– Значит, рвение, – усмехнулся Ноттэ, упрямо смывая здоровой рукой кровь с больной, обездвиженной. – Что стало с твоим братом, о кроткий ученик?
– Шелковый шнур и никакой огласки, – не меняясь в лице, все так же доверительно ответил Абу. – Он желал начать большую войну. Это для нас убийственно, однако же он полагал иначе и купил за проливом тридцать тысяч сабель. Дикие люди пустыни пришли, они славные воины, и вдруг – оскорбление и удар в сердце: некто сообщил им о гибели Оллэ от рук неверных. В единый миг война сделалась неизбежна без всякого участия Эндэры. Ты ведь знаешь, за проливом в любом племени чтут закон бога и слова его пророка, но превыше уважают Оллэ, дарующего воду и здоровье. Учителя именуют нисшедшим к нам воплощением высших сил и повелителем колодцев. А что может быть важнее колодца в пустыне?
– Так у вас еще и война, – Ноттэ добрел до шатра и сел, сгорбился. – Ну и год… все вкривь.
– Войны пока что нет, отец дал слово найти убийцу и жестоко его покарать, – Абу хищно прищурился: – тебе не нужен труп?
Ноттэ покачал головой и прикрыл глаза, перемогая волну жгучей боли, исходящей от клубка раха, бьющегося в ладони чужим колючим пульсом.
– Ты ведь знаешь, тело нэрриха нельзя сохранить, мы настолько не люди, что после отделения раха плоть буквально впитывается в твердь.
– Я уже подал знак, свидетели свершения мести эмира скоро прибудут. Они ждали предателя в засаде на тропе, рядом, – пояснил Абу. Обернулся к выглянувшему из шатра пленнику, низко поклонился и расцвел сладчайшей из своих улыбок. – А вот и гость. Позвольте вас приветствовать, о сиятельный герцог Траста, честь и разум прекраснейшей из долин – Сантэрии. Довольны ли вы одеждой и угощением? Готовы ли вы после столь скромного отдыха выступить в дорогу? Увы нам, это неизбежно, я вижу, наш друг Ноттэ спешит. Я желал бы проводить вас во дворец отца и воздать вам хвалу, как почетному гостю, но обстоятельства сильнее меня. Вы вряд ли задержитесь в нашем благодатном и мирном краю, увы… Однако же я смею надеяться на новую встречу, даже если вы не соизволите выделить мне скромное место в вашей блистательной свите.
– Абу, это которое из твоих лиц? – хмыкнул Ноттэ, приходя в спокойное настроение, столь желанное и труднодостижимое после изъятия раха и мук усвоения принятого.
– Дворцовое парадное, – охотно откликнулся пятый и, стоит добавить, любимый сын эмира. – Ноттэ, я еду с вами. Это не обсуждается. Мы не можем воевать, мы устали, гибели Оллэ нам не простят на юге, исполнения его пожеланий – тем более. Сын шторма был настойчив в идеях веротерпимости, противных самой природе веры в единого Бога. Но…
– Но когда твоя кротость иссякает, даже веротерпимость кажется не худшим из путей отступления, – рассмеялся Ноттэ. – О, многоликий Абу, ядоточивый лекарь и лживейший из праведников, живущих во грехе… – Нэрриха смолк и посерьезнел. – На севере чума. Там, за седловиной перевала – чума, город гибнет. И если я не расстараюсь и не совершу чуда, в чем я отнюдь не силен, участь долины будет предрешена, и это – лишь начало худшего. Эо, как я припоминаю по прежним разговорам с ним, полагал людей опасной болезнью мира. Если исходить из его логики, чума – лечение.
– Стоит ли герцогу ехать на север? – поинтересовался Абу, стирая с лица улыбку и делаясь собранным.
Юный владетель земель Сантэрии прокашлялся, стараясь обратить на себя внимание и заодно пробуя голос. Ноттэ ободряюще улыбнулся – на долю Валериана пришлось многовато испытаний и для взрослого, в одну ночь он был пленником, рабом и гостем. Нынешнее намерение самостоятельно определять новую роль весьма похвально – и достойно человека высокого происхождения и немалой ответственности. Валериан провел рукой по халату, поправляя непривычное одеяние и заодно пытаясь упорядочить мысли.
– Я поеду в Тольэс, это мой город. Я не имею права покинуть его в такое время. Сын штиля сказал, что гранд при смерти, что первыми погибнут те, кто обладает властью и должен поддерживать порядок в крепости, что будет паника. – Валериан покосился на Абу, человека чужого и опасного. – Он еще сказал, что оплачены люди, завезено оружие, самое позднее завтра в Тольэсе начнут резать иноверцев, да еще и именем короля. Вам нельзя туда.
– Со мной можно, – усмехнулся Ноттэ. – Герцог, вы правы и в своем намерении вернуться, и в умении видеть угрозу для южан. Вы правильно заметили опасность смуты, поднятой против короны, а также угрозу раскола страны через ссору соправителей – Бертрана и Изабеллы. Но я намерен настоять на присутствии в отряде Абу и его людей. Окажите мне такую услугу.
– При чем же тут… он, – запнулся Валериан, не подобрав должного титула для хозяина шатра.
– Мирза Абу? Увидите. По коням, мы истратили немало времени, а оно бесценно. – Ноттэ виновато пожал плечами. – Стыдно признать, я самоуверенно полагал возможным вернуться через ущелье Боли. Я думал так до того, как ступил на путь, гиблый даже для опытного нэрриха.
– Ты прошел, – восхитился Абу. Он жестом потребовал коней и так же без слов распорядился судьбой лагеря. – Оллэ гордится тобой оттуда.
Абу первым принял повод, ласково погладил коня и со вздохом поклонился гостю, уступая ему даже это – своего любимого скакуна. Валериан просиял, взлетел в седло одним движением – кажется, мгновенно забыв плен, сомнения и усталость. Ноттэ же успел отметить короткое движение руки сына эмира: только что мирза Абу решил судьбу неподвижного коленопреклоненного человека на пороге шатра. Тот, нет сомнений, служил брату Абу и по приказу своего хозяина, уже казненного, надел на шею герцога – рабский ошейник…
Ноттэ, кряхтя и сберегая руку, забрался в седло. Было сложно поверить, что Оллэ удалось подвинуть сознание южан хоть на волос ближе к приятию веротерпимости. Не подлежало сомнению иное: месть они по-прежнему полагают более верной, нежели прощение… Впрочем, даже Башня, гласно проповедующая любовь к ближнему и отказ от мести, хранит рецепты ядов. Мир не бывает однозначным…
Утвердившись в седле, Ноттэ поехал следом за Абу, принявшим роль проводника явно и без игр в любезность и выбор. Валериан гарцевал на белоснежном скакуне, мало интересовался дорогой и часто цокал языком от восторга. А конь следовал за хозяином – Абу – не отставая и не интересуясь мнением нынешнего седока. Семь воинов личной охраны мирзы почтительно выдерживали отставание в три конских корпуса и вели в поводу запасных скакунов. Весь отряд, выстроившись, двигался теперь резвой рысью.
Ноттэ догнал проводника и пристроился рядом: ширина тропы пока позволяла подобное.
– Абу, что за подвижки у вас с веротерпимостью?
– Ох, и не спрашивай, – расстроился сын эмира. – Затея в трудоемкости и осмысленности оказалась подобна увлажнению пустыни… Она требует больше золота, чем содержание армии, она расходует терпение и здоровье, подвергает нас, весь род, серьезной опасности утраты власти. И никто не понимает, будет ли хоть малая польза, пока что зреет лишь скандал, и зловещий… Оллэ затеял перемены, мы поверили в мудрость и силу учителя, а он позволил себя убить. Безответственное поведение.
– Увы… Могу частично утешить лишь тем, что королева Изабелла теперь читает записи моего учителя, настаивавшего ровно на том же – веротерпимости, ограниченной и регламентированной. Например, учитель вводил понятие осознанного выбора веры, то есть допускал для взрослого такое решение. Но только одно, и только при согласии ряда лиц, и исключительно с условием: повторная смена веры должна приводить к казни.
– Интересно. Наш обычай не дает и первого выбора, – нахмурился Абу. – Оллэ настаивал на чем-то подобном, и советники отца теперь пытаются найти удобное толкование в священной книге: мол, скрытое неверие есть большее зло, чем открытый отказ от обмана, а отречение от Бога само по себе кара более тяжкая, нежели суд людской… Следовательно, перебежчик уже наказан всевышним, отворотившим от него свой сиятельный лик. Так примерно, и итог понятен: суд веры по ряду случаев не будет проводиться или смягчит приговор. – Южанин покосился на Валериана, повел бровью и продолжил излагать спорные идеи, не заметив резкого неприятия. – Оллэ говорил: пока люди почитали многих богов, никому не было тесно, люди могли сесть у огня, разделить хлеб и без ссор обсудить своих и чужих богов, порицая их слабости или же превознося полезность и удобство. Боги были чем-то очень домашним.
– Как соседи, – с улыбкой кивнул Ноттэ. – Не годятся – или сам переезжай, или их гони и ищи новых покровителей. Да, так было, но я почти и не помню этого… Многочисленных и подобных соседям богов былого времени еще чтут в южных лесах, а также далеко за проливом, в сердце пустыни. Оллэ однажды отправил меня туда, поглядеть на осколки погибшего уклада. Пока богов было много, мир вмещал их всех, но позже пришли пророки и сказали: Бог един и он вмещает мир. Мир словно вывернулся наизнанку, стал эдакой игрушкой в ладони высшего.
Юный герцог слушал и все заметнее смущался, ерзал в седле, снова и снова поправлял халат, норовя придержать коня и отстраниться от ереси – и не делая этого. Наконец, не выдержал и заговорил.
– Да услышь патор ваши речи…
– Увы ему, упускает превосходный повод для использования шелкового шнура, – прищурился Абу. – Или вы так исключительно тверды в вере, сиятельный владетель Сантэрии, что готовы обличить нас?
– Ну, года два назад был именно так тверд, – окончательно смутился юноша, пряча взгляд и даже отворачиваясь. – Но когда королева Изабелла прибыла к нам, вроде как навещать долину совместно с дядюшкой, она заодно привезла гранда Нерео. Спрятала от патора… В общем, после его рассказов у меня в голове каша, а он сам определил так: лучше каша, чем помои. Он милейший человек и наставник хоть куда, но я подобрал для него трех глухих слуг. Совсем не умеет вовремя промолчать, вот беда…
Ноттэ расхохотался и кивнул, одобряя откровения герцога, попривыкшего к спутникам и разговорившегося. Молчание юноши, сосредоточенное и напряженное, настораживало нэрриха куда более, чем нынешние речи: Абу ехал на север, подставляя под удар и себя, и своих людей. Одно слово Валериана – и даже нэрриха не защитит южан от гибели! И хорошо еще, если быстрой, без пыток.