ва крови и злости, а затем мнется, чувствуя себя смешным и бессильным. – Ладно, ты дурак, это уже установлено и более не приносит удовольствия… Пойдем глянем, не порадуют ли меня крикуны. Вдруг среди них есть подходящий для протыкания – капитан, или даже сам полковник?
Хосе лязгнул зубами и прикусил язык. Только теперь он запоздало осознал: если привести нэрриха к источнику шума, число жертв может не убавиться, а совсем наоборот, вырасти. Но спорить оказалось поздно, невнятная злость, донимавшая Кортэ, требовала выхода и гнала сына тумана в сторону шума сперва быстрым шагом, а затем и бегом.
У расширения улицы, выплеснувшейся на небольшую площадь, Кортэ остановился и презрительно сплюнул, не скрывая досады. Трудно сочувствовать людям, он уже настроился, на Ноттэ обозлился… А люди ведут себя предсказуемо. Суеверие южан приписывает огнепоклонникам способность вызывать чуму. Обычно – сам Кортэ этого не видел, но достоверно знал по рассказам и записям – южане при первых признаках страшного недуга старательно выискивают злокозненных иноверцев, пробудивших беду. А тут и искать не надо! Вон они злодеи, у стены – оба смуглые, похожие на цыган. Рядом гарцует конь, а ведь кража породистого скакуна на юге – кровное оскорбление, а вовсе не утрата имущества…
– Пошли, их забьют камнями и всё успокоится, – предположил Кортэ. Решительно отмахнулся от раскрывшего рот гвардейца. – Нет! Я не буду резать глотки одним дуракам, спасая других, тут и без вмешательства всё гармонично. Что такое гармония – знаешь?
– Да пошел ты, – озлился Хосе, теряя остатки почтительности и страха. – Убьют ведь!
– Днем раньше, днем позже, – прищурился нэрриха. – Болезнь или удар камнем в голову… второе менее болезненно. И лучше их, чем тебя, дурака: их есть, за что убивать.
Пришлось вывернуть руку несносному провожатому и вести его, упирающегося, прочь, не отпуская ни на миг, не ослабляя хватку. Парень сопел, пытался вырваться и даже выказывал знание пусть жалких, но накрепко усвоенных основ боевой подготовки. Отчаявшись и осознав полное превосходство нэрриха, Хосе начал ругаться. Сразу выяснилось, что грязных слов он знает постыдно мало, Кортэ и этим укорил, заодно повысив образованность гвардии.
И тут шум за спиной словно отрезало… Кортэ остановился, тяжело вздохнул и отпустил Хосе. Медленно, нехотя обернулся… и не увидел ничего неожиданного. Южане сплотились пестрой стеной халатов, отмеченных блестками стали – клинками и кинжалами. Совсем рядом выстроились прибывшие на шум горожане, верующие в заветы Башни. И вершиной людского клина был багровый служитель…
– Лучше бы я объехал стороной ваш гнилой город, – поморщился Кортэ. Рванул гвардейца к себе, вцепившись в шею. – Стой тут. Понял? Прирасти к камням и стой, даже если небо рухнет. Это ты можешь исполнить?
– Да, но…
– Сукин сын и сквозной идиот, – поморщился нэрриха. – Мать твоя для южан – шлюха и преступница, ты сам не лучше, поскольку не принял веры дедов. Для местных твоя мама тоже… гм, не святая. Ты похож сразу на цыгана, еретика и полукровку, а это дает им, всем вместе на этой площади, троекратный повод для побития тебя камнями… так что стой здесь, живой дурак. Мне еще не наскучило шпынять тебя, ты моя игрушка, и ты интересен мне с целым горлом и такой же целой черепушкой. Понял?
Хосе как-то жалобно и резко кивнул, делаясь совсем ребенком. Кортэ толкнул его к стене и удалился, более не оборачиваясь.
Южане выстроились и все до единого обнажили клинки. Багровый что-то проповедовал, подвывая и заводя толпу. Конокрады сидели у стены, закрыв головы руками и ни на что особо не надеясь… Нэрриха намеренно шумно лязгнул рапирой и прошагал к середине площади. Встал за спиной служителя, как раз меж двух людских клиньев.
Багряный служитель, тяжело дыша и горбясь, с усилием швырял слова в толпу единоверцам – как камни. Нэрриха вежливо постучал проповедника ногтем по плечу.
– Смерть им! – багряный закончил речь, перевел дух и дернул плечом. Помеха не пропала, и служитель резко обернулся.
– Конокрадам смерть? – уточнил Кортэ. – Правильно. Если бы свели моего Сефе, сам бы прирезал уродов.
Багряный дышал хрипло, со свистом, выглядел полубезумным. Жар ощущался даже в стороне от тела и был велик. Кортэ оглядел сбежавшихся на проповедь горожан и поморщился. Соорудил на лице удивленно-порицающее выражение.
– Вы в своем уме? У достойного служителя чума, ему жить осталось – до заката, а вы вынуждаете святого человека проповедовать в полный голос. Ему отдых надобен, питье, теплое одеяло и уход…
Сперва толпа не осознала сказанного, лишь удивилась тону – и потому дрогнула. Затем стоящий в первом ряду крупнотелый азартный горожанин с мясницким топором побледнел, первым полез в карман и прикрыл лицо платком. Еще несколько человек осознали смысл этого жеста, запоздало испугались того, чего им и следовало бояться с самого начала. Толпа раздалась, освобождая место рядом с больным. Багряный закашлялся, тяжело оперся на палку. В задних рядах возникло движение, люди постарались улизнуть с опасной площади, надеясь на свою удачу и удаленность от зараженного. Южане тоже подались в сторону. Зашелестела убираемая в ножны сталь. Кортэ бесцеремонно отобрал у первого попавшегося человека платок, встряхнул, обернулся к ветру и исполнил то, что мог. Протянул чумному служителю.
– Вылечить не могу, но вы уж других-то не губите, дышите через него. И людям без вреда, и вам полезнее. Глядишь, еще малость… – нэрриха поморщился, обрывая ненужные слова. – Хоть один рассвет, а ваш. Вдруг да Ноттэ явится, придумает что путное. Зря я, что ли, завидую ему столько лет?
Южане переминались в стороне, опасливо поглядывая на нэрриха, чью природу уже опознали по особенным, мягким движениям и, надо полагать – Кортэ на миг возгордился – описанию внешности… Приятно быть узнанным. Взрослым. Тем, кого внесли в память целых стран. Сын тумана покосился на цыган, то ли настоящих, то ли просто схожих внешностью с этим вездесущим народом.
– Что сидите? Встали, руки назад, а сами – вперед, в тюрьму! Вон, гвардия не дремлет, стену подпирает и собою ужасна, – усмехнулся нэрриха, обернулся и уставился на Хосе. Парень исправно замер, где велено, и не шевелился даже. Кортэ чуть успокоился и еще разок огрызнулся, покосившись на конокрадов: – Какого черта вам ворованная лошадь в городе, все ворота которого – заперты?
– Мы не воры, – шепотом решился оправдаться младший из конокрадов. – Сеньор сказал: заберите моего коня. Серебром заплатил.
– Какой сеньор?
Пацан пошарил взглядом по редеющей толпе – и смущенно шмыгнул носом. Южане загомонили, заподозрив в истории двойное дно.
– Сидели бы хоть вы по домам, – посоветовал им Кортэ, раздосадовано швырнул в ножны чистый клинок, не отведавший крови. – Город недоумков! Чумы им мало, прежде смерти умереть торопятся.
Ругаясь вполголоса, нэрриха двинулся к Хосе. Тот всё так же подпирал стену и даже – о чудо – не делал новых глупостей. Следом за нэрриха тащились случайные конокрады, шаркали, и наверняка едва держались на ногах от страха. Кортэ оглянулся, выругался в полный голос и послал обоих дальней замысловатой дорогой – по домам…
– Вы благороднейший человек, дон Кортэ, – запинаясь, окончательно испортил настроение гвардеец. – То есть не человек… Простите мое недостойное поведение, оно не имеет оправданий, но при вашей широкой душе это, наверное, не так и важно.
– Заткнись, а?
– Как прикажете. Южане-то неблагодарные люди, могли бы вам коня подарить за свое спасение. Это так правильно и честно, проявлять в трудные дни величие духа и щедрость.
– Да замолчи ты наконец!
– Конечно, извините. Сюда, пожалуйста, и у поворота направо.
Восторженно-вежливый гвардеец казался рыжему нэрриха куда противнее себя же испуганного и презрительно-отрешенного. Кортэ морщился, вздыхал и злился. За спиной шуршали одному ему слышные шаги старшего конокрада – то ли лазутчика и врага, то ли очередного внезапного почитателя. Кортэ шел и ощущал, как золото снова обретает притягательность: оно позволило бы купить многочисленную охрану, тупую, зверомордую, с бычьими шеями – купить, огородиться и шагать… Нет, тогда уж ехать в карете, игнорируя людские глупости. В карете тихо, роскошно и… скучно.
Улицы внутреннего города были пустынны, окна многих домов заложены или закрыты ставнями: погромов и беспорядков горожане опасались едва ли не сильнее, чем болезни. Трижды Кортэ замечал гвардейцев, вышагивающих малочисленными патрулями, без спешки, сосредоточенно. В остальном пока что болезнь не подавала явных знаков своей власти над городом.
Так казалось до самого выхода на главную площадь перед парадными воротами крепости. В полутора десятках канн от площади улицу перегораживали повозки, возле стен и в узком проходе меж бортов, способном с трудом и впритирку пропускать пешего, стояли гвардейцы, все в платках, закрывающих лицо до глаз. На повозках лежали черные полотнища, а запах гари делался отчетливее с каждым шагом.
– Крепость закрыта, на площади больные, – покачал головой старший из дозорных, выслушав Хосе. – Полковник ждет посланца королевы, он теперь обосновался в доме поблизости, вас проводят.
Хосе жалобно глянул на нэрриха и промолчал, не решившись сказать вслух то, что было очевидно и по его лицу, без слов. Кортэ поморщился, отчитывая себя за глупость. Подошел к дозорным, не обращая внимания на их запреты, повернул к своему ветру первого, прогладил ткань на его лице, повторил работу со вторым, третьим. Устало посидел на повозке, предложил позвать остальных, если их немного.
– Что же мы теперь, не заболеем? – понадеялся ближний из дозорных, похожий на Хосе возрастом и опрятной бедностью одежды.
– Помимо кашля и дыхания есть вода, пища. Постоянно ходить и даже спать в тряпке не получится, – пожал плечами Кортэ. – Но так у вас будет чуть больше надежды… наверное.
– Спасибо, – улыбнулся гвардеец.
– Как закончу разговоры, проверю колодцы, – буркнул себе под нос Кортэ.