Кортэ оглянулся, увидел в дверях все того же смуглого служителя, покорно склонившегося в поясном поклоне. Южанин дождался в этой позе, пока гость покинет комнату. Едва он выпрямился, нэрриха смог заглянуть в колодец его взора, темный и сухой. Бездонный, наполненный тенями, не отражающий ничего, но создающий неприязнь и желание отвернуться.
– Фанатик, – поморщился нэрриха, вынося приговор и не пробуя его смягчить. – Ненавижу упертых дураков, променявших мозги на полный список молитв. О, и четки имеются, и ты, бьюсь об заклад, щелкаешь ими с утра и до ночи.
– Если служение требует пребывать в обществе закоренелого еретика, я стерплю, – смиренно сообщил служитель. Опустил веки, как крышку на колодце души, и отвернулся. – Извольте сообщить, что следует взять с собой: оружие, средства изгнания бесов?
– То и другое, хотя не знаю, понадобится ли хоть что-то. Даже ты сам.
Кортэ почесал затылок, недоумевая все более. Себя он не относил к числу бесов, пользы от служителя не наблюдал, признать его заменой плясунье не мог – но спорить с бледным, едва осилившим беседу грандом тоже не осмеливался. Да и сам, если уж по чести, едва держался на ногах, не до споров…
Несуетливость перед лицом большой беды, свойственная некоторым людям, лучшим по мнению нэрриха, и прежде вызывала уважение Кортэ. Навязанный грандом фанатик в три движения собрал вещи в мешок и уже шагал рядом. Он на вид был очень и очень несуетлив. Если бы прекратил щелкать косточками четок, казался бы безмятежным. Но щелчки выдавали внутреннее смятение, усмиряемое неслышной молитвой. А еще – злили.
– Имя у тебя есть?
– Энрике.
– Из багряных будешь или из черных?
– Я не провожу судов веры и не отвечаю на иных судах.
– Со смирением у тебя как-то нездорово, – хмыкнул Кортэ, покидая владения Башни и кивая гвардейцу, а затем, не справившись с раздражением, более чем фамильярно хлопая по плечу служителя, провоцируя его гнев сильнее, толчком в спину. – Хосе, знакомься, этот малый приставлен к нам Башней. Толку от него, полагаю, меньше чем от твоего слуги, зато сидра он не пьет, делиться не придется. И ест, небось, исключительно сушеных кузнечиков.
Энрике скрипнул зубами и сбился с ритма перебора четок. Хосе поглядел на служителя с сочувствием и поклонился, испрашивая благословение. Нэрриха упрямо не отпускал плечо, обтянутое серой рясой, для себя отметил сухость мышц, легкость в кости и явное истощение: парень только что не качался под ладонью, но мешок тащил исправно и не пробовал отшатнуться, лишая руку опоры.
– Домой, – распорядился Кортэ, налегая на плечо. – А ты не сопи. Я еретик, к тому же утомленный, еле таскаю ноги. В доме у нас размещена больная, ты небось попрешься её утешать, сам подцепишь заразу. Что я скажу гранду? Ах, извините, ваш соглядатай сдох. Конечно, тебе с того нет убыли, скорее благо: наконец-то запишут в мученики. Но, видишь ли, нам будет неприятно числиться мучителями… Значит, придется заботиться о тебе, делать еще один платок. Но – как? Я не могу, весь исчерпался.
– Я не соглядатай, – стало заметно, что скулы служителя свела судорога, что он сдерживает себя из последних сил.
– Да? А на кой ты сдался нам? Такого соплей перешибить – и то смех один, а не занятие.
Кортэ скривился, кое-как перетащил ноги через порог, сполз на мостовую со ступеньки и остановился, едва дыша. День безумия… Хотя – уже вечер. Солнце устало клонится к западным горам, нагретый город пахнет пылью и немного – дымом. Воздух отвратительно сух, ведь никто не поливал дворов, не тратил воды. Даже шаги звучат иначе, звонче и отчетливее в стоялом спертом воздухе.
Сын штиля нечто сотворил с городом, – Кортэ нехотя признал природу своих ощущений. Ветра нет, лишь слабые дуновения и невнятные движения. Зараза в воздухе и воде киснет и настаивается, крепнет и готовится принять первые жертвы. Пока что чума подобна новорожденному огню, слабому, нуждающемуся в тишине. Это позже пожар черной смерти заполыхает яростно, и тогда явится ветер, подхватит тьму, разнесет по миру так, что не остановишь… Увы, ничего не изменить без должного опыта, не обладая пониманием происходящего. Эо в восьмом круге или даже выше, сейчас равных ему в мире – нет… Был Борхэ, слабая самоуверенная семерка, был Оллэ, чей уровень неизвестен и неоспоримо, недосягаемо высок. Теперь в знакомых сыну тумана землях нет никого, совершенно никого, способного остановить исполнение жуткого замысла Эо. Еще того хуже другая мысль, неоспоримая: Ноттэ – тут старуха цыганка права – полезет в непосильное дело и – надорвется.
– Безверие порождает слабость, – тихо укорил голос служителя у самого уха. – Но это не так уж страшно, я помолюсь за вас, сие угодно Башне, гранд Факундо не ошибается, он святой человек.
– Я что, бормотал вслух? – ужаснулся Кортэ.
– Давно уже вслух, но очень тихо, – сочувственно засвидетельствовал Хосе, успевший сбегать в дом и принести яблочное вино.
Следом явился Гожо, бухнул по камням мостовой тяжеленным табуретом, перевел дух и поправил платок на лице. Кортэ сел, отхлебнул сидр, чувствуя себя дураком, к тому же голым и жалким – разве допустимо выворачивать напоказ мысли и вдобавок выказывать слабость?
Рядом опустился на корточки Энрике, смочил платок и принялся с невозмутимым видом протирать лицо нэрриха, шелестя свои бесконечные молитвы. Вблизи гладкое узкое лицо фанатика с натянутой кожей и впалыми скулами не казалось столь молодым, как прежде, возле глаз уже обозначились первые штрихи-морщинки. Нэрриха с долей смущения отметил: он, оказывается, нарушил собственную привычку донимать лишь тех, кого полагал младшими, то есть выглядящими моложе собственного фальшивого, но явного для зрения облика человека лет тридцати. Служителю наверняка за сорок, и его молитвы шуршат, едва слышные, не обременяют слух и – действуют. Уходит раздражение, унимается не вполне осознанное желание злить окружающих, пропадает готовность подозревать носителя серой рясы во многих грехах, вряд ли присущих ему. Например, в доносительстве.
– Энрике, я сильно извел вас? – Кортэ попробовал избежать прямых извинений.
– Чего еще ждать от еретика? – улыбнулся служитель, принимая тон.
Стало чуть легче, влажность и прохлада оказали нужное действие, да и вино цыган уволок из погреба недавно, оно не успело нагреться, бутыль была густо запотевшая, почти ледяная. Кортэ очередной раз, теперь уже надежно, вспомнил правильное название напитка – сидр. И самого себя отчитал за неприязнь к Тагезе, достойной посещения уже потому, что там производят наилучший вне островов напиток.
– Что вы называете кругами? – решился спросить Хосе после долгого молчания.
– Как тебе сказать… – пожал плечами Кортэ, не находя пока сил встать. – Внятного определения, одного на все случаи, нет. Вот как у людей: в какой-то момент младенец становится ребенком, тот – юношей, мужчиной. Как определить нужное время для смены слова? Ты смотришь на человека, и слово само находится, ложится на язык. То ли юный, то ли молодой, то ли пожилой, то ли уже старик… С нами что-то похожее, разве вот приметы надежнее. Раха – основа нашей жизни – в первом круге ощущается свежеотрезанной прядью ветра, присутствуют боль и смятение, мы вроде как приживаемся в мире. Затем второй круг, мы лечимся от слепоты, пробуем услышать ветер и увидеть мир. Когда мы осознаем себя и начинаем использовать силу – выходим на новый уровень. Я – трешка, умею слушать свой ветер, быть по-настоящему быстрым и при этом не терять осознанности действий, не впадать в неконтролируемую ярость.
– Так уж и умеете, – усмехнулся служитель.
– Много чего умею, – не пожелал расслышать Кортэ и продолжил, – Все это – в неполноте, в развитии. Когда достигну пределов нового круга, обрету способность бежать по воде. Четвертый круг открывается именно этим даром. Пятый позволяет слышать чужие ветры, пусть и смутно. Шестой дает основы двусторонней беседы с ними, воздействия. Седьмой… впрочем, это для меня очень далеко и малопонятно.
– А почему круги? – не сдержал любопытства Энрике.
– Не знаю, название древнее, – отмахнулся Кортэ, опрокинул бутыль и поймал на язык последние капли вина. – Наверное, дело в воде. Ветер и вода всегда вместе, она в полете – облако, он в воде – волна… Круг – именно волна, какая бывает при падении камня или в ином случае. Мы ведь выходим из воды при рождении. Сам я не видел, но легенда утверждает, что первое возмущение воды дает то число кругов, какое и соответствует нашему уровню.
– При рождении? Заранее? – брови Энрике взлетели в настоящем недоумении.
– Легенда, – отрезал Кортэ, осознав сполна, что сказано много больше допустимого.
Он принял новую бутыль из рук расторопного цыгана, прижал ко лбу, охлаждая кожу и наконец-то ощущая себя отдохнувшим. Оглянулся: оказывается, шум в ушах не был обманом или влиянием усталости. Шум поднимался, рос от нижнего города, наполнял русла улиц дробной капелью цокота подков. Целые потоки звуков бурлили и выплескивались аж на крыши, впуская в застоялый воздух Тольэса движение и вроде бы – оживляя город, пусть и ненадолго. Запертые в своих домах, отрезанные от мира страхом и отчаянием люди вслушивались и верили: если кто-то спешит в город, он везет надежду… Иначе ему не открыли бы ворота, его не впустили с провожатыми, тем более – конными.
Сын заката примчался первым, и едва рассмотрев его – всадника на взмыленном, шатающемся от усталости серо-сумеречном скакуне, – Кортэ охнул, сжал горлышко бутыли до хруста, до жалобного хлопка и плачущего звона осколков, сыплющихся на мостовую…
Ноттэ явился осунувшийся, сосредоточенный – и иной. Волосы отросли еще за время движения от столицы, теперь их – мягкие, темные, чуть вьющиеся – гладил и перебирал ветерок, который так и льнул к прядям. А ведь нэрриха шестого круга опыта, даже пребывающего в самом бешеном настроении, родной ветер не сопровождает и не привечает…
Кортэ отмахнулся от гвардейца, попытавшегося наспех перетянуть тряпицей его ладонь, пораненную осколками бутыли. Не до того. Сын тумана через силу, упрямо поднялся с табурета. Он беспрестанно, удивленно следил за Ноттэ, выискивал новое в облике прибывшего, не веря себе и вопреки неверию – допуская появление на лице глупой, ничем не обоснованной, улыбки. Словно худшее уже позади и надежда – есть.