– Такое дело, – морщился Вико, поглядывая искоса на помощника, управляющего осмотром люгера и отвлекающего команду иными заботами, лишь бы не мешали очередному тайному и важному разговору. – До тухлости прогнила наша служба Башне. Войну патор готовит, да тайком от короны, да снюхавшись с еретиками… И что мне делать? Я капитан, а не дон какой вертлявый, – Вико нахмурился сильнее. – Первый раз на моей памяти патор нас отправил к южанам в порт. Оттуда было велено везти ответное послание Башне, а далее, я уж знаю, не первый год на службе – будет и ответное письмецо, уже из Тагезы в Алькем. Смекаю я, после нам придется с двух сторон опасаться удара… А вот другое дело и того похуже. Рождения патор ждет, уже и место выведал, и чует душа моя: верное место, то самое.
– Что за рождение? – шепотом уточнила Зоэ.
– Нэрриха первого круга, – нехотя пояснил Вико. – Клятву с него возьмут, а клятва та скорехонько убьет его, я такое уже видел раз… Страшное дело, темное. – Усмехнулся и подмигнул Зоэ. – Всю жизнь молчал. Я знаю многовато для живого и наделенного языком, так-то… Нет более мочи язык прикусывать и совесть губить. Да и ты еще, вот напасть, что ни ночь, снишься, танцуешь да ветер тянешь к себе. Он такой… Воля в нем сквозит, сердцу отрада, на душе делается хорошо… и страшно. Мне – страшно!
Вико зарычал от возмущения, снова махнул рукой, прогоняя сказанное, развеивая в воздухе само звучание слов. Тяжело вздохнул.
– В Параду идем, так решил. Пусть хоть травят, хоть рубят, мне уже без разницы. Письмо от эмира не повезу. Человек я или крыса дохлая?
Зоэ вздрогнула, услышав снова те же слова, сказанные в точности тем же тоном, что во сне.
Глава 9. Старые ответы, новые вопросы
– Значит, оскорбляешь, – возмутился Кортэ, осаживая коня и напоказ, с намеком поглаживая гарду. – Я вроде приблудного пса, жрать могу до рвоты, а золото гребу и вовсе ненасытно.
– Ты сам себя оскорбляешь, отказываясь меняться, – отозвался Ноттэ, старательно не замечая предложения подраться: сколько можно? Третий раз за день, пустая трата времени! – Я лишь предположил, что твоя тяга к золоту схожа с поведением некоторых…
– Животных! – обличающе завершил Кортэ, то ли продолжая намеренно нарываться на ссору, то ли злясь всерьез. Верного ответа, как обычно, он не знал – и не задумывался, и не контролировал слова и движения души, и не просчитывал наперед. Просто злился и рубил с плеча… – Теперь я еще и скот.
– Почему ты не пытаешься размыкать цепочки нелогичности? Без этого ты создаешь раз за разом такие вот безвыходные ловушки заведомого непонимания. Мы ведь установили порядок беседы: я говорю, затем ты кратко повторяешь мои слова, ничего не домысливая. Далее ты продолжаешь рассуждение и излагаешь свое мнение. Снова я кратко излагаю твои мысли и добавляю свои. Такое способ общения обычно работает, и даже с людьми самого буйного нрава.
– Если приставить эсток к горлу, – хмыкнул Кортэ. – Вся Эндэра наслышана о миролюбии нэрриха Ноттэ, о да! Большую кротость проявляет лишь Оллэ, поскольку не изволит носить при себе оружие. А зачем ему? Однажды положил мне руку на плечо, сжал легонько, и я сразу внял его разуму и доводам. Еще бы поупорствовал миг – и кости в крошево.
– Он сама кротость… был, – согласился Ноттэ. – Но ты прав, я тоже неплох. Убедителен.
Кинжал с коротким змеиным свистом метнулся к горлу Кортэ, и тот не успел ни отразить удар, ни уклониться! Лишь замер, не дыша и обиженно моргая.
– Значит, ты полагаешь мои доводы бездоказательными и даже провокационно надуманными, – Ноттэ кратко определил смысл слов собеседника. – Я понял тебя. Попробую изложить идею иначе, поскольку мы не достигли единомыслия. Твое желание копить золото не настоящее, оно лишь кираса, щит, блокирующий движение души, неосознанный отклик на некую боль. Я пробую установить суть происходящего. Как только мы поймем, что движет златолюбием, оно станет контролируемо или даже исчезнет.
– Уже пропадает, – тихо пообещал Кортэ, отводя лезвие от горла бережно, одним пальцем, опасаясь спугнуть миролюбие собеседника.
– Ты не повторил мои слова. Ты уже забыл их.
– Ладно, ладно. Все помню, – нахмурился Кортэ, ощупывая горло. – Я не жадный, я глупый.
– Не так. Ты домысливаешь.
– Я не глупый, – отчаялся Кортэ и развел руками, бросив повод, – я так и не нашел себя в том темном доме, где по твоим словам прячутся от нас наши души. Золото для меня щит, а что под ним – не ведаю.
– Вот, уже лучше, без обиды, – обрадовался Ноттэ. – Я склонен думать, что ничего особенно страшного в тебе и не накопилось. Но ты так мало общаешься и так много домысливаешь, что привык разговаривать с самим собой, приводить себе доводы и соглашаться с ними, и подзуживать себя. Дальше – больше, настоящее блекнет, придуманное делается слишком уж значимым. Ты постоянно ходишь в мыслях по кругу, твое нежелание принять внешние советы, мнения и просто сведения приковывает тебя к вытоптанной лужайке привычного. Люди вымеряют безопасность и значимость золотом, говоришь себе ты. Добавляешь: я владею золотом, я значимый. Они не ценят меня? Надо больше золота. Примерно так?
Кортэ надолго замолчал, хмурясь и вздыхая, растирая затылок и трогая гарду своей рапиры. За время поездки он приобрел немало неконтролируемых движений, помогающих думать. Видимо прежде, до встречи с Ноттэ, мысли не вваливались в гостерию его разума столь густыми и шумными толпами… С непривычки голова гудела, но увы, не трезвела. Избыток мыслей пока лишь угнетал рыжего нэрриха, вызывая не ответное любопытство, а лишь тупое раздражение. Хотя подвижки наметились: вчера Кортэ вспыхнул от злости и ускакал, отказавшись ночевать и поклявшись всеми ветрами мира впредь избегать общества чудовищного старика Ноттэ, скрипучего брюзги и моралиста. Но утром клятвопреступник тихо спустился во дворик гостерии, едва Ноттэ умылся и сел к столу. Широкоплечий рыжий нэрриха третьего круга был сердит на себя и мир, красен лицом и молчалив. От невысказанного, загнанного вглубь гнева, он бурлил еще пуще, подпрыгивал на скамье и скалился. Он совершенно не понимал, почему сидит здесь, почему не покинул Ноттэ, хотя тот давно предупредил: в погоню и не подумает пускаться…
– Не спорю, золото имеет силу, оно открывает двери и рисует на лицах приветливые улыбки, – Кортэ вывел закон жизни и солидно кивнул, соглашаясь с самим собой. – И что с того? Я прав, так оно и есть, так было и вовек не изменится.
– Вовек не изменится… значит, именно так ты и думаешь, мы достигли единомыслия. Знаешь стихи насмешника Доминика?
– Все знают, – пожал плечами Кортэ. – Что, прочесть для доказательства?
– Даже по имени, без упоминания семьи и страны, ты не усомнился в том, кто назван… Он был богат?
– С чего бы? Родился чуть ли не в хлеву, учился голодая, потом больных пользовал без выгоды и часто даром. Дурак был изрядный, а умер и вовсе – хуже бездомной собаки.
– Как звали судью, приговорившего его к тюрьме по нелепому навету?
– Понятия не имею!
– Судья был почти законным сыном герцога, поскольку папаша ему благоволил, а сынок охотно пользовался… Завалил дом золотом под самую крышу, прикупил второй особняк, вместо сундука… а потом его кожей обтянули сиденье стула нового судьи, так принято поступать с мздоимцами в той стране. Занимательная история. Не слишком давняя… в ней тебе ведомо имя нищего Доминика, хотя в Эндэре он не бывал ни разу. Но ты не помнишь ни единой детали жизни богатейшего вора – современника Доминика, чья дочь бежала в Атэрру и была принята при дворе королей западной ветви крови Траста.
– И что? – Кортэ не пожелал понять намека.
– Золото, как говорил мой учитель, куда ловчее отшибает память, нежели создает её. Не зря богатейшие люди норовят предусмотреть для себя пышные похороны и роскошный склеп. Мол, чем сильнее шум, тем длиннее память. Но мы, нэрриха, лучше людей разбираемся в законах времени, не ограниченного полувеком взрослой жизни, отпущенной самым везучим из людей. К старости закоренелые скупцы вдруг делаются щедры и милосердны, а сверх того набожны. Они приходят к мысли: добрая память длиннее и надежнее дурной.
– Вот еще, нелепица! Просто людишки норовят прикупить теплое место в раю. – Кортэ снова потер затылок, вздохнул и смолк, обдумывая услышанное. Усмехнулся. – Ты-то знаешь имя судьи? Ну-ну…
– По крайней мере, кожу с него сдирал не я, – хищно усмехнулся Ноттэ.
Кортэ расхохотался, быстрым движением разобрал поводья и выслал коня вперед, довольный своей догадливостью и полученными пояснениями. Ноттэ наоборот, задержался и медленно, с некоторым усилием, погасил хищную ухмылку. Еще бы ему не знать имя вора… Это ведь он выхлопотал для Доминика помилование у треклятого дурня-герцога, и привез в город, доставил в суд… но оказалось поздно. Если бы так некстати и едко осмеянный в стихах судья не дошел до последней крайности в своей мстительной злобе, если бы не отнял у друзей старика его записи и не приказал сжечь… Пожалуй, сам бы еще долго ходил живым, в своей вонючей плешивой шкуре.
Прошлое лежит за спиной, оглядываться слишком часто нельзя, ведь дорога жизни ведет совсем в иную сторону. Древние полагали, что неумение прощать врагов, хотя бы мертвых, разрушает душу. Значит, сейчас душа Ноттэ прилично подточена червями вроде судьи или гранда Альдо, отравителя голубых кровей…
Ноттэ горько усмехнулся. Мгновение назад казалось: все забыто, пламя гнева стало пеплом и даже он – развеян. Но по одному намеку все вспомнилось, и снова душа болит, обожженная отчаянием. Перед мысленным взором – полуподвал с тяжелой решеткой, тело тощего грязного старика, скорчившееся в углу. Его стихи жгли, а он смотрел… так и окоченел с открытыми глазами, навсегда сохранив выражение детского недоумения. Судья провел в том же полуподвале десять дней, сквозь тесное оконце наблюдая, как на площади строили помост для его казни.
Все ушло, все пыль… Ноттэ еще раз вздохнул, повел плечами, стряхивая бремя боли и памяти. Оказывается, пока он грезил о темном прошлом, Черт достаточно резво поднимался по тропе… и седок очнулся в лучшее время, чтобы придержать коня на гребне перевала.