ты здесь не впервые…
— …там сначала был цирк. Арена, трибуны… Но цирк быстро занесло песком. Она подошла, и кошка тоже, и мальчик из огня. Мы поговорили, и все. Она сыграла мне на флейте. Это же ничего, если мы поговорили?
Дождь. Кладбище. Капли лупят по зонту.
Пятнадцать лет назад.
Седьмой «Погребальный» ноктюрн ван дер Линка.
Это же ничего, повторил Гюнтер. Куски неба валились ему на голову, город корчился от ужаса, джинны крушили медь, а он всё повторял: это же ничего, правда? Если мы поговорили, это же ничего?
Вы не просто поговорили, напомнил невротик. Ты ещё хотел вернуться. Сюда, под Саркофаг. Помнишь? Мелкий сопляк, ты боялся не меньше, чем боишься сейчас. Может быть, даже больше. И всё равно ты хотел вернуться. Позже ты вырос, поумнел, наелся дерьма. Ты спрятал это желание, похоронил на самом дне памяти, под завалами будничного хлама; сделал вид, что его не существует. Ты заключил это желание в свой собственный непроницаемый саркофаг. Но я-то знаю!
— Ты молодец, — говорит Ян Бреслау. — Ты даже не представляешь, какой ты молодец!
— Я потом хотел ещё раз — туда. Не получилось.
Взгляд Гюнтера мрачнеет. Похоже, он не доверяет чужой похвале.
— Она предупреждала: это случайность. И велела искать способы. Только способы должны искать вы. Мне ещё рано…
Гюнтер Сандерсон, десяти лет от роду, долговязый и нескладный, смотрит на обелиск. Мокрый, тёмно-зелёный гранит. Дождь съел легчайший перламутровый отлив, растворил в воде. Две статуи, мужчина и женщина, Николас Зоммерфельд и Регина ван Фрассен: он обнимает её за плечи, оба смеются, глядя куда-то вперёд. Между ними стоит мальчик, ничем не похожий на Гюнтера. В частности, Гюнтер живой, а мальчик каменный. Ладонь ребёнка лежит на загривке лохматой козы. В обелиске нет ничего трагичного, но маленький Гюнтер смотрит на обелиск так, словно готов заплакать в любой момент.
Ты обещал, напомнил невротик.
Да, кивнул медик. Обещал.
И обманул?!
Нет.
Твоё место здесь? Отвечай, когда спрашивают молнии!
Да. Нет.
Ветвистый разряд полыхнул между нет и да. Связал в одно целое.
Кто, если не ты?
«Кто, если не я…»
— Вы ищите, — напоминает Гюнтер. — Хорошенько ищите. А если у вас не получится… Не бойтесь, я быстро расту.
— Расти быстрее, — просит Бреслау. — Я обожду.
Дождь. Кладбище. Капли лупят по зонту.
Пятнадцать лет назад.
— Не бойтесь. Я быстро расту.
«Иначе мальчишки разобьются…»
«Доктор, вы меня слышите? Делайте как я…»
«Я хирург. Мой инструмент — насилие».
«Делайте как я!»
«Я не умею, как вы».
«Смотрите. Это делается так…»
— Ты хочешь войти?
Беззвучный шорох: Натху скрёбся в воображаемую стену.
— Ты только не спеши. Если влезешь силой, я шваркну тебя так, что костей не соберёшь. Я не со зла, просто мой мозг лупит по агрессору из всех орудий. Ты же не агрессор? Ты хороший мальчик, ты разуешься в прихожей, вымоешь руки…
Шорох усилился, ослабел.
— Погоди, я открою дверь. Вот, давай. Ну же!
Двадцать лет назад доктор ван Фрассен закрывала этот мир от бомб, как ментал закрывает свой изощрённый разум от вторжения извне. Сегодня Гюнтер Сандерсон открывал этот мир, как открывал свой разум, снимая барьер за барьером, слой за слоем — там, в бункере, на минус девятом этаже, навстречу робким прикосновениям сына.
Беззащитность как оружие.
«Антис в большом теле, — где-то далеко, в настоящем, прошлом или будущем, а может, в памяти кавалера Сандерсона, произнёс Удо Йохансон, эксперт отдела „Аномалия“. Он уже не прятался от тех, кто мог бы его подслушать, — подвижный энергетически насыщенный разум, способный к перемещению между материальными объектами и активному воздействию на окружающую среду. Ментал в рабочем состоянии — подвижный энергетически насыщенный разум, способный к перемещению между психическими объектами и активному воздействию на окружающую среду.
Существование антиса в космическом пространстве и существование ментала в космосе образов и мыслей — практически одна и та же форма жизнедеятельности».
VЛаргитас — Помпилия — Чайтра
— Король политики Дидерик ван Дейк.
— Королева этносоциологиии Анна-Мария ван Фрассен.
— Мы представляем Королевский Совет Ларгитаса. Запрашиваем командование ВКС.
— Командующий ВКС Ларгитаса адмирал флота ван дер Фальк на связи.
— Начальник генерального штаба адмирал Нюберг на связи.
— Заместитель начальника генерального штаба по оперативно-тактическому планированию адмирал ван Фрассен на связи.
— Запрашиваем руководство научной разведки.
— Генерал-лейтенант ван Цвольф на связи.
— Все в сборе?
— А сам не видишь? Не тяни кота за яйца, король, давай к делу! Времени с гулькин хрен, людей спасать надо!
— Это ещё кто?!
— Конь в пальто.
— Кто пустил этого мудака в гиперконференцию?! Кто отвечает за безопасность связи?!
— Он и отвечает.
— Кто?! Этот?!! Да как он смеет!..
— Это Паук. Ему можно.
Сегодня был день чудес. Ван Дейк, король политики, красный как рак — рамка гиперсвязи давала прекрасное изображение — судорожно сглотнул, поправил галстук и вернулся к официальному тону:
— Экстренное межведомственное совещание объявляю открытым. Все ознакомились с материалами Управления научной разведки?
— Все.
— Как оцениваете достоверность информации?
— За достоверность я ручаюсь.
— Я доверяю экспертам научной разведки.
— Если они говорят, что наш антис под Саркофагом — значит, так оно и есть.
— Ваши соображения по создавшейся ситуации?
— Нужно срочно готовить спасательную экспедицию! Лучшие специалисты, лучшее оборудование…
— При всём уважении, королева…
— Я согласен! Спасательная экспедиция в сопровождении усиленной боевой группировки кораблей ВКС Ларгитаса.
— При всём уважении, адмирал…
— Согласен с королевой и адмиралом. Дополню: массированное военное присутствие Ларгитаса в системе Шадрувана считаю жизненно необходимым. Силами не менее четырёх флотов…
— Но это же половина всех наших военно-космических сил!
— Когда противник узнает о местонахождении нашего антиса — а он узнает, будьте уверены! — он сменит тактические приоритеты. Мы должны быть к этому готовы.
— При всём уважении, господин командующий, у нас есть ещё одна важная задача. Можно сказать, приоритетная. Военный союз с Великой Помпилией должен быть сохранён. Считаю, что мы должны немедленно поделиться с помпилианцами всей полученной информацией.
— Всей информацией?
— Всей, генерал-лейтенант. Без исключения. Только полная открытость поможет нам вернуть доверие помпилианцев и сохранить союз. Всё висит на волоске.
— Встреча адъюнкт-генерала Бреслау с наместником Флацием… Полагаю, необходимость в ней отпадает?
— Безусловно. На фоне новой информации…
— Согласен.
— Ну так я отправляю?
— Что? Куда?!
— Новую информацию, блин!
— Паук, это вы? Куда вы её отправляете?
— В выгребную яму. Наместнику Флацию, кому же ещё?
— Отправляйте.
— Не возражаю.
— Согласна.
— Наместник Рутилий?
— На связи.
— Сенатор Юний?
— Здесь.
— Первый консул Аквилий?
— Здесь.
— Господа, вы ознакомились со спешным дипломатическим уведомлением, поступившим с Ларгитаса?
— Ознакомились, наместник Флаций.
— С приложением?
— В том числе.
— Ваше мнение?
— Выглядит достоверно.
— Безумно!
— В нашей ситуации, консул, это и значит достоверно.
— Ларгитас сейчас не в том положении, чтобы пудрить нам мозги. Чего они этим добьются?
— Выиграют время.
— Для чего? Наш флот прибудет в систему Шадрувана, и там выяснится, что нас водят за нос. В Королевском Совете сидят не идиоты. Они отлично представляют себе последствия.
— Согласен. Считаем информацию достоверной, с поправкой на ситуативность союза с Ларгитасом.
— Принято.
— Итак, что мы имеем? Под Саркофагом, который до сих пор считался непроницаемым, обнаружился беглый Натху Сандерсон…
— И его отец Гюнтер Сандерсон! Живой и невредимый.
— Достаточно, что живой. Мы имеем нетипичный коллант с участием антиса — вроде того, в который вошёл консуляр-трибун Тумидус на Михре двадцать лет назад…
— Легат Тумидус. На Михре он был легатом.
— Ваша мелочность, наместник, меня удивляет. Какая разница? Мы имеем либо нетипичный коллант, либо ещё одного антиса! Стопроцентно ларгитасского, вышедшего в большое тело во взрослом возрасте!
— Думаете, они раскрыли секрет? Создали технологию?
— Не исключаю. Отец и сын? Они нам нужны. Оба! Союз с Ларгитасом имеет смысл сохранить. Но если мы увидим, что они темнят…
— Согласен. Кто такая эта ван Фрассен? В списке она идёт первой.
— Родственница адмирала? Однофамилица?!
— Дочь. Телепатка высшей категории. Умерла двадцать лет назад.
— В смысле?
— Разбилась в авиакатастрофе. Захоронена вместе с мужем и пасынком.
— Двадцать лет назад? Тогда же, когда был создан первый коллант?!
— Да.
— Очень интересно! Знаете, господа, Ларгитас нас не обманывает. Иначе они сочинили бы более правдоподобную легенду. Мертвецы восстают из могил? Я готов поверить.
— Союзнический долг зовёт. Флоты Ларгитаса выдвинутся к Шадрувану в течение суток. Мы должны быть там вместе с ними. А лучше — раньше них.
— Согласен.
— Согласен.
— Согласен. Я отдам соответствующие распоряжения.
— Главнокомандующий Мангешкар? На связи ответственный секретарь его величества махараджи Фиродия.
— Слушаю вас, шри Фиродия.
— Оглашаю высочайшую волю: всем флотам ВКС Брамайнского Содружества в течение двенадцати часов выдвинуться в систему планеты Шадруван. Прибыть в систему в кратчайшие сроки в полной боевой готовности. Повторяю: в кратчайшие! По прибытии доложить обстановку по гиперсвязи мне лично.
— Всем флотам?! Я не ослышался?
— Вы не ослышались, шри Мангешкар. Письменный приказ его величества вам уже отправлен.
— Наша задача?
— Задача-минимум: обнаружить Натху Джутхани, нашего антиса, коварно похищенного ларгитасцами. Любыми средствами предотвратить возможность его повторного захвата Ларгитасом и их союзниками-помпилианцами. По данным нашей разведки, их флоты направляются в систему Шадрувана. Все оперативные данные вы получите в течение получаса.
— Какова же задача-максимум?
— Вернуть Натху Джутхани на родину, на планету Чайтра — или на любую из планет Брамайнского Содружества.
— Любыми средствами?
— Любыми, главнокомандующий!
— ВКС Брамайнского Содружества выполнят свой долг! Шри Фиродия, так и передайте его величеству махарадже. У меня есть один вопрос к вам лично.
— Спрашивайте.
— Наши антисы нас поддержат?
— Ничего не могу обещать, шри Мангешкар.
— Без их помощи доставка Натху Джутхани невозможна.
— В данный момент все антисы расы Брамайн находятся вне доступа. Как только связь восстановится, мы сделаем всё возможное, чтобы они пришли к вам на помощь. Впрочем, строго между нами… В системе Шадрувана может оказаться ещё один антис нашей расы: Вьяса Горакша-натх.
— Меня подводит память, шри Фиродия. Боюсь, я не припоминаю такого антиса.
— Память вас не подводит. По информации, поступившей от генерала Бхимасены, начальника антического центра Чайтры, Горакша-натх стал антисом недавно.
— Этой информации можно доверять?
— Генерал не стал бы предоставлять его величеству сомнительные сведения.
— Горакша-натх нас поддержит?
— Будем на это надеяться. Но рассчитывайте только на корабли наших ВКС. Исполняйте приказ.
— Есть исполнять!
VIСаркофаг
Врач в обмороке. Он жив, и этого достаточно: Горакша-натх утрачивает к нему интерес. Раджа здешних земель также лежит без чувств. Для слабых духом беспамятство — наилучший выход. Единственный способ отрешиться от страстей. Эрзац самадхи[16].
Хватит об этом.
Якша[17] и Сын Ветра, словно птицы в клетке, бьются в иллюзию неба. Оба молоды, горячи; якша — в прямом смысле слова. Им невдомёк, что иллюзию не сокрушить физической силой, огнём и булавой. Сожаление — чувство, недостойное йогина. И всё же гуру вздыхает, когда с иллюзорных небес валится иллюзорный обломок меди, формой и размером похожий на священную корову Камадхену. Падает в чашу фонтана, чтобы истончиться, рассыпаться охристым фейерверком красок, звуков, запахов. Обломки летят один за другим, истаивают в воздухе. Сверкают молнии, яростной кометой полыхает в ответ буйный якша. Гром колотит в медные тимпаны. Громом отзывается булава Натху. Бьёт в кованые двери, запертые на замок.
Йогин вздыхает ещё раз.
Йогину жаль.
Жаль, что он не в силах взлететь, набрать разгон, ударить в твердь всей мощью чёрного трезубца. Так было бы неправильно, а может, недостойно, но так было бы легче.
«Булава Сына Ветра. Огонь якши. Это ведь тоже иллюзия? Способна ли одна иллюзия уничтожить другую?»
Что делают телепаты, гуру не знает. Родители пытаются остановить сыновей, чтобы те не навредили себе? Просто волнуются? Ищут способы помочь?! Ментальные воздействия лежат вне области восприятия Горакша-натха. Энергетика Саркофага меняется, это всё, что ему доступно.
Гром усиливается, сливается в непрерывный рокот. Так рокочет штормовой прибой, селевой поток в горах; так заявляет о себе ползущая по склону раскалённая магма, сжигая всё на своём пути. Духота сгущается. Воздух облепляет йогина комом влажной ваты: ещё один саркофаг, на этот раз персональный. В вышине бело-голубой сетью ярятся молнии: они больше не гаснут. Да, отмечает гуру. Там, в вышине, стремительно концентрируется энергия — запертая в Саркофаге, она копилась два десятилетия, как гной в нарыве, не находя выхода.
Энергии много. Слишком много. Вырвись она одномоментно, и замкнутый мирок — вещь в себе — разлетится осколками бомбы.
— Что вы делаете? — спрашивает шри Сандерсон.
Спрашивал. Это было в прошлом.
— Перераспределяю энергию внутри ауры.
А это уже сейчас.
Баланс. Регуляция тонких каналов.
Тесно. Душно. Трудно. Здесь, где у вселенской майи[18] отсутствует вторая сторона, где монета всегда падает решкой, потому что орлов не существует, расширение ауры даётся йогину кровью и по́том, как если бы он толкал в гору повозку, гружёную камнем. Я впал в детство, думает Горакша-натх. Опять стал аугхаром, «не-стоящим-на-месте». Обрезал волосы, отсекая кармические реакции, взял в руки свисток на крученой нити; забыл, как управляют семьюдесятью двумя тысячами каналов тонкого тела.
«Не называйте меня гуру…»
— Если есть у меня какие-то энергетические заслуги…
Аура растёт. Накрывает двор посольства. Вспучивается гигантским мыльным пузырём, тянется вверх, к медному куполу фальшивых небес. Мир сопротивляется. Аура растёт. Вся тяжесть небосвода ложится на плечи Горакша-натха, когда он дотягивается до средоточия, где бушует убийственный вихрь. Вспыхивает, с тихим хлопком гаснет плазменное «солнышко» под потолком медблока. В здании слышатся крики. Откуда-то долетает запах гари.
Гуру отсекает всё лишнее.
— Оṁkār ādināthāya namaḥ…
Рудра Адинатх, Благой Владыка, знает восемьдесят четыре тысячи разнообразных асан. Человеку не дано постигнуть и десятой части: человека разорвёт от той колоссальной энергии, что даёт практика, доступная лишь великому божеству. Сейчас Саркофаг подобен такому человеку. Он ходит ходуном, изгибаясь в немыслимых позах. Проваливается внутрь самого себя, выворачивается наизнанку — самонадеянный йогин, свихнувшийся гордец вознамерился сравняться с Рудрой. Ещё немного — и результатом его духовного подвига станут кровавые ошмётки, разбросанные по земле.
Тонкое тело гуру открывается навстречу бушующей силе. Под Саркофагом его тела́, тварное и тонкое, едины. Жар хлынувшей в него силы Горакша-натх ощущает физически. Пот течёт по лицу. Суставы утрачивают гибкость, накопленную с годами практики. Ломит затылок. Спешить нельзя, спешить — самоубийство. Гуру распределяет, преобразовывает. Саркофаг сильно истощил его силы. Две битвы — с химерой, затем с якшей — стоили брамайну большей части резервов.
Это хорошо. Горакша-натх пуст, а значит, способен принять многое.
…недостаточно.
Это он понимает спустя секунду, родную сестру вечности. Он пуст, но пустоты не хватит. Надо сбросить излишки — как тогда, в бункере на Ларгитасе. Это посольство тоже строили ларгитасцы. Тут должны быть аккумуляторы, резервные накопители… Аура уходит вглубь, вбирает в себя подземные этажи здания.
Что это?
В подвале бурлит странная жизнь. Вскипает волной, бьётся о преграду, силится вырваться наружу — так же, как антис с якшей бьются в купол Саркофага. Распадается на отдельные сущности, вновь собирается вместе…
Криптиды. Стая Натху.
Флуктуации пространственно-временного континуума — возбуждённые, вечно голодные, готовые жадно поглощать любую энергию.
Изменение энергобаланса. Перераспределение. Каналы тонкого тела, пронизывающие ауру йогина, касаются криптидов. Опутывают сетью незримых сосудов, готовых гнать горячую артериальную кровь. Потоки энергии устремляются к фагам…
И гуру едва успевает перекрыть её чудовищный напор.
Криптиды не реагируют. С упорством отчаяния они продолжают биться в двери ангара. Попытки их накормить, насытить энергией, такой питательной и вкусной, терпят крах одна за другой.
Вкусной? Ну конечно же!
Гуру слишком бесстрастен. Пища, что он предлагает криптидам, не имеет ни вкуса, ни запаха. Фаги слишком перевозбуждены, поглощены желанием освободиться. Чтобы привлечь их внимание, нужно нечто большее, нежели просто питательная субстанция. Энергия переполняет гуру. Время на исходе. Горакша-натх переоценил свои силы: ещё немного, и колоссальная мощь, скопившаяся в недрах Саркофага, разорвёт его в клочья, испепелит.
Что привлекает фагов?
Чувства, понимает гуру. Человеческие эмоции. Яркие переживания. Изысканное лакомство, деликатес для флуктуаций. Гуру всё понимает, но ничего не может сделать. Даже сейчас, на грани гибели, он остается более или менее бесстрастным. Всю жизнь ты добивался этого, говорит йогин себе. Ты двигался от достижения к достижению. Обратный путь не проделать в считаные мгновения.
Обратный путь?
То, что нельзя обрести в настоящем, можно извлечь из прошлого.
— Жить назад! — Натху чуть не плачет от бессилия. — Жить назад, да!
В сердцах он топает ногой. Иллюзия или нет, земля ощутимо содрогается.
— Вспомнить? — осторожно уточняет шри Сандерсон. — Пережить заново?
Жить назад. Пережить заново.
Подходящее воспоминание нашлось быстро. Надо было всего лишь вернуться к началу. Река, вспоминает гуру. Река, желтая как желчь, вонючая как желчь. Пена. На волнах кудрявились бурые гребешки. Плыл по течению дощатый плот. На плоту горел костер: огонь пожирал труп, даруя освобождение. Белогрудый коршун парил над рекой, высматривал дохлую рыбу. Кто-то мылся у берега. Мужчина? Женщина? Ребёнок? С высоты не разобрать.
Ученик явился за серьгами.
За серьги он продал мне новость про Отщепенца. «Семьдесят три процента совпадений. Спектр нехарактерный. Ты будешь сообщать мне обо всём, связанном с делом этого удивительного антиса». Да, гуру, ответил ученик.
Иллюзия: разве он был моим учеником?
Канфата, презренный канфата. Человек с расщепленными ушами.
Серьги из рога антилопы. Статус даршани: «видящего».
Иллюзия: роговые кольца, пустая безделушка.
Ничего больше.
«Я принял тебя как сына».
Иллюзия. Ложь.
«Я отдал тебе лучшее, что имею».
Иллюзия. Ложь.
«Твой кундалини проснулся».
Ложь.
«Космическая энергия вьёт кольца в тебе».
Ложь.
Если ложь — иллюзия, почему же так больно?
По артериям энергосистемы пробегает волна сладостной дрожи. Так содрогается паутина, когда в неё, отчаянно жужжа, попадает муха. Паук по имени Горакша-натх ощущает эти вибрации всем своим существом, тончайшей сетью из семидесяти двух тысяч каналов. В долю секунды жгучий, густо перченый стыд накрывает беснующихся в ангаре криптидов. Спруты замирают, прекращают биться в ворота. Срабатывает инстинкт, они тянутся к деликатесу, источнику величайшего наслаждения: мощной, ничем не замутнённой человеческой эмоции.
Муха в паутине? Две дюжины мух! Больших, жирных! Нет, не так: две дюжины тощих, изголодавшихся мух, в равной степени жадных и до мёда, и до фекалий. Вместо того, чтобы высосать из добычи последние жизненные соки, как сделал бы настоящий паук, Горакша-натх обрушивает на стаю потоки энергии, излишки, щедро приправленные лакомым стыдом — вдвойне лакомым, потому что это стыд йогина, лишённого страстей.
Паук кормит мух стыдом? Такого Ойкумена ещё не видела.
Саркофаг бьётся в припадке эпилепсии. Сетка молний в поднебесье бледнеет, истончается, рвётся. Довольное чавканье криптидов — ещё одна иллюзия, но от неё очень трудно избавиться. Стыд иссякает, надо искать замену. Страсть, вспоминает Горакша-натх. Страсть, снедавшая меня долгие годы. И я ещё гордился своим бесстрастием? Цель ордена натхов. Превращение в антиса, даже если ты не родился антисом; обретение «большого тела», даже если карма отказала тебе в нём. Стань антисом, йогин, упорный в подвиге; оставь прах праху, вознесись столбом чистого света в чёрные небеса. Если цель будет достигнута, вся ложь мира обратится в молоко и мёд.
Дважды ложь. Где мёд? Где молоко?!
Полынь. Желчь.
Позор.
Если позор — иллюзия, почему же так больно?
Стыд возвращается, окрашивается давней страстью, обретает новый сладковатый привкус. Криптиды с удовольствием поглощают и это лакомство. Энергия переполняет их волновые тела, сплющенные Саркофагом; энергия распирает иллюзорную плоть. Как тесто, всходящее на дрожжах, криптиды растут, растут, растут.
Рост требует движения.
«Мало каши ел!» — говорят детям, когда им что-то не по силам. Криптиды — послушные дети, они съели много каши, вкусной и питательной. Сокрушительное цунами обрушивается на двери ангара. Лязг, грохот, раздвижные створки с хрустом вылетают из пазов. Воплощённая свобода, стая устремляется наружу, не прекращая жевать на ходу.
Давай! Стыдись! Корми!
Студенистые тела фагов, переполненные энергией, утрачивают цвет и фактуру, делаются мутными, прозрачными, ноздреватыми как мартовский лёд. Криптиды? Спруты? Кракены и левиафаны! Флуктуации континуума поднимаются над землёй, двором, фонтаном, над стенами и крышей здания. Исполинские медузы в толще наэлектризованного кипятка, они всплывают вверх, к поверхности — медному, испещрённому трещинами куполу. Сполохи мечутся по гибким щупальцам, северным сиянием вспыхивают на блюдцах присосок. От пресыщения криптиды опалесцируют: лазурь, охра, кармин, желтизна лимона, аквамарин, глубокая зелень изумруда. Зрелище завораживает, но йогину не до зрелищ: все силы Горакша-натха уходят на другое.
Баланс. Распределение. Сброс излишков в стаю.
Грохот булавы Натху — первобытный, гипнотический ритм. Контрапунктом ему — глубокий низкий гул, виолончель Артурова пламени. Солисты: свирель и флейта, Гюнтер Сандерсон и Регина ван Фрассен. Квартет усиливает звучание, сплетает голоса, выходит на кульминационное crescendo[19]. Саркофаг содрогается от величия космической фуги, резонирует, трепещет, словно живой.
Флуктуации достигают купола. Прилипают, распластываются по нему. Колоссы, бесформенные амёбы вне классификации, они тоже рвутся наружу, следуя за вожаком. Чего они хотят, думает гуру. Чего? Продавить преграду, разгрызть, расплавить? Прожечь желудочной кислотой?! Пространство вокруг клякс, испятнавших небосвод, плывет, искажает перспективу. Места под куполом становится больше. Йогину кажется, что и времени тоже становится больше. Всё время мира в их распоряжении. Что-то меняется, будто содержимое Саркофага, ранее плоское, вдруг обрело третье измерение.
Очередная иллюзия?
Так или нет, но йогин испытывает раздвоение личности. Он — антис, аватара Рудры в леопардовой шкуре, с трезубцем и коброй на поясе. Он — брамайн средних лет, прежний Горакша-натх; он сидит в падмасане[20], облачённый в серую мешковатую форму без знаков различия, которую ему выдали перед полётом на Ларгитас.
Две реальности. Две стороны монеты: тварная и галлюцинаторная. Материя и вторичный эффект Вейса.
Орёл и решка снова доступны йогину.
Каждый удар сердца рождает дробное эхо отражений. Они уходят в прошлое и будущее, в иные измерения, звучат под шелухой и над ней. Вторя им, флейта Регины ван Фрассен превращается в духовой секстет, совершает чудо, делая фугу шестиголосной — редчайшей жемчужиной в полифонии свободного письма. Как утверждал ван дер Линк, автор знаменитого «Погребального» ноктюрна, импровизация такой фуги сравнима с сеансом одновременной игры в шахматы вслепую на шестидесяти досках. Первый голос исполняет тему до конца, затем вступает второй голос в другой тональности, а первый голос ведет дополнительную тему, выстроенную на контрасте к основной; остальные голоса разворачивают тему, украшая фугу венком мелодий — и когда все они приходят к финалу, правил больше не существует. Обломки Саркофага камнепадом рушатся вниз, в зените разгорается жемчужное сияние. Удары булавы звучат мощнее, настойчивей, сердце йогина подстраивается под их ритм. Пульс учащается, сияние ширится, в нём растворяются, исчезают, истаивают тела флуктуаций.
Перенасыщенные энергией, помноженной на страсть, криптиды живут назад: от стаи к единичным особям, от спрутов к амёбам, от амёб — к лужицам солёного бульона, пригоршням секунд и миллиметров, из которых когда-то, на заре вечности, родилась Ойкумена. Обособленные части вливаются в целостность, естественное состояние вселенной. Лужицы высыхают, превращаются в пустоту — дыры, прорехи, бреши в твердыне Саркофага. В них светит солнце, курчавятся облака, блестит влажная синева. Они возвращаются домой, понимает Горакша-натх. Пространственно-временной континуум принимает обратно своих блудных сыновей.
Над его головой распахивается небо.
Настоящее.