— Не будем об этом говорить, — уклонился он от ответа. — Тут уж ничего не поделаешь.
— Из-за Бонни? — спросил я.
— Откуда вы знаете про Бонни? — вырвалось у него.
— Я догадался об этом в Пекине, пока вы раздаривали те самые пять миллионов.
Он не обиделся и даже не пытался возражать или оправдываться.
— Вам бы следовало поехать и привезти Джо домой, — посоветовал я.
— А на каких условиях? — вяло проронил он. — И кто кого должен простить — я ее или она меня?
— Простите друг друга.
— Не возражаю, — сказал он. — Ну, а что потом? Причина нашего разрыва — не только супружеская измена. Нет, нам не помириться.
— А вы помиритесь.
Он покачал головой.
— Это немыслимо, Джек. У нас теперь слишком серьезные разногласия, чтобы мы могли просто начать все сначала. Да она и слушать меня не станет. Джо хочет, чтобы я жил, как богач, а я этого не могу.
Судя по всему, он примирился с крушением семьи, и, хотя я не думаю, чтобы он навсегда отказался от надежды ее вернуть, сейчас особой охоты уламывать Джо у него явно не было.
— Если вы будете слишком долго тянуть, Джо не простит вам никогда, — предупредил я, — она просто привыкнет к разлуке.
— Мне нечего ей сказать.
— Вы неправы. Вы виноваты больше, чем она.
— Я ее не виню, — упорствовал он. — Но от прежнего ничего не осталось, это я хорошо знаю.
Разубедить его было невозможно; я понял, что он не поедет к Джо и не станет ее уговаривать. Бонни крепко засел у него в голове, и ничто уже не могло залечить этой раны или вернуть его преклонения перед Джо. Прежний образ ее был разбит вдребезги, и он не знал, как склеить осколки.
Руперт не принял условий Лилла и полетел в Афины, чтобы уговорить мать, но прежде, чем он вернулся, Рандольф уже знал о пяти миллионах и дал ход сложной юридической процедуре, чтобы конфисковать акции Руперта. Фредди яростно возражал, у них с Рандольфом произошла жестокая стычка, но Фредди вряд ли мог рассчитывать на то. что остальным членам семьи придется по душе его попытка увеличить свою долю в семейном предприятии. Словом, Руперт явно проиграл.
Однако это было только начало. В тот вечер я ужинал у Фредди, и пока он был занят беседой с каким-то американским юристом, Пегги спросила меня, что слышно о Руперте.
— Он в Афинах, — ответил я, — вот и все, что я о нем знаю.
— Вы слышали, что Рандольф хочет учредить опеку над акциями Руперта? Когда Роланду и Тэсс исполнится двадцать один год, они их получат. К тому времени капитал составит три-четыре миллиона.
— Неужели Рандольфу это удастся?
— Они способны на все, — пожала плечами Пегги.
Я никогда еще не видел Пегги такой подавленной. Пока мы ездили в Китай, она призналась Фредди, что Пинк Бендиго был ее любовником: ей казалось, что это внесет в их отношения какую-то ясность. Но Фредди не проронил ни слова: скандал с будущим партнером снова опрокинул бы все его планы, поэтому он смолчал, а Пегги была убита его черствостью и равнодушием.
Впрочем, меня тревожила судьба не Пегги, а Руперта. Он всех избегал, но я условился с Анджелиной, что она сразу же сообщит мне о его приезде, и, придя домой, нашел послание, где, мешая итальянские и английские слова, она сообщила мне, что Руперт вернулся. Я отправился к нему назавтра с утра; позднее в тот памятный день у меня было назначено свидание с Пепи в тюрьме Холлоуэй, где я собирался сделать ей предложение.
Руперта дома не оказалось.
— Он у докторши Крейфорд, — сказала Анджелина.
Руперт возился со своей малолитражкой, пытаясь ее завести, Мэриан ему помогала. Но ни он, ни она не были сильны в технике. Я снял крышку карбюратора, прочистил жиклёр, вставил на место и запустил мотор.
— Подумайте! — ахнула Мэриан. — Вот что значит моряк.
Мы пошли с ней в дом мыть руки, и я долго выбирал подходящий момент для разговора, желая расшевелить Руперта известием о том, какое будущее готовят его детям. Выглядел он вовсе неплохо, в нем не чувствовалось даже горечи, но обычная его сдержанность превратилась у него теперь в холодную отчужденность, сквозь которую не могли пробиться ни Мэриан, ни тем более — я. Все это мне очень не нравилось.
— Поскольку Рандольфу не удалось вас спасти, он взялся за ваших детей, — круто начал я и рассказал ему о плане Рандольфа. — Деньги, которые вы хотели раздать, дожидаются теперь совершеннолетия Роланда. К тому времени они обрастут еще несколькими миллионами.
— Ну, этого я не допущу, — произнес он жестко.
Больше он ничего не сказал, но я понял, что опасность, грозившая детям, вернула его к жизни.
— Мне надо идти, — объявил он, не глядя на меня, мне даже почудилось, что ему нелриятно мое присутствие; я не стал его задерживать и не спросил, куда он идет. — Еще увидимся, — бросил он на ходу.
— Конечно, — отозвался я.
Я глядел, как он шагает по тихой улочке Хэмпстеда, — вид у него был такой, словно он попал в стеклянное царство, которое может разбиться, если он позволит себе хоть одно неосторожное движение. Не потому ли тяготился он и моим обществом?
Я больше не видел Руперта.
В три часа дня я пришел в тюрьму Холлоуэй на свидание с Пепи. Бремя своих и чужих забот так удручало меня, что сперва я даже не почувствовал всей тягостности тюремной обстановки. Находясь на воле, человек и в самом деле не отдает себе отчета, что такое свобода, но в тюрьме все специально устроено так, чтобы несчастный заключенный постоянно ощущал свою несвободу и ни на минуту не забывал, что он — беспомощное существо из плоти и нервов — обречен на гибель в этой железной клетке. Деревянная калитка в воротах отворилась, и я очутился на выложенной камнем четырехугольной площадке, запертый среди каменных громад, проволочных сеток, длинных коридоров, потрескавшихся стен, потертого линолеума, дощатых столов и спертого запаха вековой беды.
Но Пепи все это будто даже шло на пользу, и когда она появилась, у нее был такой свежий вид, словно она только что вышла из ванны.
— Я всего час назад узнала, что вместо мамы придешь ты, — сказала она. — Свидания разрешают только членам семьи, для тебя сделали исключение.
— Ты не возражаешь?
— Нет. Хочется увидеть хоть какое-то дружеское лицо. Вот когда свидание кончается и тебя уводят, это ужасно… Ну, что нового на белом свете?
— Много всякого…
Мы встретились в большой камере для свиданий с высоким потолком, оштукатуренными грязными стенами и тщательно вымытым цементным полом, на котором все же темнели какие-то пятна; мы сели на длинную черную скамью у закопченной стены. У двери — это была самая обыкновенная дверь — за сосновым столом сидела надзирательница; перед ней стояла чашка чая без блюдечка и лежали какие-то синие жетоны. К поясу ее платья была прикреплена цепочка, похожая на цепочку унитаза, и на ней висела связка ключей. Пепи выглядела несколько странно в длинной тюремной юбке, хотя чувствовала себя в ней совершенно свободно; впрочем, это странное впечатление объясняется скорее всего тем, что я пришел к ней из мира коротких юбок: тюремная мода отставала года на четыре, а может быть, лет на четыреста. Время здесь остановилось.
Я попробовал описать ей день за днем все, что произошло с тех пор, как ее посадили в тюрьму, но у нее не хватило терпения меня выслушать; к тому же, я забыл, что ее уже навещала Кэти.
— Хватит об этом, — прервал я вдруг ее расспросы о Руперте и Джо. — Я ведь пришел предложить тебе выйти за меня замуж, как только тебя выпустят; все остальное обсудим потом.
Она, славу богу, не стала надо мной издеваться, и я был ей благодарен хотя бы за это.
— Очень мило, Джек, но чем ты собираешься заняться? — спросила она.
— Это зависит от твоего ответа.
— Если я скажу «да», чем ты тогда займешься? — настаивала Пепи.
Я задумался: какой ответ заставит ее сказать «да»? Берегись, сдерживал я себя: никогда нельзя угадать, что она скажет. Но я уже чувствовал себя несчастным оттого, что готов был идти на любые уступки, и только не знал, каких она требует. Чего она от меня хочет?..
— У меня нет определенных планов, — отважился я наконец. — Придется тебе пойти на риск.
— Ты что же, хочешь, чтобы я за тебя все решала? — спросила она, постучав пальцем по моему колену.
— Ну тебя к черту! — воскликнул я с раздражением.
Надзирательница оторвала взгляд от чашки и пролаяла:
— Ругаться запрещено.
Внезапно от этого окрика я почувствовал какую-то дурацкую робость.
— Бедный Джек! — захохотала Пепи.
Не знаю, подействовал ли на меня лей надзирательницы или насмешливый тон Пепи, но меня вдруг охватило непреодолимое желание бежать. Мне уже расхотелось жениться на Пепи, больше того, меня одолевал страх при одной мысли, что она может согласиться.
— Собственно, — скороговоркой произнес я, призвав на помощь всю свою волю, — я хочу перебраться в Сурабайю, или на французский остров Нумеа, или еще куда-нибудь, все равно куда. Уехать отсюда.
— Вот как?..
Я знал, что говорю как раз то, что заставит ее сказать «нет», и тут же понял, чем объясняется внезапный перелом в моей душе.
Дело было в самой Пепи. За несколько секунд в тюрьме я вдруг увидел, что она собой представляет. Есть такие англичанки — они всегда находят какое-нибудь дело и целиком посвящают себя служению ему, не столько ради самого дела, сколько из чувства противоречия, для того, чтобы постоянно преодолевать какое-то сопротивление. Я понял, что к такому типу людей принадлежит и Пепи, тогда как, например, Мэриан Крейфорд похожа на всех нас, простых смертных — она мучается от наших общих болячек, и сердце у нее кровоточит, как у любого из нас. Таким же, как Мэриан, был и Руперт.
Я отчетливо видел долгое, богатое событиями будущее Пепи; видел, как она бросает вызов несметным противникам, наслаждается гонениями, которые навлекла на себя, и упивается ненавистью злейших своих врагов, с которыми ее свяжут противоестественные, но нерасторжимые узы. При этом ей будет все равно, за что сражаться: она с тем же пылом ринется в бой против вивисекции или, скажем, поведет кампанию за выращивание апельсинов на дне океана… Ясные глаза и свежие щеки этой заключенной предвещали ей судьбу подвижницы, слава которой прогремит на всю страну: она, наверно, сделает людям много добра и, без сомнения, потратит все деньги Рандольфа на пацифистские цели; однако ей никогда не понять душой, да и не познать, что такое насилие, против которого она борется, даже если она сама с ним столкнется. Рандольф прав: по существу, Пепи пошла в него.