– Мама, – снова всхлипнула плясунья, безнадежно поникла, не делая попыток встать.
– Не знаю ничего более, не помню, – устало качнул головой Энрике. – Пляска суть бесовство уже потому, что забирает человека целиком, выворачивает его и кажет миру изнанку души, мрак её и ересь… Ноттэ нас всех вывернул и использовал для дела, но изнанка наша оказалась слишком черна, испоганила замысел. Последнее, что я смутно помню, это его приказ хватать Лупе и уводить вверх, за скалы.
– Лупе, – одними губами улыбнулся Кортэ, отмечая трогательное отношение и это сокращенное, ласковое имя.
Ладони после соприкосновения с обожженной кожей на спине служителя саднили и чесались, хотелось погрузить их в воду и старательно омыть, избывая чужую боль. А еще было очень страшно встать и выйти на площадку из-за обломка скалы. Не находилось ни одного удобного или хотя бы достоверного объяснения отсутствию Ноттэ, кроме самого худшего и неутешительного. Плясунья снова зашептала о маме, склонилась ниже и тихонько заплакала на плече у Энрике, понимающего её и готового беречь. Кортэ закрыл глаза. Он бы мог теперь задать сто вопросов… и не смел даже мысленно обозначить первый. Он не желал спрашивать ни о чем. Не нуждался в ответах, потому что вряд ли они устроят. И уж точно их – не отменить.
– Когда я заболела, мама спрашивала у крови, – шепнула девушка. – И сказала: нет надежды. И еще она что-то делала. Я знаю, умею чувствовать такое, но никогда сама не делаю, оно – зло. Говорила ей: оставь, не гневи Бога. А она – мне все равно, как платить, пусть сбудется. Вот и заплатила… – плясунья выпрямилась и виновато глянула на Кортэ. – Безликая тут гуляла, я знаю. Долги взимала. Прости, если можешь. А не можешь… так взыщи. Мама многовато попросила и одна не расплатилась. Вот так… Иди, я боюсь в ту сторону даже смотреть. Плохо там.
Кортэ жестом предложил гвардейцу остаться рядом с прочими, поднялся на ноги и нехотя, с тяжелым сердцем, обогнул камни, сделал последние шаги по тропе, по грубо вырубленным подобиям двух ступней – длинных, косо уходящих вниз, местами выкрошенных временем и стихией.
Площадку, избранную Ноттэ для танца, по-прежнему покрывала вода, хотя слой её стал тонким, не более полуладони. По поверхности невнятно, как озноб по коже, гуляло волнение. Кортэ уже опустил стопу к самой воде – и не решился шагнуть, вглядываясь в движение – встречное, противоречивое. Ни течение, ни молчащий ветер, не могли породить подобного. А еще на воду не ложились блики, матовая её тусклость выглядела обманом, недоброй загадкой. Нэрриха так и стоял, замерев на полушаге и ожидая внешнего знака, проясняющего происходящее. Лишь когда туман схлынул, когда солнце неуверенно нарисовалось бледным кружком в серости над головой, – тогда Кортэ шагнул на площадку. Волны прекратили метаться и побежали ровной чередой холмов и впадин – к берегу, к тропе.
– Нот! – тихо, одними губами, шепнул нэрриха, не отводя взгляда от скорчившегося, черного тела поодаль. – Да отзовись же!
Сын тумана сделал несколько крадущихся шагов, окончательно убедился: плясунья права в худших своих страхах, именно старая цыганка лежит ничком. А дальше, в колышущихся струях тумана – доброго друга Кортэ, вплетенного в его имя – обозначилась вторая фигура. Мужская: некто стоял у скалы, и это просто обязан был оказаться Ноттэ!
Кортэ упрямо, не веря себе, растянул губы в улыбку: мол, Ноттэ жив, всё замечательно… Он чуял подвох, но так надеялся обмануть его, вслух выговорив имя…
– Ноттэ, – сын тумана еще раз назвал имя учителя, не ощущая уверенности.
Мужчина оттолкнулся от скалы и медленно обернулся. Уже начало движения показало: это не Ноттэ. Иная фигура – массивнее, выше. И само движение не знакомо.
– Мне следовало догадаться, кто затеял глупость, – глухо и басовито отметил голос этого нэрриха, и был он смутно знакомый, тусклый. – Безнадежное дело, начатое на одном упрямстве, но, вопреки всем законам мира и заветам высших, успешное.
– Оллэ? – ещё тише шепнул сын тумана.
Тот, кто стоял у скалы в обрывках тесной чужой одежды, действительно был сыном западного ветра, старшим, покинувшим мир по чужой воле, да так, что назад нет дороги. Кортэ помнил пояснения Ноттэ относительно таинственной возможности похищения раха и сам догадался о прочем – о том, что в итоге для опустошенного нэрриха пресекается жизнь и утрачивается надежда вернуться в мир.
И все же Оллэ теперь снова жил. В своем привычном облике он стоял здесь, у скалы. Был весь бледный, болезненно осунувшийся, с темными провалами щек и глубоко запавшими тусклыми глазами, с неприятным синюшным оттенком кожи.
– Где он? Где Ноттэ? – еще сильнее насторожился сын тумана, вовсе не желая знать ответ, но уже не имея сил не спрашивать.
Оллэ огляделся, сел прямо в воду, устало прикрыв глаза, зачерпнул полные ладони и умылся. Подставил лицо первому лучу солнца, прорвавшему туман… и улыбнулся. Ему было хорошо, он явился сюда невесть откуда и – как осознал с растущим отвращением Кортэ – полагал произошедшее вполне удачным для себя.
– Где Ноттэ, чёрт тебя задери?
– Важнее понять: чего он хотел, обратившись к сердцу отца ветров? – отозвался сын шторма, и его бледно-голубые глаза блеснули широко – и сразу потемнели в сосредоточенном прищуре. – Ясно, что он вернул меня по старому долгу ученика, к тому же оплатив новый долг: свою победу над предателем Эо, добытую не без помощи… Но зачем вернул? Всё же сделанное существенно превышает размер благодарности.
– В городе чума, – почти нехотя сообщил Кортэ. – Это полностью вина Эо. Сделанное одним нэрриха должен исправить другой, так я понимаю. Ноттэ пообещал людям помощь.
– Но я-то не Ноттэ, я никому помощи не обещал, – задумчиво повел бровью сын шторма, покосился на Кортэ и усмехнулся. – Малыш, я не исчадье бесовства и не святой, проживешь с моё, сам поймешь: то и другое запросто меняется местами в памяти людей в зависимости от обстоятельств и выгоды… Потому не просят – не лезь и не делай, таков непреложный закон жизни. Его следствие: просят – создай условия и укажи путь, но не проходи его за других Не кипи, малыш. Ноттэ пообещал, значит, я навещу город и поговорю с людьми, даже объясню, как можно изгнать чуму. Это несложно сделать, куда труднее – уговорить… Но дела людей не важны. Полагаю, второй и главной просьбой Ноттэ был ты сам. Раз он тащил с собой младшего, значит, желал пристроить в ученики. Это я тоже обдумаю.
Кортэ ощутил, как мир без всякого танца выворачивается наизнанку. Для него, живого, пустота посмертия вдруг стала яркой и явной, выбила почву из-под ног, подвесила на ржавом крюке отчаяния! Происходящее теперь, без громов и молний – непостижимо и отвратительно. Ноттэ нет поблизости, а Оллэ противоестественно жив, на его плечах лохмотья рубахи сына заката. Именно одежда друга на чужом теле смотрится жутко, создает понимание окончательной безнадежности. Но ещё страшнее слова старшего из нэрриха, его поведение: безразличный взгляд, скользнувший без задержки по трупу старухи-цыганки. Спокойствие, неготовность помогать людям и приятие «оплаты за обучение» в форме, о которой и подумать – больно.
– Где Ноттэ? – повторил сын тумана, внятно и зло выговаривая каждый звук.
– Разве ты не знаешь самого простого правила? – удивился Оллэ, зачерпнул из углубления в камне остатки схлынувшей воды, напился, ещё раз умылся. – Нэрриха не может позвать в мир подобного себе, тем более нэрриха не вправе окликать и тянуть того, кто прошёл через насильственную смерть, закреплённую изъятием раха. Сверх сказанного… Вон лежит старуха цыганка, я чую в ней тьму, поскольку недавно находился у грани бытия. Тьма – не пустой звук, она способна создать искажение, именуемое проклятием. В нашем случае проклятие прямо вплетено в нити раха и стало роком для Ноттэ.
– Опять Эо, – поморщился Кортэ.
– Похоже, – легко согласился Оллэ. Похлопал ладонью по бедру, словно подбивая стопку мыслей. – Так, так… Картинка ясная и неприятная. Старуха прокляла Эо, его уничтожил Ноттэ. Далее: сын заката неизбежно впитал всё, что имелось в чужом раха. То есть он приобрел и часть меня с моими подсказками, и тьму души Эо, и даже отзвук проклятия старухи, нацеленного в Эо. Рвать раха – то еще занятие, опаснейшее. Но ему требовалась сила, вся сила… И еще – он спешил. Если бы толком подобрал людей и тщательно разделил пряди принятой силы, взывание к сердцу ветров далось бы сравнительно малой жертвой: Ноттэ пришлось бы сгинуть на положенный для его опыта срок при сохранении возможности вернуться в мир людской, пусть и нескоро. Но старуха – вот она, чернее уголька, выгорела дотла, расплачиваясь. И Ноттэ… Увы, он там, откуда вытащил меня. Что делать, сын заката был самым упрямым из моих учеников. Он не желал принимать жизнь такой, какова она есть на самом деле. Глупо идеализировал людей и безжалостно терзал свою душу. Я пытался объяснить, но слушал он лишь то, что полагал верным… Мы расстались без взаимопонимания. Я боялся за него уже тогда.
Оллэ снова поглядел прямо на сына тумана, Кортэ ответно всмотрелся – и кажется, наконец разобрал в блеклой голубизне взгляда Оллэ настоящее, неподдельное огорчение, и даже усердно спрятанную, но все же прорвавшуюся вовне, душевную боль. Стало чуть меньше поводов душить новоявленного Оллэ голыми руками.
– Прости, малыш, но я давно утратил детские заблуждения в отношении людей, – усмехнулся Оллэ. – Да, я советую и помогаю. Но не допускаю их слишком близко. Люди чем-то похожи на рыбу. Молодые – свежие и еще живые, а с возрастом протухают, продолжая смердеть и глупеть. Все эти вдохновенные проповедники и короли, готовые нести стране перемены, ученые-бессребреники и купцы-добродеи… Прости. Ты тоже молод и пока что…
– Не сгнил, как некоторые, – отчеканил Кортэ, развернулся и пошел прочь на негнущихся ногах. – Вы обязаны ему жизнью. Вы, это самое меньшее, должны исполнить его замысел. Время не терпит, в городе умирают люди. Хосе!
Гвардеец выглянул из-за скалы и спустился к площадке. Он сразу увидел старуху, и слезы потекли по его лицу двумя сплошными