е спускал с нее глаз. Мальчишка не знал, что ему сейчас делать. Бежать к дубу? Но тогда он упустит старуху. Стеречь старуху, пока не кончится обстрел? Но обстрел может продолжаться несколько часов. За это время конверт из дупла наверняка попадет в руки фашистов.
— Нам по шоссе идти нельзя, — сказал Жора, — я вас выведу другой дорогой. Идемте скорее!
Как они шли, какой дорогой — об этом он мне не рассказывал. И вывел он эту самую тетю Улю прямо к штабу дивизии. Часовой крикнул им, чтобы они убирались. Штатским в этом районе находиться не полагалось. Старуха сейчас же шарахнулась в сторону, но Жора вцепился в нее обеими руками и молча тянул к часовому.
— Пусти! — шипела старуха. — Не положено здесь ходить!
Но Жора упорно тащил ее к штабу.
— Эй, парень! — закричал часовой, — оглох, что ли? Мотай отсюда!
В это время из штаба вышел командир полка.
— Товарищ полковник! — крикнул, задыхаясь, Жора. — Товарищ полковник, арестуйте ее!
— Чего он вцепился!? Я его знать не знаю! — завизжала старуха.
— Арестуйте ее скорее! Я вам сейчас все расскажу!
— Рехнулся малый! Я же — тетя Уля! Меня в Петергофе все знали! Дай бог здоровья советской власти!
— Вы почему оказались в запретной зоне? — спросил полковник.
— Это он меня сюда затащил, сбил меня, старую, с дороги! Уж вы мне помогите, прикажите солдатику проводить меня, убогую, в безопасное место.
— Не отпускайте ее! — кричал Жора. — Она, когда спит, по-немецки разговаривает. И конверт в дупло бросила!
Старуха трясущимися руками совала полковнику паспорт:
— Тетя Уля я. Из Петергофа! Врет он все, окаянный! Глаза ему за это выколоть мало! Тупым ножом его резать надо! Чтоб на мелкие кусочки! Дай бог здоровья советской власти!
До сих пор полковник сомневался: точно ли шпионка эта женщина? Уж очень не походила маленькая сутулая старушонка на опасного врага. Но едва она выкрикнула злобные свои слова, полковник насторожился:
— Вам, гражданка, о боге пора уже думать, а вы вон что говорите, — сказал он хмуро. — Ступайте оба в штаб.
Жору допрашивал какой-то майор. Рядом с майором сидел полковник. Когда Жора рассказал все, что знал о старухе, командир полка сказал:
— Если слова твои подтвердятся, сегодня же будешь зачислен в разведгруппу на все виды довольствия.
Жоре особенно понравилось это выражение: «На все виды довольствия».
Слова мальчика, конечно, подтвердились. У дуба была устроена засада, и задержан немецкий шпион. На нем была форма офицера Красной Армии. В конверте оказалась схема расположения наших зенитных батарей.
Полковник сдержал свое обещание. В тот день пионер Георгий Антоненко был зачислен в разведгруппу 98-го стрелкового полка — «на все виды довольствия». А вскоре он узнал, что «неграмотная уборщица» тетя Уля в действительности была немецкой шпионкой. Ее забросили в Советский Союз за много лет до войны.
С этого времени и до минуты гибели Жоры я, можно сказать, не расставался с ним. Было в моей разведгруппе пять братков, и все мы называли его сынком.
Немало потрудились мы в те дни, многое зависело от нас — от разведки. Но вот беда: и я и мои братки из разведгруппы плохо знали эту местность. Выручал нас Антоненко. Шустрый, маленький, с озорными синими глазами, он знал свою округу лучше, чем матрос корабль. Лесные тропки, овраги, болота, обходные пути, заброшенные, заросшие стежки — все здесь было им исхожено не раз. Для разведчиков такой парень ценнее штабных карт!
В свободные минутки научил я Жору бросать гранаты да еще кое-каким нашим хитростям. А из карабина он бил не хуже любого из нас.
Вскорости взял я его с собой на одну высотку. Выбрали мы подходящее место и стали следить в бинокли за немецкой передовой. Залив был виден нам, как на блюдечке. Смотрим, буксирчик показался на заливе. Пыхтит, работяга, тянет за собой три больших баржи: везет из Питера в Ораниенбаум боеприпасы. А залив такой спокойный, ясный, как зеркало. Хоть глядись в него. Вдруг грохнуло где-то орудие, и завихрились вокруг баржи водяные смерчи, заухали разрывы. Багровое пламя и черный дым — вот и все, что мы видели теперь на заливе. А когда ветер унес последние клочья черного дыма, — ни буксирчика, ни барж. И был залив по-прежнему чист и гладок, как зеркало.
Я посмотрел на Жору. Лицо мальчика стало мертвенно-бледным.
— Откуда они бьют, откуда они бьют? — спрашивал он, как одержимый. — Скажи, откуда они бьют?
Я молчал. Я ничего не мог ему ответить. Я и сам не знал, откуда сейчас били немцы, где установлена их батарея. А он, не поднимаясь с земли, шарил биноклем по горизонту и все повторял:
— Откуда они бьют? Откуда они бьют?
И словно в издевку, над нашими головами просвистел новый снаряд, за ним — второй, третий, четвертый. Разрывов мы не услышали. Только злобный визг врезался нам в уши.
Жора поднял на меня глаза, и я понял его молчаливый вопрос.
— Теперь они бьют по Ленинграду, сынок, — сказал я, — поэтому мы и не слышим разрывов…
— Значит, в Ленинграде сейчас рвутся снаряды?
Я кивнул головой.
— А мы здесь сидим и ничего не делаем. Там людей убивают, а мы здесь…
Я молчал. Что я мог сказать ему?
— Надо накрыть эту проклятую батарею! — он вскочил на ноги и заторопил меня. — Пойдем к командиру! Надо ему сказать! Надо накрыть ее!
Он был еще мальчик и не умел ждать. Ему казалось все очень просто: он доложит командиру полка, тот прикажет накрыть фашистскую батарею, и — готово дело! Но я-то знал: подавить такую батарею — тяжкий солдатский труд.
Я пытался объяснить это Жоре, но он, как одержимый, твердил только одну фразу: «Ее надо уничтожить! Ее надо уничтожить!»
Едва мы вернулись к себе, как меня потребовал полковник. Надо же, такое совпадение! Именно моей разведгруппе приказывалось подорвать фашистскую батарею, ту самую, что потопила сегодня три баржи и обстреляла Ленинград. Штабу было известно, что батарея расположена в районе деревни Троицкой.
Я сообщил приказ своим браткам. А подобрались они — один к одному — злые, рисковые матросы. Таких фрицы называли «черная смерть». Запугать их было невозможно. И сейчас они задали мне только один вопрос:
— Когда выходим?
Я не спешил с ответом. Пока что многое мне было неясно. Идти на такую операцию, не зная точно, где расположена батарея, как она охраняется, это означало не просто погибнуть, а глупо, бессмысленно погибнуть, не выполнив боевого задания.
— Это та самая батарея? — спросил Жора.
— Та самая.
— Она бьет из Троицкой?
— Точно…
— Я знаю все подходы к Троицкой. Я пойду в ночную разведку и найду эту батарею.
Я пытался отговорить его:
— Риск большой. Вдруг попадешься…
— Не попадусь, — сказал он убежденно. — У меня знакомые в Троицкой есть… Я лесом пойду, в обход… Через болото…
В ту же ночь я проводил Жору до передовой линии наших траншей, обнял его, и он исчез в темноте промозглой октябрьской ночи.
Было до этой Троицкой километров шесть, если идти обычной дорогой. Но какой же разведчик идет по шоссе или большаком? Жора шел лесом и неведомой немцам болотной тропинкой. Это немалое искусство — отыскать дождливой октябрьской ночью единственную узенькую тропинку на болоте. Но Жора нашел ее. Он был прирожденный разведчик и следопыт.
Вместо шести километров Жора Антоненко прошел не менее двенадцати. И почти все двенадцать — в расположении врага. Только разведчик знает, что такое преодолеть ночью двенадцать километров в районе боевых действий. К рассвету Жора достиг околицы деревни.
В крохотный просвет между тучами пробился лунный свет. Жора заметил неподалеку заброшенный сеновал. Там он и укрылся. Скинув с себя мокрую одежду, мальчик зарылся в сено. Его знобило, он долго не мог заснуть от холода, но в конце концов монотонные звуки дождя, однообразный шум деревьев усыпили его.
Жору разбудил орудийный выстрел. Он приник к щели, но ничего не мог разобрать. Еще только-только светало.
Наблюдения Жоры прервал новый оглушительный залп. На этот раз он отчетливо увидел орудийную вспышку. И тогда мальчик понял, что напал на след проклятой батареи. Не меньше часа прождал он, прежде чем батарея дала новый залп. И Жора снова увидел вспышку… Теперь ему было почти ясно, что фрицы установили свои орудия в роще.
Но для разведчика не существует понятия «почти ясно». Для него все должно быть ясно.
Весь день просидел Жора на сеновале, а когда наступил вечер, он покинул свой наблюдательный пост и начал пробираться к роще.
И он нашел эту батарею. Можно сказать, она сама себя обнаружила: весь вечер фрицы обстреливали Ленинград. Разведчик полз на звуки орудийных залпов. И, наконец, оказался чуть ли не рядом с батареей…
Ранним утром Жора вернулся в часть. Он сидел передо мной, мокрый, голодный, грязный, но такой веселый, каким я не видел его никогда.
Не переодевшись, он сразу же начал докладывать результаты разведки. И я поразился его памяти, его наблюдательности. Он запомнил, сколько выстрелов дала батарея, сколько фрицев ее обслуживает, с какой стороны разводящий приводит смену часовых, где находится караульное помещение, где расположены блиндажи…
Все доложив, он сел за дощатый стол. Я поставил перед ним котелок дымящегося чечевичного супа, и он быстро заработал ложкой. Съев полный котелок, Жора попросил добавки, но, пока я ходил за ней, мальчик уснул. Уснул, сидя за столом, прижавшись лбом к шершавой, неоструганной доске.
Я перенес его на койку. Он что-то пробормотал, повернулся на бок и, совсем как маленький, положил голову на ладонь. Так, не меняя позы, он проспал более двенадцати часов.
Вечером наша разведгруппа двинулась к Троицкой. Саперы расчистили от мин узенький коридор, и мы перешли линию фронта. Впереди полз Жора, за ним — я, за мной — пятеро братков — злых, бесстрашных матросов. Каждый из нас нес в заплечных мешках коробки с толом. Прикрывал нашу группу замполит полка. Все мы были вооружены гранатами и ножами — этими надежными спутниками разведчика.