— «В пятницу в Москве арестован так называемый английский „студент“, который в действительности оказался агентом иностранной державы и подвизался в Советском Союзе на поприще шпионажа. Задержанный собирал информацию экономического и военного характера. Он сознался в своей противозаконной деятельности и раскрыл имена других агентов…»
— Как его фамилия? — спросил Руперт.
— Здесь не сказано, — бросила Нина и принялась читать ему о событиях в Конго, от которого американцы, по утверждению газеты, пытались отколоть Катангу; затем она прочла о результатах запуска советского спутника с животными на борту — он благополучно приземлился две недели назад.
— А Тедди еще не вернулся? — поинтересовался Руперт.
— По-моему, он в Москве, — ответила она, подняв глаза от газеты. — Что вы так о нем беспокоитесь? Вы его еще увидите.
— Я по нем соскучился, — солгал Руперт.
Он знал, что возвращение Тедди наверняка грозит ему гибелью, без всяких преувеличений. Теперь он в этом не сомневался. Ну что ж, ничего не поделаешь. Нина заказала места на самолет до Москвы на пятницу. Если повезет, он прилетит в Москву в пятницу вечером и сядет на воскресный поезд в Лондон.
Но Федор наверняка появится раньше, а, может быть, его, Руперта, схватят в Москве.
Руперту становилось все труднее прятать снедавшую его тревогу под маской внешнего спокойствия. Может быть, это и привело к физическому недомоганию, во всяком случае, наутро он проснулся, чувствуя слабость и жар. У него была высокая температура, все тело ныло. «Грипп», — решил он. Руперт попробовал скрыть свое состояние от Татьяны и Нины, когда те пришли к нему, как обычно, с утренним завтраком. Но болезнь его была слишком явной, он даже не смог долго высидеть на стуле.
— У вас жар, — констатировала Татьяна.
— И совсем больной вид, — добавила Нина.
Он беспомощно кивнул. Конечно, приятно, когда две молодые женщины о тебе беспокоятся. Но он был слишком болен даже для такого тщеславия. Они велели ему лечь в постель, и он с наслаждением забрался под горячую простыню.
Нина и все доктора санатория забили тревогу.
Нина не пускала к нему никого, даже Алексея. Входить в его комнату разрешалось одной Татьяне. Его изолировали как раз тогда, когда он начал привыкать к тому, что люди запросто стучат к нему в дверь с единственной целью — сообщить, как они рады с ним познакомиться. И вот Нина наложила на все это запрет.
Зато стали ходить санаторные врачи — их было девять человек, и дверь к нему в комнату не закрывалась целый день. Он считал, что доктора чересчур серьезно относятся к его болезни, хотя чувствовал себя и в самом деле отвратительно. Сестры щупали ему пульс и брали кровь на анализ, врачи мерили давление, слушали сердце и легкие, выстукивали его.
— Хватит с меня докторов! — взмолился он на второй день.
— Но им же надо выяснить, что с вами, — сказала Нина.
— Я и так знаю, что со мной.
Нина покачала головой. Она была очень встревожена. Она была так встревожена, что ни на минуту не хотела оставлять его одного. Засыпая днем, Руперт знал, что она сидит в соседней комнате, читает и боится, чтобы он не отослал ее прочь.
— Даже врачи не знают, что с вами, — возразила она, — так откуда же вы можете знать? Придется делать вам рентген.
— У меня грипп, — доказывал он ей, с каким-то странным удовольствием ощущая слабость и истому.
Теперь он не обязан ни о чем беспокоиться. Все уладится само собой. Нина о нем позаботится. Возле этой женщины с каштановыми волосами он чувствовал себя в безопасности. Но ночью, когда он оставался один, им овладевал страх, дышать становилось трудно, хотя жар у него уже почти спал, да и других признаков гриппа не было.
Тут он решил, что болен чем-то серьезным.
Утром врач-рентгенолог — черноглазая армянка — спросила у него, может ли он спуститься к ней в кабинет.
— Конечно, — ответил он, хотя вовсе не был в этом уверен.
Он накинул свой защитного цвета халат и без посторонней помощи, с трудом передвигая ноги, спустился на нижний этаж. Нина куда-то пропала, и в темном рентгеновском кабинете его встретили армянка-докторша, которая говорила по-французски, и какой-то старичок в резиновом переднике. Когда его отпустили, он с трудом добрался по лестнице до своей комнаты и снова улегся в постель; его разбудила Татьяна, она принесла ему курицу.
— Мужчины — слабосильный народ, Таня, — сказал он ей, вдруг расчувствовавшись. — Женщины куда выносливее. Правда?
— Это потому, что мы всегда можем выплакаться, — деловито разъяснила Таня.
Руперт рассмеялся. Он снова слышал этот неунывающий голос — голос России.
Откуда у них столько душевных сил?
Нина вернулась вместе с десятым по счету врачом, тоже женщиной, чем-то напоминавшей английскую крестьянку, худенькой, усталой и, вероятно, умной. В руках она держала рентгеновские снимки. Нина представила ее как специалиста из Ялты, доктора Долидзе и стала переводить ее вопросы. Был ли у него туберкулез?
— Конечно, нет, — ответил он.
— Вас часто просвечивали?
— Во флоте и когда я вернулся из Арктики.
— И ничего не находили?
— Абсолютно ничего. А что?
— В семье у вас кто-нибудь болел туберкулезом?
Руперт ответил, что отец его умер от туберкулеза в Пенанге в 1935 году; и хотя ему было ясно, какая у доктора Долидзе специальность и к чему клонится этот разговор, он не верил, что у него туберкулез.
— Не может быть, Нина, — сказал он. — У меня нет никакого туберкулеза. — Она бросила на него грустный взгляд и ничего не ответила. — Что говорит доктор Долидзе? — спросил он.
— Она говорит, что у вас недавно была вспышка туберкулеза, и, возможно, обострение еще продолжается. Было бы неправильно скрывать это от вас. У вас все симптомы туберкулеза.
— Я в это не верю, — настаивал он.
— Но ведь туберкулез излечим! — горячо успокаивала его Нина. — Это вовсе не страшно. У нас есть лекарства. Сейчас повсюду есть лекарства от туберкулеза, и в Англии тоже. Конечно, лечение требует времени, но болезнь теперь уже не так опасна, как прежде. Не надо только волноваться, пожалуйста, не надо волноваться!
— Да я и не думаю волноваться, я просто в это не верю, — сказал он.
Но Нина поверила. Он понял это по тому, как озабоченно она говорила с врачом, и по упрямому, исполненному решимости выражению, вдруг появившемуся на ее милом русском лице. Она брала на себя ответственность и за него, и за его здоровье, и за его благополучие, и, откинувшись на подушки, он понял, что ему теперь из-под ее власти не уйти.
█
Руперт не мог поверить, что его тело поддалось такой гнусной болезни. В то же время он верил, что, если дело обернется совсем худо и его обвинят в шпионаже, Нина вступит за него в бой. Виновен он или нет, она ни за что не позволит Федору так просто с ним разделаться.
Но он тут же подумал: а что на этот раз подскажет ей долг? И попробовал поставить себя на ее место, тем более что это ему было нетрудно: в каком-то смысле они очень походили друг на друга. Конечно, Нина поймет, что нелепая запись невидимыми чернилами в синем путеводителе — случайность и никак не выражает его человеческой сущности.
Она поехала за Роландом. Все десять врачей пришли к заключению, что если температура у Руперта не поднимется, можно переправить его в Москву, там его осмотрят светила советской медицины.
Он с нетерпением ожидал возвращения Нины, коротая время за шахматами с Алексеем; тот сметал кавалерийским наскоком осторожные дебюты партнера и не скрывал при этом своего удовольствия, что раздражало Руперта. Теперь он окончательно убедился, что в любом серьезном поединке Алексей со своей энергией возьмет над ним верх. Это тоже была их, русская, черта. Не мешало бы объяснить Лиллу, что если дело дойдет до войны, русские — Руперт был в этом уверен — преодолеют и переживут все: они выносливее других, увереннее в своих силах и лучше умеют приспособиться к обстоятельствам — психологическим и физическим, рядом с ними он чувствовал себя выходцем из очень изнеженного мира.
— Вы зеваете! — ликовал Алексей. — При таком дебюте, Руперт, есть верный способ вас побить.
— Ладно, — бормотал Руперт, пытаясь сосредоточиться на игре. — Пойду пешкой, а потом слоном, как вы советуете.
Но он знал, что опять проиграет, и невольно поймал себя на нехорошей мысли: ничего, зато неизвестно, кто из них победит в сердце Нины Водопьяновой, может, вовсе и не Алексей при всей его жизненной энергии. В той борьбе нет классических дебютов и защит, там все решает неуловимая, загадочная нервная связь, которую не объяснишь ни интеллектуальным сродством, ни даже физическим влечением. Если это можно назвать любовью, то он влюблен в Нину Водопьянову, а она в него. Но разве он мог назвать это любовью, нельзя ведь любить двух женщин сразу! Такого не бывает. А у него не было сомнений, что он любит Джо.
— Вы думаете о чем-то постороннем, — упрекнул его Алексей. — Вы играете невнимательно.
— Простите, — извинился Руперт. — Никудышный из меня шахматист!
— Но это же такая простая игра! Только правила у нее жесткие. Вы — вроде Нины: она всегда спрашивает, зачем относиться к игре гак серьезно. А я отвечаю: игра тренирует внимание, учит рассчитывать свои действия. Вы ведь штурман, Руперт, вам полагалось бы хорошо играть в шахматы… А Нина считает их пустой тратой времени. — Алексей принялся складывать шахматные фигуры. — Знаете, — сказал он, — она за вас очень беспокоится.
— Я доставляю ей массу хлопот.
— Нет! Хлопоты причиняю ей только я. Мне кажется, что она сейчас очень устала, устала от меня. Я ее измучил. — Вид у Алексея был задумчивый и встревоженный. — Сегодня ночью ей было плохо. Я вам никогда не рассказывал… Один раз она была у меня очень больна…
Руперт кивнул; он вовсе не желал этого слышать, но решил вытерпеть до конца— дослушать и понять.
— Она совсем не такая крепкая, как ей кажется. Когда у нее что-нибудь не ладится, она сразу сдает, начинает худеть. Нервы.