забрызганных кровью передниках, разрушенные траншеи, генерал в зеленом мундире, а у подножия кургана — атакующие английские и французские бригады под белыми облачками разрывов. Все это было изображено так живо, что на мгновенье Руперту почудилось, будто он сам находится на этом пригорке рядом с его отважными защитниками.
«Война, война, война! — грустно размышлял он. — Весь этот край точно для войны и создан».
Войны одного столетия переходили в войны другого, и кровь разноплеменных солдат пропитала эти прекрасные холмы. Они вышли на воздух. Какое облегчение — оказаться снова под горячими лучами мирного предвечернего солнца!
Они вернулись в отделение милиции, но книгу там все еще не нашли. Никто не знал, куда она девалась, однако ему пообещали выслать ее, как только она будет найдена.
Руперт решил немедленно уехать из Советского Союза. Он улетит завтра же. Надо выбраться отсюда прежде, чем они обнаружат его бессмысленные, дурацкие и, вероятно, бесчеловечные записи над фотографиями детей в белых панамках, купающихся в море у Евпатории, ибо записи его говорили о том, что он считает этот край естественной ареной кровопролития и человекоубийства.
На другой день он успокоился и раздумал уезжать.
Он не мог допустить, чтобы страх и сознание вины взяли в нем верх. В три часа душной ночью, лежа без сна в комнате санатория и прислушиваясь к однообразному плеску волн, омывающих пляж, он чувствовал себя во власти безотчетного страха. Но в семь, когда он побрился, выкупался и стоял на скале, глядя на гладкую, ласковую поверхность моря, он уже знал, что не смеет струсить.
Пусть это безрассудно, пусть его поймают, но бежать он не намерен.
Он уедет, лишь повидав остров Ахиллеса — Змеиный остров, — то, ради чего он сюда приехал. Правда, Нина все еще ссылалась на трудности, она говорила, что к крошечному островку может пристать лишь рыболовный катер. А рыболовные катера теперь, как на грех, в ту сторону не ходили. Нина то и дело исчезала, чтобы посоветоваться со своим оракулом. Она изо всех сил старалась загладить свой севастопольский промах и предлагала ему поездки в Фанагорию, Евпаторию, Феодосию и в места других знаменитых греческих поселений. Нет, говорил он, ему нужен остров, а времени у него остается в обрез.
Да и безрассудство его имело какие-то пределы.
Федор исчез.
— Он скоро вернется, — уверяла Нина.
Это исчезновение Руперту совсем не нравилось.
В конце концов Нина все-таки раздобыла катер.
█
Каждое утро Руперт теперь пытался читать советские газеты. Весь остальной мир стал для него уже «заграницей».
По вечерам он слушал передачи Би-Би-Си с помощью мощного приемника, стоявшего у него в комнате. Сначала он думал, что приемник поставили специально для него. Но как-то раз Нина пригласила его на вечеринку в комнату безрукого инженера, женатого на красивой женщине, которой приходилось кормить мужа с ложечки, подносить ему ко рту водку, зачесывать со лба волосы, так как руки у него были ампутированы почти до самых плеч (он был инвалидом войны, одним из бесчисленных инвалидов войны, встречавшихся Руперту в России на каждом шагу); в комнате инженера Руперт увидел точно такой же приемник. В санатории и в местных магазинах стояло немало других приемников; часто, сидя на балконе, он слышал доносившиеся откуда-нибудь снизу передачи «Голоса Америки», турецких или английских станций. Передачи принимали громко, и, по-видимому, никого не заботило, что их слушают.
Еще одна лепта в психологическую копилку Лилла? Руперт старался теперь блюсти интересы Лилла потому, что этого требовало его собственное душевное состояние. Он намеревался сказать адмиралу, что было ошибкой пытаться совместить в одном лице два вида разведки. Для того, чтобы точка зрения оставалась непредвзятой и наблюдатель мог впитывать то, что хотел знать Лилл, не надо было заниматься той чепухой, которая интересовала Колмена: сбор таких сведений мешал более серьезным наблюдениям и подвергал наблюдателя слишком большой опасности. Эта работа требовала большого нервного напряжения, а при серьезном отношении к заданиям адмирала нужен полный душевный покой.
Однако нервное состояние, в котором находился Руперт, заставило его еще внимательнее приглядеться к Нине — к ее бесхитростному поведению, к ее одежде, даже к походке. По-видимому, она была совершенно безразлична к чулкам, когда их вообще надевала. Она их не берегла на прогулках, как это делает большинство женщин на Западе. Да и другие русские дамы были на нее в этом похожи. Они от этого не становились менее женственными. Его представление о них постепенно менялось. Они, конечно, другие, чем их западные сестры. Бессмысленно было бы сравнивать с машинистками и продавщицами Лондона этих хорошо сложенных, крепких, пышнотелых женщин, румяных деревенских девушек или даже нарядно одетых городских модниц. Правда, машинисток или продавщиц здесь в санатории явно было мало, все девушки, по-видимому, были студентками. А молодые женщины — работницами, инженерами, педагогами, геологами. Как-то в автобусе он шепотом осведомился у Нины, какова профессия их спутниц; Нина обошла весь автобус, спрашивая (к его величайшему смущению) пассажирок от имени английского героя Руперта Ройса о роде их занятий. Шестеро оказались геологами, совершавшими путешествие на велосипедах, две — инженерами-электриками, две — студентками института иностранных языков, четыре — работницами консервной фабрики и две — водителями троллейбусов из Москвы. Среди них не было ни одной продавщицы и ни одной машинистки. В России, наверно, меньше переписки, меньше продают и меньше покупают, думал Ройс.
Руперт обнаружил также, что он испытывает какой-то клинический интерес к тому, как любят в России, хоть и не знал, говорило ли в нем собственное любопытство или желание просветить Лилла; он наблюдал за молодыми парочками на улицах Ялты, на пляже, в кипарисовых аллеях санаторного парка. Нет, любовь повсюду одинакова. Любовь одинакова, но влюбленные — разные. Здесь они избавлены от рекламы сексуальной жизни и не так погружены в мир сексуальных эмоций, сексуальных проблем, которые на Западе повсюду лезут в глаза и уши, бьют в нос.
В Советском Союзе, насколько он мог судить, отношения между полами не принято широко выставлять напоказ.
Руперт считал, что он достаточно осведомлен, чтобы делать такие сравнения. Он воспитывался в пресыщенной среде — быть может, самой пресыщенной на свете— и хорошо знал, как ведут там себя женщины. Разумеется, доступные девицы, толкавшиеся на улицах Лондона, эти убогие копии светских дам, были не в счет. Но и сами подлинники часто казались ему чудовищными. Только богатые люди знают, какими глупыми, невежественными, невоспитанными, пустыми и отталкивающими могут быть богачи. Он отлично понимал, что делает, порывая с кастой имущих и переходя в ряд среднего класса, умственно ограниченного, но, по крайней мере, обладающего какими-то нравственными устоями, не такого растленного и — что самое важное — трудового.
Но уйдя из метеорологического управления, Руперт распростился и со средой средних буржуа, и теперь смысл их жизни не казался ему таким уж непреложным. Одновременно он как будто утратил и веру в свой труд. Веру в деньги он потерял давно. И уж во всяком случае не мог больше верить в извечность привилегий того класса, к которому принадлежал по рождению; все это умерло безвозвратно. А сейчас ему даже казалось, что поколеблено его безоглядное уважение к науке…
Почему?
Было в Советской России, в этой чужой стране, нечто, подрывавшее все, во что люди верили раньше, но он не знал, что именно. Нельзя сказать, чтобы здесь предлагали взамен что-то лучшее. Он был убежден в превосходстве своего мира — люди там лучше едят, лучше воспитаны, более образованны (впрочем, то, что он тут успел увидеть, заставляло его усомниться в превосходстве западного образования). И все же достаточно было провести несколько недель в этой стране, чтобы почувствовать себя так, словно ты перенесся на другую планету или долгое время плаваешь на корабле в открытом море. Твой критический взгляд на мир вдруг делался острее, и от этого все в жизни меняло свой смысл, рушились привычные представления. Тебя вынуждали задуматься, и ты обнаруживал сложности там, где раньше все казалось просто. И хотя адмирал Лилл сумел внушить Руперту образ мыслей и любознательность совершенно особого свойства, он уже все ставил под сомнение и не знал, являются ли русские с их морскими крепостями и радиолокационными установками такими смертельными врагами, какими их считает адмирал Лилл.
Что ему еще осталось здесь сделать? И осталось ли вообще что-нибудь? И не зря ли он рискует, задерживаясь лишний день, лишний час?
Он не находил ответа, его тянуло домой. Он стосковался по Джо и Тэсс.
А тут еще пришло письмо от Роланда. Руперт сидел на балконе, задрав ноги, читал письмо сына и не мог подавить в себе неприятного чувства: в тоне мальчика проскальзывала какая-то новая, чисто русская нотка. Руперт отложил письмо и, взяв горсть жучков, которых он набрал еще утром, стал приманивать ласточек, носившихся под его карнизом. Но тут в комнату влетела возбужденная Нина, за ней Татьяна несла обед.
— Завтра едем! — в восторге сообщила Нина. — Все в порядке, Руперт. Завтра вечером из Одессы отплывает катер-лаборатория. Мы можем вылететь из Симферополя в девять утра; в Одессе нас встретит машина и отвезет на катер. Через сутки мы будем на острове. Федора Николаевича ждать не станем.
— А где же все-таки Тедди? — угрюмо спросил Руперт.
— Снова умчался в Севастополь, — нетерпеливо объяснила Нина. — Вернется завтра вечером, но нам это уже поздно. Поедем без него.
Руперт даже привстал.
— А что ему понадобилось в Севастополе?
— Понятия не имею. Какое-то срочное дело. Ничего, обойдемся и без Федора.
— Руперт! — позвала его своим молодым, звонким голосом Татьяна. — Идите скорее. Обед стынет.