Зоэ попробовала выдумать новую мечту. Действительно, кем бы она хотела стать и где жить? Весь вечер ушел на размышления, и к ночи девочка грустно признала: дома было неплохо, пусть и бедно. Жива была бабушка, и это – самое большое счастье. Только его не вернуть. И новой мечты не создать, ведь Ноттэ – уплыл. Огорчение постыдно переросло в шмыганье носом. Словно этого мало, ночью нагрянула новая беда: страх. Беспричинный и сокрушительный.
С юго-запада задувал ветер, рвал пену с волн, швырял и мял, как пьяный торговец кружевом, разоряющий собственную лавку. Пена кипела, расплеталась тающим узором, исчезала… А страх не уходил. Камнем лежал на душе, давил, выматывал. Старый Челито вздыхал и поправлял одеяло, уговаривал не бояться шторма: грот надежный, скала высокая, даже пена оседает далеко и не угрожает сухости полога, заменяющего дверь. Зоэ кивала, жмурилась, исправно старалась заснуть, не выпуская из ладошки пальцы названого дедушки… И не спала. Челито снова уговаривал, пока наконец догадался спеть колыбельную, нелепую при его хриплом каркающем голосе, к тому же переделанную из портовой песенки не самого детского содержания. Негодные слова старик зажевывал, шепотом ругался, снова хватался за голову – пойди пойми, что хуже – песенка или сказанное без рифмы по её поводу? Зоэ слушала, хихикала, подпевала. И наконец задремала.
Ей приснился мотылек, усевшийся на ладони скал и ничуть не опасающийся бури. Он был необычный, одна сторона крыла серебряная и светящаяся, другая черная и бархатистая. Мотылек шевелил крыльями, то вспыхивая, то исчезая: явно раздумывал, не пора ли поискать иное место, где нет шторма и светит солнце, где цветы яркие и пахучие. Он даже взлетел, и тут Зоэ показалось, что оставаться на Серой чайке без этого чуда – немыслимо! Остров сделается вовсе серым, когда мотылек улетит… Зоэ выбежала на берег и вскинула руки, ощущая их крыльями. Шторм ревел, бился в скалы дикой музыкой, танцевать под такую и во сне было едва посильно, но девочка старалась, и мотылек то взлетал – то падал к самой ладони…
Утром Зоэ проснулась и улыбнулась: небо синее, отмытое и нарядное. Беленькие облачка караваном корабликов бодро бегут к большой земле. Старый рыбак готовит завтрак, а на душе нет более камня, и безделье не тяготит, словно сбылось нечто важное, словно сон был и не сон вовсе…
На острове, если подумать, неплохо. Можно плести коврики из сохнущих водорослей, собирать ракушки и украшать ими пещерку, штопать рубахи Челито, рисовать белым мягким камешком на скалах, нырять и рассматривать дно, танцевать, вспоминая уроки бабушки. Разве жизнь бывает скучна? Стыдно подумать: она почти сдалась и повесила нос, а это, бабушка прямо указывала, и есть страшнейший на всем белом свете грех. До красноты ушей неловко: как можно было открыть душу Ноттэ и не учесть дедушку Чело, такого усердного, иногда неловкого – и все же важного. Он подарил спасение точно так же, как нэрриха – остался на острове и не бросил в беде. Он тоже семья. Пусть с ним все иначе, он ведь не так сложен, как Ноттэ, он – человек, а нэрриха сплошной кладезь чудес и неожиданностей. Если толком припомнить, капитан Вико успел шепнуть на ухо важное: ветер Ноттэ юго-западный, а второе его имя – сын заката. Значит, шторм был и впрямь не случайный, да и сон – тоже?
Зоэ задумалась крепче, пообещала себе танцевать не во всякий день, а только при знакомом ветре. Привыкла постепенно к еще одному выдуманному и занятному безделью. Гуляя по берегу, девочка слушала ветер, каким бы он ни был. Всякий шепчет, гладит по голове и норовит шутливо потеребить тонкую прядку волос, пригласить в игру. Северный, самый суровый и опасный – кажется, Борхэ именно ему родней был – почему-то не обижал и даже отмечал по особенному, гладя лицо и норовя внятно высвистывать морскую мелодию. Зоэ хмурилась, выщелкивала пальцами ритм и опасалась признать, что чужой, ледяной ветер ей – нравится. Он обстоятельный, взрослый, без вертлявости и непостоянства юго-восточного, не умеющего даже полчаса подуть ровно, впрягаясь в большую работу и наполняя паруса…
Самым коварным и сложным казался ветер с востока, он обманно бил в спину, насмешливо шипел пеной и не давался под руку, избегая ласки. Зато южный наоборот, льнул и бессовестно лез в волосы, загребая их полной горстью. Что он – жадина? Или хуже, сластолюбец…
Западный ветер пугал неоднозначностью, он то ребячески играл с мелкими волнами, то вздымал бурю и выл, рвался к берегу, словно не ведал покоя, утратив нечто важное и не имея сил вернуть. Западному Зоэ сочувствовала, гладила его и жалела: может, у него приключилась беда?
Старый моряк выслушивал рассказы о ветрах и их повадках спокойно, с интересом. Щурился, дул на поверхность рыбного супчика, глядел, как вьется сытный запах ужина – и улыбался. С тех пор, как он не застал в порту родных после очередного долгого плаванья, прошло десять лет. Не умерли и не пропали, просто ушли… Продали дом, забрали денежки – и подались на новое место. Надоело жене ждать пожилого, много старше её самой, мужа. Да и зачем? Разве иных людей нет на берегу? Помоложе, не склонных пропадать по десять месяцев в году, а то и дольше.
– Нечестно так, – возмутилась Зоэ, выведав историю. – И детки у тебя есть?
– Теперь уж не у меня… Оно же как? Оно по совести: бабу в дом и детишек ейных не прогонять, вот уж правильно.
– Добрый ты, – грустно улыбнулась Зоэ. – Почему так? Добрых – обижают, а злодеи живут да смеются.
– Добрые обижать не обучались, – предположил Челито. – А только и мы радостью не обделены, что ли нам плохо?
– Хорошо, – вспыхнула улыбкой Зоэ. – Ты в мои россказни веришь, кто бы еще не стал отмахиваться от них?
– А вот, положим, ветры… Они что ли за волосы молча дерут, речам не обучены?
– Не знаю. Я пока что не разобралась.
– Ишь, не разобралась, – Челито улыбнулся и тоже дернул Зоэ за прядку волос, волнистых, плащом закрывающих спину. – Так займись. Помниться, бы я мал, ох и ловко учился новому! А теперь хоть вбивай в меня науку, впихивай – ан нейдет… Самое тебе время учиться.
– Не помню я, чтобы хоть одна плясунья слышала голоса ветров.
– Может, забыли люди. Память – она такая, зараза коварная, одно к носу сует, прям в морду тычет. А иное…
Старик безнадежно отмахнулся от грустных рассуждений, снова испробовал суп и потянулся за миской.
А Зоэ накрепко запомнила сказанное. Действительно: почему не стоит пробовать исполнить то, что не удалось иным? Взять хоть западный ветер, ведь криком кричит о беде. Не поймешь – и не поможешь, а вдруг та беда – велика? Стонет ветер, значит, надеется быть услышанным…
Внятности в голосах ветров было немного. Зоэ слушала, прикрыв глаза и замирая, не нарушая течения прядей воздушной гривы даже дыханием. Западный ветер определенно отличался от прочих и был внятнее, он шептал иначе, словно в голове шелестел, внутри. Прочие отзывались голосами, такими дальними – слов не разобрать. Но в тоне и звучании юго-западного чудились нотки голоса сына заката… А в северном – как поверить себе? – гудел солидный бас капитана Вико. Все ближе, внятнее!
На пятый день утомительного, доводящего до головной боли вслушивания вроде и слова выделились. Правда, как раз пришел Челито, отругал, укутал в одеяло и велел отдыхать. Обозвал неумной, пригрозил не выпустить из грота. Во всякой учебе надо понимать меру, не изнуряя себя.
Ночью голоса ветров пришли в сон, западный рычал и грозил бедами кому-то зарвавшемуся. Закатный – так Зоэ привыкла звать для себя ветер Ноттэ – невнятно бубнил нечто вопросительное, словно любопытство и было сутью его. Зато северный басил уже вполне определенно.
Утром Зоэ уточнила у старого моряка:
– Мог бы капитан назвать хоть кого дохлой крысой?
– Как же, бывает, он много всякого придумывать горазд, – согласился моряк и хитро подмигнул. – Что, ветров не расслышала, а капитана как раз смогла? Спешит он сюда, верно я удумал?
– Пожалуй, – осторожно согласилась Зоэ.
– А ты станцуй ему, попутный ветер дай, – посоветовал Челито.
– Думаешь, если я слышу его под северный, так и дать ответ могу – тоже?
– Я в плясках не силен, – Челито хлопнул себя по мосластой коленке и проследил пальцем кривоватую, даже какую-то узловатую ногу до самой босой ступни. – Если канат тянуть или бочку катить, это исполню, а запросто пятками бить… Нет уж. Не советчик я в этом деле, внучка.
Сказал и отвернулся. Может, сам испугался того, что вдруг назвал внучкой? Зоэ рассмеялась, нырнула под тяжелую руку и прижалась щекой к рубахе, снизу заглядывая в сивую бороду.
– Значит, везет мне крепко, растет моя семья. Ты мне дед. Ноттэ – ну не знаю, кто, а только и он родня нам. Договорились?
– Договорились, – усмехнулся в бороду моряк. Проследил, как бежит от грота к берегу Зоэ, раскинув руки. – Непростая ты плясунья… А только боюсь я родни нелюдской, а ну обманут?
Последние слова Челито прошептал совсем тихо, даже рот прикрыл ладонью – вдруг и его голос внучка разберет издали? Но Зоэ не обернулась, не разобрала. Она вся замерла, лишь выплетая рукой растущую лозу, гибкую, трепещущую от самого малого дуновения. Тело качнулось, вступая в танец, волосы затрепетали и рассыпались, прочесанные порывом ветра. Челито давно заметил: стоило Зоэ всерьез выйти на берег, особенной походкой, словно на голове она несет кувшин с водой и не расплескивает ни капли – стоило ей так выйти и сделать первое движение, как ветер менялся, исправно задувал в подставленное лицо, отбрасывал волосы назад, за спину.
– Вот птаха, – ласково улыбнулся старик. – Внучка… А что? И хорошо. Пусть себе пляшет, не во вред.
Пришло время, и однажды долгожданный люгер показался на юго-восточном горизонте, смутив Зоэ до крайности. Когда капитан Вико ступил на берег, был он зол и утомлен. Жаловался на «треклятого ледяного упрямца», намекая на ветер, замедливший плаванье вдвое… Зоэ виновато пожала плечами и бочком подвинулась к названому деду. Тот понял, обнял за плечи, заговорил о рыбалке и шторме в первую неделю на острове. И ни словечком не упомянул голоса ветров и танцы. Впрочем, капитан и не старался выслушать: он спешил.