Реквием по маэстро, или Они сидели на краю
«Все прошедшие и будущие смерти суть иллюзии, смертей нет, а есть только рождения. Уничтожения нет, есть только преобразование. Смерть есть радость, награда, неизмеримое счастье, хотя и сопровождается на земле болью. Будущие смерти не будут сопровождаться страданием. Чего мы можем бояться, если самое худшее на земле есть невообразимая радость?»
Константин Челковцев, "Грезы о земле и небе"
Хоронили на заднем дворе.
Тумидус и не знал, что в доме Папы Лусэро есть задний двор. Раньше он полагал, что этот участок, заросший магнолиями и дикой грушей, принадлежит соседям. Старшая жена Папы отвела его туда, держа за руку, и показала яму, судя по всему, вырытую в прошлом месяце. Над ямой был возведен примитивный, но прочный навес, крытый пальмовыми листьями – чтобы дождь не размывал края, а дождевая вода не скапливалась на дне.
Могила, с ужасом понял Тумидус. Могила, подготовленная заранее.
– Здесь хоронить нельзя, – сказала женщина. Лицо ее, и без того морщинистое, от горя превратилось в печёную картофелину, забытую в золе. – Это для Папы.
Она помолчала и добавила:
– Мы положим сюда куклу. Я уже сделала Папину куклу, ей будет хорошо лежать под деревьями. По вечерам я стану петь ей песни. Если поют детям, почему нельзя петь мёртвым?
Она знает, уверился Тумидус. Знает, как умирают антисы.
– Копайте рядом, – велела женщина. – Копать должны мужчины, нам нельзя.
В старшей жене сейчас не было ничего потешного. Исчез балаган, шутки, насмешки. Сама земля Китты разговаривала с Тумидусом, и консуляр-трибун с радостью подчинялся. Он подчинился бы кому угодно, лишь бы исполнять и не думать о том, кто виноват и что дальше.
– Я говорила с Папой. Он хочет, чтобы великий белый инкоси[14] лежал здесь.
– Надо спросить родственников, – заикнулся было Тумидус. – Надо узнать, кто душеприказчик господина Эмериха…
– Я, – с непоколебимой твёрдостью ответила женщина. – Я его душеприказчица. Я взяла у него обрезки ногтей и прядь волос. Этого достаточно. Инкоси ляжет здесь и успокоится. Его Лоа устал, он нуждается в покое. Не надо ему мешать.
Тумидус кивнул. На споры не было сил.
Могилу для маэстро Карла он вырыл сам. Лопата нашлась в сарайчике, земля оказалась рыхлой, работалось легко. Пришел Борготта, за ним Пьеро. Займитесь делом, отмахнулся Тумидус, голый по пояс. Без вас управлюсь. Он слышал, как прилетал аэромоб медслужбы, вызванный Борготтой. Представлял лица врачей, криво ухмылялся. Спеша по вызову в дом Лусэро Шанвури, бригада медиков наверняка рассчитывала на большую удачу – возможность зарегистрировать факт смерти знаменитого антиса. Куш в лотерею, подарок фортуны – врачи получали возможность трепаться об этом случае направо и налево, чесать языки и видеть потрясённые лица слушателей. Вместо этого им пришлось регистрировать факт смерти обычного туриста, человека преклонного возраста, мало того, сбежавшего из больницы вопреки рекомендациям его собственного лечащего врача.
Рутина, скучные будни, и говорить не о чем.
Водитель-санитар отвёл Борготту в сторону и намекнул о взятке за ускорение процесса. Тумидус не видел, как это произошло, не знал, что сказал водителю Борготта. Про взятку ему доложился Пьеро. Парень тяжело дышал: ему пришлось купировать водителю сердечный приступ, в то время как доктор-бригадир оформлял документы: чёрный как все вудуны, он стал белый как стенка. Состоянием водителя доктор не заинтересовался, у него были другие заботы. Закончив возню с оформлением, доктор сел к управлению аэромобом, водителя положили в салоне – и машина умчалась быстрей ветра.
– Этот может, – буркнул Тумидус, утирая пот.
Он не ожидал, что Пьеро поймёт, но парень отлично его понял.
– Может, – согласился Пьеро. – Я ему зачёт сдавал.
– А я его в рабство брал.
– Сочувствую. Вам помочь?
– Не надо, я уже заканчиваю.
Тумидус уже подравнивал края, когда на задний двор стали заглядывать посторонние. Те, кого Папа пригласил на свои проводы, не нашли лучшего момента, чтобы именно сегодня прилететь на Китту – и подъехать в жилище Лусэро Шанвури, пока антис ещё жив. Расселялись они по мотелям и гостиницам побережья Йала-Маку, но визит вежливости считали обязательным. Папа лежал в спальне, дремал или размышлял о чём-то своём. Не видя его, но видя скорбную суету – в главном дворе накрывался поминальный стол, от крыльца до ворот – гости менялись в лице. Опоздали, читалось в их глазах. Кто-то смахивал слезу, кто-то подпирал забор, не желая мешать женщинам, кто-то пытался завести разговор с молчаливым Борготтой или скорбным Пьеро, после чего бежал к остальным с радостной вестью: Папа жив! Жив, курилка! Кто же тогда умер, удивлялись гости. Кто? Если поминки, значит…
Маэстро, отвечал Борготта. Маэстро, отвечал Пьеро.
Маэстро умер, мир его праху.
Мои соболезнования, сказал Тумидусу профессор Штильнер. Вы, кажется, ходили с покойным в колланте? Ходил, ответил Тумидус. Спасибо. Мои соболезнования, сказал незнакомый мужчина, представившийся как Якоб Ван дер Меер, маркиз этнодицеи. Тумидус поблагодарил. Журни́м, браток, сказали три громилы уголовного вида. Сечёшь? Соболезнуют, понял Тумидус и поблагодарил. Я привез гроб, сказал Марк. Соболезновать племянник не стал. Откуда ты знаешь, спросил Тумидус. Не важно, сказал Марк. Это хороший гроб, я взял самый дорогой. Чепуха, конечно, но я подумал, так будет правильно. Так будет правильно, согласился Тумидус. Здравствуй, Н’Доли. Дочь Папы Лусэро молча поцеловала его в щёку и быстро ушла. Глаза Н’Доли оставались сухими. Лучше бы она плакала. Подтянулся коллант Тумидуса – Н’Доли вызвала всех. Коллантарии выстроились под магнолией, отдали командиру честь – в других обстоятельствах это показалось бы нарочитым, да и не был Тумидус им командиром – после чего вернулись на главный двор, встав почётным караулом над телом маэстро, вынесенным для прощания и уложенным в привезенный Марком гроб.
Помощи в рытье могилы они не предложили, за что Тумидус был им благодарен.
Дождавшись, когда останется один, помпилианец зашёл в дом с чёрного хода. Бессмыслица, ничем не оправданное предубеждение, а может, суеверие, но Тумидус не хотел, чтобы видели, как он уходит от пустой могилы. От двух пустых могил – для живого и мёртвого, нет, для куклы и мёртвого. Хочу лежать здесь, под деревьями, подумал он. Когда пробьёт мой час, я хочу тихо лечь здесь. Надо будет попросить старшую жену, чтобы сделала и мою куклу. За ногтями и волосами дело не станет. Я, конечно, брею голову, но это не значит, что я облысел. Вряд ли я сумею тихо скончаться на Китте: мой труп ледышкой поплывёт в космосе или сгорит в огне взрыва. Тенью, призраком, памятью – не хочу покоиться на Октуберане, в благоустроенном семейном склепе. Не хочу гроба, укрытого флагом с орлом Великой Помпилии. Не хочу фуражки, прикреплённой к крышке из морёного дуба. Три залпа холостыми, военный оркестр – нет, не хочу. Кукла, я договорюсь о кукле, так будет лучше…
В доме он переоделся. Долго возился, меняя знаки различия. Увидь наместник Флаций, чем занимается его строптивый офицер – сильно удивился бы. Оправив китель, Тумидус заглянул в спальню Папы и удивился не меньше, чем гипотетический наместник Флаций. Папа стоял у кровати, ждал.
– Идём, – велел Лусэро Шанвури.
Так они и вышли к людям, уже толпившимся у могил, к гробу, перенесенному на задний двор – вдвоём, один за другим. Первым шёл Папа Лусэро – трудно, медленно, покачиваясь, но карлик шёл своими ногами. Казалось, маэстро Карл где-то рядом, корректирует каждый шаг, и троекратное согласие – как три залпа холостыми – всё ещё действует. Карлика сопровождал Гай Октавиан Тумидус в форме штурмового гард-легата. Подбородок вздёрнут, лёд в глазах; планка малого триумфатора над сердцем, орден Цепи на шее. В толпе зашушукались, обсуждая внезапное разжалование. Вздрогнул Марк Тумидус-младший, предполагая худшее. Но коллантарии, кто ходил с помпилианцем в космические дали, и Лючано Борготта, хорошо помнивший события двадцатилетней давности, переглянулись между собой и кивнули, одобряя. Таким был Тумидус, когда он впервые познакомился с маэстро Карлом; таким он провожал маэстро в последний полёт.
Папу пропустили вперёд.
– Отдыхай, инкоси, – сказал Папа Лусэро, дождавшись, когда гроб опустят в могилу. – Не переживай, я скоро. Ты думал, я дам тебе заскучать? Нет, не дам, и не надейся…
Он замолчал. Бросил на гроб горсть земли и сел, где стоял.
– Я, – произнёс Борготта, готовясь к надгробной речи. – Я был ребёнком, когда впервые встретил маэстро…
И тоже замолчал.
– Нет, – голос его был сух как песок. – Нет, не могу. Гай, давай ты.
– Пьеро? – спросил Тумидус.
Тилонец отчаянно замотал головой.
Тумидус немного постоял, слушая молчание – лучший реквием, какого мог бы пожелать маэстро Карл – и взялся за лопату.
– Папа!
Откуда взялся этот брамайн? Смуглый, великанского роста, с непомерно длинными руками и ногами, он соткался из еле заметного мерцания за спинами собравшихся, под кривой дикой грушей. Взгляд брамайна вспыхнул, когда он увидел толпу и понял, что люди стоят над свежей могилой.
– Папа, прости!
Обезумев от горя, брамайн бросился к месту захоронения. Растолкал людей, упал перед ямой на колени, простёр руки:
– Опоздал! Я опоздал!
Толпа попятилась. Один Тумидус остался на прежнем месте.
– Я грязь, Папа! Я мерзость этого мира!
Слёзы текли по лицу великана:
– Ты звал, Папа! А я, я…
– Грязь, – ворчливо согласился Папа Лусэро. Незамеченный брамайном, карлик сидел рядом с гостем, перетирая в пальцах ком земли. – Натуральная грязь. Ты такая дрянь, Кешаб, что у меня просто нету слов. И за что я тебя люблю, а?
Кешаб Чайтанья, лидер-антис расы Брамайн, побелел, как недавно врач-вудун. С его кожей это было практически невозможно, но Кешаб справился.