— Подождите… Ради бога, подождите… — Он схватил фонарь, но на пороге свалился опять. Свет погас, и Водопьянов снова застонал. Ройс лежал неподвижно и слышал, как Алексей возится рядом, перекатываясь в своем мешке: русский пытался в потемках отыскать и зажечь фонарь. Руперт изумился, когда Водопьянову удалось это сделать.
Фонарь загорелся и осветил дрожащее, потное, восковое лицо Алексея.
— Надо пробить стену и выбраться, Руперт. Я не могу.
Водопьянов лежал без сил; Руперт встал и начал бить лопатой в стену тоннеля, но смерзшийся снег не поддавался его слабым ударам. Он побрел в фюзеляж, споткнулся, упал, поднялся на ноги, нашел топор и стал рубить стену.
Самолет, видимо, шел невысоко, он гудел теперь совсем близко. Руперт рубил из последних сил и не мог пробиться наружу.
— Сильнее! — умолял Водопьянов, лежа на полу. — Если ты не выйдешь, — заклинал он по-русски, — они улетят…
Гул мотора достиг предельной силы, самолет летел, правда, не над головой, но где-то совсем рядом; Руперт рубил стену, но безуспешно.
— Не могу, — сказал он. — Бесполезно.
— Можешь, — приговаривал Водопьянов по-русски, слыша, как начинает затихать шум мотора. — Ради всего святого, давай! Руби! Это последняя надежда. Ты должен пробиться!
«Что он там лопочет?» — пронеслось в мозгу Ройса.
Русские слова не проникали в его сознание; однако он нанес еще один отчаянный удар и, на устояв на ногах, рухнул в снег. В стене зияла дыра. Остальное было просто: он встал и принялся обрубать ледяные закраины бреши. Лед крошился и отваливался кусками; образовался довольно большой проем.
— Фонарь возьмите…
У него занялся дух от холода и стало тошнить, но он, схватив фонарь, протиснулся наружу. После долгого заточения он был поражен открывшимся простором и невероятной синевой льда и ночи. Воздух был совершенно прозрачен. Мир казался таким огромным и пустым, что он на миг забыл с самолете.
Холодный воздух, входивший в его легкие, заставил его очнуться. Он пришел в себя. Где самолет? Он повернулся в ту сторону, откуда слышалось гудение. Самолет был недалеко. И только сейчас, подняв голову, Ройс заметил, что темнота вокруг— это темнота полдня, а не полуночи. Небо слегка светлело на юго-востоке.
Он увидел самолет. Огни его мерцали, тихо гудели моторы.
— Назад! — закричал он.
Самолет уходил. Ройс яростно размахивал фонарем, чтобы с самолета могли его увидеть; но его не увидели. Спотыкаясь, он бросился вслед за самолетом — только какой в этом был прок? Самолет уходил на юг, к светлому горизонту; он шел не очень высоко, но с каждой секундой становился меньше и меньше.
Ройсу сделалось страшно, он вдруг осознал, что ведь они чуть было не умерли; воля к борьбе постепенно оставляла их, они покорно дожидались последнего часа.
Внешний мир его спас. Не чистый воздух, а именно сам мир — белая студеная ночь, необъятность бледного безжизненного горизонта, о котором они забыли в своем убежище.
— Довольно жить как насекомым в коконе, — слабым голосом объявил он Водопьянову: его еще мутило.
Водопьянов был подавлен тем, что они упустили самолет. Два дня они провели в молчании и неподвижности, напряженно прислушиваясь, не вернется ли он, и зная, что он уже не вернется.
— Самолет нас искал, — сказал Водопьянов.
— Вы думаете? — спросил Руперт. — Все равно. Это ничего не меняет. Что он мог для нас сделать? Среди этих торосов ни один самолет не сядет.
Однако он лгал. Он сам удивлялся тому, как выгладил, вылизал ветер поверхность льдины и каким ровным был новый лед; но он не сказал об этом Водопьянову. А русский не мог этого увидеть.
Они ожесточенно спорили о самолете, и, хотя Ройс еще не совсем оправился, он чувствовал, что русский снова помышляет о самопожертвовании.
— Послушайте, — взмолился Ройс. — Если я не вытащу вас отсюда, то зачем мне нужно было все это затевать?
Водопьянов упорно не сознавался в своих намерениях, но Ройс догадывался, о чем он думает. Мысль, что они прозевали самолет, угнетала Водопьянова.
Тем временем Ройс принялся снова налаживать их быт, промывал язвы у себя на ногах, перестраивал снежный тоннель. Выход из него Ройс расширил и вывел на подветренную сторону так, чтобы его не заносило. Работа быстро утомляла его, но он ни за что не хотел сидеть сложа руки. Он заделал подушками и снегом дыру, которую проломил в стене фюзеляжа, и, пробив новую — выше и меньше, — завесил ее обрывком парашюта. Разбив свой день на короткие смены, он часть из них проводил снаружи, даже в плохую погоду. Но его тревожил Водопьянов; чтобы как-то отвлечь больного от мрачных мыслей, Руперт возобновил уроки русского языка и демонстративно начал готовить навигационные приборы к тому дню, когда можно будет определить их местоположение по какому-нибудь светилу. В фюзеляже он достраивал сани, ежедневно массировал холодные, неживые ноги Водопьянова, убирал за ним, натаскивал свежего снега и льда. Ему не приходилось придумывать себе работу — повседневная борьба за существование отнимала все время и силы.
Каждый полдень, когда небо на юге слегка серело, он отваживался выйти наружу и бродил, разыскивая еще какие-нибудь мешки с продовольствием или снаряжением. И хотя он не надеялся найти что-либо в этой выглаженной ветром пустыне (правда, ему пришлось вторично закапывать труп одного из русских летчиков), он однажды наткнулся на резиновую надувную лодку, которая еще сохранила немного воздуха и, обледенев вместе с парашютом, на котором была сброшена, превратилась в причудливый белый ком.
— Вот это повезло, — сказал он Водопьянову, втащив лодку внутрь. — Она пригодится нам, когда мы будем уходить.
Водопьянов засмеялся:
— Учтите, меня укачивает.
К нему возвращался юмор, и теперь, когда день начал понемногу освобождаться из темницы, Водопьянова все больше и больше интересовало то, что происходило за стенами их норы. Он подробно расспрашивал Руперта: светло ли там, увеличились ли за зиму торосы или лед стал ровнее? Он хорошо знал Арктику, и Руперт, решив ничего от него не скрывать, рассказал, что вокруг много ровных площадок. Разводий еще не было, но Водопьянов полагал, что льдина быстро дрейфует и что их могло отнести далеко к северу от Гренландии, если не к самому полюсу. Это было обычное направление дрейфа.
— Когда погода установится, — пообещал ему Руперт, — я вытащу вас на лед, и вы сами посмотрите, что там делается.
Но погода испортилась. Ветер снова бушевал, сотрясая их ненадежное жилье. Снова стерлись и незаметно проходили дни, а убежище их подпрыгивало, дрожало, гремело; и все же Руперт упрямо каждый день опять и опять выходил наружу, хотя ветер дул с такой силой, что ему удавалось сделать лишь несколько шагов вдоль фюзеляжа и то пригнувшись, загораживая лицо от режущего снега; в такие минуты Руперт иногда мечтал о смерти, как об избавлении. Он пришел к выводу, что в этой пытке темнотой и всякими невзгодами он стал надгробным памятником самому себе — не своему терпению, а своим прежним теориям относительно того, что в этом тесном мире человек должен сам заботиться о себе и полагаться только на себя и на свои силы.
— Когда-то у меня были твердые взгляды на жизнь. — говорил он Водопьянову, стуча зубами от холода, но все-таки стаскивая с себя одежду. Затем он быстро залез в спальный мешок и стянул его поплотнее вокруг шеи, дожидаясь, когда тепло его тела согреет мешок. — У меня была чудесная теория: если человек полагается только на себя и делает все, что в его силах, он может выпутаться из любой передряги.
Ему захотелось сообщить Водопьянову, что теперь он думает по-другому.
— Каким же я был болваном, — произнес он презрительно, чувствуя, что пришла пора отказаться от одного из своих принципов. — Да, — прибавил он как бы вскользь, — когда я вернусь, мне придется все обдумать заново. Человеку одному — нельзя, он превращается в животное…
Он не ожидал, что Водопьянов поймет, но русский удивил его: сначала он произнес свое обычное, похожее на вздох «ну-ну» и вдруг разразился настоящим монологом.
— То, что вы говорите, Руперт, — очень верно. Всем теориям насчет того, как надо жить, здесь приходит конец. Даже самым скромным и непритязательным. Что здесь имеет значение? Как выжить. И больше ничего. Абсолютно ничего! Кто выберет для себя такую жизнь? Кому она может прийтись ко вкусу? Жить в одиночестве? Не принося никакой пользы?
Руперту было так холодно, что он не стал продолжать этот разговор и сказал только, что он страшно замерз и ничто на свете его уже никогда не согреет.
█
Несколько недель им жилось сравнительно сносно — до тех пор, пока они не решили, что пора заняться подготовкой к походу на юг. Они предполагали сняться с места через полтора-два месяца и тщательно продумывали все детали, связанные с предстоящим путешествием.
Они долго прикидывали, где они находятся сейчас и куда попадут, если двинутся на юг.
Однажды в полдень Ройс вышел на льдину и увидел над горизонтом странную красную дыру квадратной формы. Это было еще не солнце, а лишь его отблеск на серых тучах, похожий на большое пурпурно-красное окно. Охваченный радостью, Ройс вдруг поверил, что они выживут. Эта пурпурная полоса настоящего света была для него откровением, ему казалось, что ничего прекраснее он в своей жизни не видел. Битый час он стоял на хвосте самолета (превратившегося за эти месяцы в сугроб вышиною с дом) и любовался призрачным светом, который будто плыл, разгораясь, и тут же, на глазах, начал угасать.
— Скоро мы попробуем по нему определиться, — осторожно сказал он Водопьянову, хотя не знал, как это сделать, потому что они потеряли точный счет дням. Но широту все-таки определить можно будет, даже не зная точного времени — по высоте солнца или Полярной звезды.
День за днем наблюдал он зарево над горизонтом, а вскоре стало появляться и само солнце, сначала лишь его сияющий краешек над светлым горизонтом, затем весь раскаленный шар, потом оно стало прочерчивать в небе короткую дугу — несколько минут шло вверх и тут же начинало спускаться, и, наконец, над беспредельной зеленоватой равниной льда разгорелся золотистый холодный неяркий день — сперва на час, потом на два, а потом настало такое время, когда Ройс почти перестал замечать солнце и лишь изредка останавливался на минуту, чтобы им полюбоваться.