ах (если вы не занимаетесь этим для удовольствия) — бесполезное дело.
Но я никогда не терял надежды, на каких бы судах ни плавал и каких бы безрассудств ни совершал. Во всем, что я делал, всегда была цель; а жизненный опыт был мне нужен только для того, чтобы описывать виденное и пережитое.
Но, как ни странно, я начинаю писать не о том, что я видел и пережил на море, а о богатом англичанине, герое, шпионе, хорошем муже и отце, который, страдая и от того положения, в которое был поставлен, и от того, что творится в мире, пытался вопреки всему найти какой-то выход из всей этой нынешней неурядицы. Писать о Руперте мне легче всего не только потому, что это так свежо в моей памяти, но и потому, что, несмотря на модный, пусть и естественный скептицизм молодости, общение с ним явилось для меня серьезным уроком.
Руперт вошел в дело Ройсов примерно в одно время со мной, и хотя я люблю воображать, будто переступил порог здания судостроительной компании Ройсов с морской котомкой за плечами и в тельняшке, как Мартин Иден, на самом деле я искал работу и поэтому был одет в дорогой синий костюм. Я хотел познакомиться с делом, а заодно скопить денег, на которые мог бы прожить года три. Это я себе внушал, хотя и не сомневался, что сбегу, как только мне подвернется под руку что-нибудь получше.
Фредди Ройсу было интересно поглядеть на бедного родственника из Австралии, и он пригласил меня к себе поужинать, познакомил со своей женой Пегги и с девятнадцатилетней племянницей Пепи, причинившей мне впоследствии немало горя. Мы проговорили до двух часов ночи — болтали обо всем на свете. Фредди решил взять меня на работу в свой отдел компании Ройсов.
В то время Фредди искал предприимчивых людей, которым можно доверять, способных и в то же время обладающих опытом — пусть не деловым, а жизненным, — готовых принимать смелые решения и покончить с рутиной и устарелыми методами ведения дел. Фредди собирался в корне преобразовать судостроительную компанию, а решать судьбы модернизированного предприятия Ройсов предстояло Руперту и мне, представителям зрелого и молодого поколения семьи. Теперь мне это смешно, но в то время, признаюсь, я отнесся к словам Фредди вполне серьезно, так же, впрочем, как и Руперт, вошедший в дело со своей собственной целью.
Хронологически все, что я расскажу, не совпадает с появлением Руперта на предприятиях Ройсов, но мне удобнее начать с этого. О большинстве событий, описанных мной, я узнал позднее, когда ближе познакомился с Рупертом; наша работа связывала нас все тесней, особенно же мы сблизились в ту пору, когда Руперт затеял продавать России суда фирмы «Ройс и К°» в обмен на русскую нефть.
Фредди привел его как-то утром и сказал мне:
— Видите, Джек, я же вам говорил: что-нибудь интересное подвернется! Это — Руперт, еще один ваш двоюродный брат или дядя, словом, какая-то родня. Он самый знаменитый человек в нашей семье, у него есть идеи. Вам небесполезно поработать под его началом. Познакомьтесь, он вам расскажет, что он придумал.
Мы дружелюбно переглянулись, хотя, на мой австралийский глаз, Руперт сначала показался мне холодным, как рыба. Но это впечатление быстро рассеялось.
Сидя за письменным столом и засунув руки в карманы пальто, он спросил меня, из каких я Ройсов (никто в семье никогда обо мне не слыхал), и я рассказал ему, как прежде уже рассказывал Фредди, что мой дед Ройс приехал в Австралию старым человеком, жестоко не поладив с родней («Он не получил ни гроша в наследство») и в возрасте семидесяти пяти лет женился на австралийке двадцати одного года, которая родила ему сына, моего отца. Старый Ройс умер, когда ребенку было восемь лет, оставив молодую жену и сына на произвол судьбы.
Бабушка — ей в то время было двадцать девять лет — вложила небольшой капитал, который он ей оставил, в издание газеты в городке Молли, штат Виктория, выпускала ее, пока не разорилась во время кризиса, а мой отец, тогда еще совсем молодой человек, уехав из родного городка в австралийских джунглях, занялся поставкой провианта для рефрижераторных судов Мельбурнского порта. Он женился на дочери фермера, которая приехала в Мельбурн искать работу. Я родился, когда экономический кризис шел уже на убыль. Мой отец умер от лейкемии, оставив, как и мой дед, восьмилетнего сына.
— Моя мать знает нашу родословную наизусть, — сказал Руперт, когда я кончил рассказ, — но, ручаюсь, что этого она не слыхала. А почему ваш отец не пытался найти своих родственников в Англии?
— Надо было знать моего отца. Он никого из вас никогда не видел, однако уже за глаза терпеть не мог.
Руперт рассмеялся.
— Внешне вы — типичный австралиец, но где же ваш акцент?
— Неужели не слышите? — спросил я чуть-чуть обиженно.
Когда Фредди нас познакомил, Руперт всего несколько недель как вернулся из России, и вид у него был такой самоуверенный, такой беззаботный, что я, зная теперь, какие у него были тогда неприятности, задним числом восхищаюсь особенностями английского характера.
— Русские прекрасно были осведомлены, чем я занимался, — сказал он мне, когда мы полгода спустя летели через Россию в Китай, — и все же дали мне уехать.
— Почему? — недоверчиво спросил я. — Потому, что были вам благодарны?
— Нет, — ответил Руперт. — Потому, что у них поразительное чувство меры.
И в самом деле, то, что его отпустили с миром, было редким великодушием.
Однако близость Руперта с Ниной Водопьяновой, его отказ сотрудничать с адмиралом Лиллом и считать, что такое сотрудничество — патриотический «долг», напугали Лилла и его начальство. Они решили, что Руперт завербован и совершил измену: выдал — может быть, и ненамеренно — двух английских студентов, из которых один был его связным. Оба студента были арестованы в Москве.
С адмиралом Лиллом Руперт виделся за день до того, как мы познакомились в конторе фирмы «Ройс и К°», и в сущности, мой рассказ начинается как раз с этого дня, с разговора, произошедшего между Рупертом и Лиллом.
Некоторое время спустя Лилл и меня пригласил к себе: он пытался войти ко мне в доверие и «конфиденциально» расспросить о Руперте — «для его же, понимаете ли, блага».
Вот эта сторона английской жизни и пугает меня больше всего: то «благородное» обличье, которое они придают своей тайной полиции. Я уж предпочитаю гестапо, потому что лицемерная маскировка власти и джентльменский налет, под которым прячется насилие, угнетают гораздо больше, когда ты с ними сталкиваешься, чем думают многие наивные англичане. Нам ненавистна в других странах самая идея прощупывания, проверки благонадежности и прочие методы тайного полицейского надзора, но у себя на родине мы принимаем все это как должное.
Штаб-квартира Лилла помещалась в одном из белых особняков в стиле короля Георга, выходящих задней стеной в Сент-Джеймс-парк; вид у этого дома был такой, будто он переживет всех и вся: беды, войны и революции. Подходящее местечко для обозревающих мир с одной-единственной целью — во что бы то ни стало сохранить английские порядки и не допускать не только пересмотра идей, но даже попыток взглянуть на мир с какой-то иной точки зрения.
Но ведь и сам Руперт был с детства воспитан в этом духе, и, поднимаясь по белой лестнице в кабинет Лилла, оборудованный всем, что необходимо для расширения умственного кругозора шпиона, он, видимо, уже чувствовал, что изменил принципам, которые в него вбивали всю жизнь.
Они торопливо обменялись обычными любезностями.
— Нет, выглядишь ты не так уж плохо, — заметил адмирал.
— Я давно выздоровел, — ответил Руперт.
— А что с тобой было?
— Русские думали, что у меня туберкулез.
— Не дай бог! — воскликнул адмирал. — А мы тут боялись, что они тебя не выпустят.
Каждое слово требовало от них выдержки. Когда адмирал, наконец, высказал Руперту свои сомнения (опять-таки по праву человека, считающего себя его вторым отцом), Руперт заявил, что не желает обсуждать с Лиллом своего пребывания в России.
— Но ты не можешь просто-напросто на нас наплевать! — возмутился адмирал. — Ведь это же безответственно. Почему? Почему они тебя отпустили? Можешь ты это объяснить?..
— Откуда мне знать?
Адмирал налил чаю, сел на ситцевый диванчик под окном и стал смотреть на парк, где среди цветов, в желтой дымке английской осени, прогуливались по песчаным дорожкам чиновники из министерств. У каждого на голове был котелок, а в руках — зонтик.
— Что с тобой сделала эта женщина? — допытывался адмирал. — Ты обязан мне это объяснить.
— Какая женщина?
— Нина Водопьянова.
— А вы не лучше американцев! — сказал Руперт, стараясь не терять самообладания. — Янки считали, что меня завербовал Алексей Водопьянов, когда я его тащил по льду. А вы теперь решили, что меня завербовала его жена во время нашей поездки на Черное море.
— Почему бы и нет? Она явно заставила тебя смотреть на все другими глазами.
— Я сам стал иначе на все смотреть, — сказал Руперт. — Я не имел права шпионить в стране, которая пригласила меня в гости. Это было подло.
— В наш век, мой милый, без подлостей не обойдешься. Ты это знал, когда туда ехал.
— А теперь знаю другое. Я не шпион и никогда не смогу быть шпионом. Вам неприятно это слово, адмирал, но оно точно выражает существо дела, сколько бы вы ни твердили об особой природе вашего учреждения и об особых сведениях, которые вам требуются.
— Но ведь мы совсем не то, что…
— Какая разница? — перебил его Руперт. — Русские меня научили, что нельзя сидеть сложа руки, надо искать выход из нынешнего положения, этим я и предпочитаю теперь заниматься.
— То есть?.. Ты, надеюсь, не вообразил, будто их образ жизни — это и есть выход? Это было бы абсурдом.
— Нет. Я сам, своим умом буду искать выход. Неужели вас так пугает, что я изменил свои взгляды и отказываюсь заниматься для вас шпионажем?
Но Руперт знал, что ничего не сможет объяснить Лиллу: и адмирал, и его начальство жили в постоянном, неразумном страхе предательства со стороны своих же людей. Прежде они питали простодушную веру в то, что выходцы из их класса, люди их породы не могут изменить своих взглядов, а теперь больше всего боялись, что их предаст кто-то из их же собственной среды, предаст «изнутри».