Василиса пообещала и поклон увезти и наказ внуку передать и, попрощавшись с дедом Лукой, направилась к Закамышным. Груня готовила обед и встретила Василису ласково, опросила, почему соседка так редко ее навещает. «Все недосуг, все маята». И когда Василиса сказала, что собирается ехать к Алексею и что, может быть, повидает там Яшу, Груня с грустью ответила:
— Не повидаешь Якова… Разбилась у них дружба… Яша мой в совхозе, писал, что от Сухой Буйволы это место находится далече.
— В степи просторно, это верно, — согласилась Василиса, понимая, что и ей и Груне больно говорить о том, что дружба их детей расстроилась. — Степь, она как море…
— Как же с хозяйством? — осведомилась Груня. — На кого оставишь?
— Трудно с хозяйством. — Василиса вытерла кончиком платка сухие губы. — Была у невестки. Не желает Галина доить мою корову. — И вздохнула. — А ехать мне необходимо. Алеша так просит, так просит!
— Подсоблю тебе, Васюта, пригляжу за домом, раз у тебя такая нужда.
Поднимая сильные, согнутые в локтях руки, Груня поправляла скрученную на затылке толстую косу. Василиса с умилением смотрела на свою крупнолицую, пышущую здоровьем, еще молодую соседку и думала: «Какая славная женщина, какая добрая да отзывчивая! С такой и породниться не грех, и, видно, Настенька характером в мать пошла. Хорошая была бы женушка у Ивана». Сказать же об этом постеснялась, знала, что у Ивана есть какие-то несельские подружки, и ей неведомо было, что пишут они ему и что пишет он им… Поблагодарила Груню, сказала, что больших хлопот хозяйство не потребует. Утром и вечером подоить корову, попоить ее, а в стадо она и сама пойдет; дать корм птице, собрать яйца — куры несутся под навесом.
— А где дочка? спросила Василиса, задерживаясь у дверей.
— На канале, где же ей быть. На зорьке усядется на велосипед и умчится. Только к вечеру заявляется, водяная царевна. И вечером дома не сидит. — Помолчала, покачала головой. — То, бывало, на танцульки бегала, а теперь к твоему Ивану зачастила… Не знаю, рад ей Ваня или не рад.
— Да ты что, Груня? — удивилась Василиса, прикрыв концом платка улыбающийся щербатый рот. — Еще как рад! С нею Ваня завсегда бывает веселый да обрадованный — это я замечала не раз. Она ему помогает, что-то они вместе чертят, малюют. Сама видела… А то как-то принесла ему вареники.
— Про вареники знаю. — Груня опять подняла полные у плеч, красивые свои руки, быстро, пальцами поправила волосы. — Говоришь, чертят и малюют? А может, они там целуются? Не замечала, Васюта?
— Этого повидать не довелось, — чистосердечно призналась Василиса и улыбнулась. — Это дело такое, что его не подглядишь, не подсмотришь… Сами мы тоже когда-то с парубками целовались и миловались, а родители этого ничего не видели.
— Боюсь, Васюта началось у них с малеванья да с чертежей, а кончится бог знает чем… — со вздохом сказал Груня. — Еще с месяц Иван побудет в Журавлях, а потом снова на девять лет скроется…
— Ваня мой образумился, — со вздохом ответила Василиса. — Ему еще годок осталось учиться—и все. А как за Журавли взялся! Сколько разных чертежей… Как-нибудь загляни к нему да посмотри, что там у него делается… Да и не такой мой Ваня, чтобы стал над девушкой насмехаться… Сказку тебе, Груня, я рада была бы с тобой породниться. Славная у тебя дочка. И скромница, и мастерица на все руки, и веселая..
— Я тоже порадовалась бы, — сказала Груня. — Да только ныне родители не властны над своими детьми.
То, что Груня сама охотно взялась присмотреть за книгинским хозяйством, а особенно то, что они ласково, понимая друг друга, поговорили о детях, успокоило Василису. Она забыла о предстоящей встрече с мужем и вспомнила об этом, когда пришла домой и развернула свою тетрадку. Знала, что разговаривать с мужем ей необходимо и что разговор этот будет неприятным. Чего доброго, Иван Лукич разозлится и на прощание обидит ее. Она этого боялась, и все же уехать, не повидав мужа и не сказав ему хотя бы двух слов, она не могла.
Разговор с Иваном Лукичом вопреки ее опасениям оказался и коротким и мирным. В тот день Иван Лукич обедал дома. Как всегда, спешил, ел торопливо. У порога, поджидая седока, стоял мотоцикл. Иван Лукич вытер ладонью усы, прочитал письмо Алексея, выслушал о желании Василисы поехать в Сухую Буйволу и отнесся к этому равнодушно.
— Послезавтра в Сухую Буйволу пойдут грузовики, — сказал он, вставая. — На переброску шерсти. Облюбуй самую лучшую машину — и в добрый час.
— Что переказать Алеше?
— Выговор от батька!
— За что, Лукич?
— Чтоб порядки свои там не вводил! — сердито сказал Иван Лукич, постукивая папиросой о коробку. — Молодой еще! Стрижку, видишь ли, провели не так… Умник какой отыскался! Сколько годов стригли — и ничего, а тут не так! Так и переказки, что батько недоволен. Я скоро сам в Сухую Буйволу проскочу…
— Может, Алеша добра желает, — тихо возразила Василиса. — Хочет как лучше…
— Знаем мы это добро! У Ивана тоже на словах добро, а на деле…
— И на Ивана зря в обиде… Что тебе Иван плохого сделал?
— Баламутит людей, вот что он делает! — Иван Лукич чиркнул спичкой, прикурил, — Тебе разве не видно, что творится в Журавлях? Жили люди, трудились, переходящие флаги или там всякое первенство завсегда брали… А что теперь? Все заговорили о новых Журавлях, на Ивана поглядывают, к нему захаживают, все к чертежам приглядываются, а про силос забыли… Корма кто нам будет заготовлять? Иван или Алексей?
— Не злись, а поговори с Ваней, — все так же тихо посоветовала Василиса. — Ему ты не чужой, и сын тебе зла не желает, это я, Лукич, точно знаю.
— Ничего, мать, не знаешь!
Иван Лукич махнул рукой, точно рубанул саблей, хотел уйти.
— Погоди, Лукич… — Что еще?
— Была я у бати… Струна у него лопнула. Просил, чтоб купил.
— Что-то часто они у него рвутся… Ладно, куплю.
— И приболел наш дедусь, навестил бы его.
— Сегодня вечерком заскочу. — Потоптался у порога. — Так я накажу завгару, чтоб захватили в Сухую Буйволу. Собирайся… Только вот что хочу сказать, Василиса. В арбички не впрягайся, выбрось эту дурь из головы, меня не позорь… В районе узнают, засмеют! Поживи, погости у сына и возвертайся…
Лицо Василисы то бледнело, то чернело, губы мелко-мелко дрожали, и она, слушая мужа, готова была расплакаться. Боялась, как бы, помимо ее воли, не сорвались с ее вздрагивающих губ те страшные слова, которые в душе своей она давно вынянчила и которые теперь так просились наружу… Не она, а сердце ее, сжимаясь от боли, порывалось крикнуть: «Так знай? Лукич, к тебе я не вернусь! Отмучилась, хватит! И буду ли я арбичкой или еще кем — моя печаль, и разрешения у тебя не спрошу!» С трудом удержалась, и только плечи ее, как под тяжестью, сжались, и она, не в силах стоять, опустилась на лавку.
— Как же корова, птица? — приоткрыв дверь, спросил Иван Лукич. — Или сын-архитектор ими будет заниматься?
— Груня обещала подсобить, — чужим, сдавленным голосом ответила Василиса, когда за широкой, чуть согнутой спиной мужа тихо закрылась дверь.
Как ни больно было Василисе сознавать, что с мужем все кончено, как ни надрывалось ее сердце, но она понимала, что самое трудное для нее был не этот короткий и обидный разговор, а та встреча с Ксенией, от которой, как она того ни желала, уйти не могла. Мысль о свидании с Ксенией жила, разбухала, и забыть об этом, отвергнуть эту мысль, отказаться от нее, — у Василисы не было сил. Сама еще толком не соображая, зачем, ради чего нужна ей эта встреча, не понимая, о чем могут беседовать две женщины — молодая и старая, Василиса желала этой встречи, ждала ее. Мучительно думала о том, как Ксения войдет в комнату, как они, глядя друг на друга, без слов поймут, почему встретились, и поэтому желание повидать Ксению и поговорить с ней о муже росло в ней с каждым часом…
Вечером, в канун отъезда, когда все пожитки были собраны и увязаны, а сама Василиса мысленно была уже у сына Алексея, она вдруг попросила внука Ванюшку побежать в гараж и сказать Ксении, что ее зовет Иван Лукич.
Ничего не подозревая и думая, что Иван Лукич не захотел ехать на мотоцикле, Ксения подкатила к книгинскому дому на «Волге». Мельком заглянув в смотровое зеркальце, бывшее у нее всегда перед глазами, и поправив поясок на узких трикотажных брюках, Ксения быстрыми легкими шагами смело прошла в дом… И сразу догадалась; что ее позвал не Иван Лукич, а его жена, смотревшая на нее полными удивления и горечи глазами. Ксения испуганно прикрыла дверь, прижалась к ней спиной, не отрывая от щеколды рук, как бы боясь, что Василиса вдруг накинет на них наручники или свяжет веревкой. Вся ее тонкая фигура гибко выпрямилась, как перед дракой, и только правая стройная нога, опираясь на носок, чуточку вздрагивала. Миловидное лицо ее с колечками-завитками волос на висках вспыхнуло таким густым румянцем, что покраснела даже тонкая, точеная шея. Строгие, немигающие глаза, озаренные сильным светом свисавшей, с потолка лампы, смотрели с мольбой и словно говорили: зря ее сюда позвали, она ни в чем не повинна.
Василиса смотрела на молодую красивую женщину и видела не Ксению, а себя, свою молодость, и теперь она понимала, почему так ждала и так желала этой встречи. До чего же, оказывается, хорошо устроена жизнь. Иногда можно посмотреть на себя со стороны, можно взглянуть на ту Ва-сену, которую когда-то любил Иван Лукич. Такое случается не часто, и поэтому боль под сердцем, которая столько времени мучила ее, вдруг исчезла… Василиса улыбнулась, и эта ее улыбка и повеселевшие, в мелких морщинках глаза сказали Ксении, что бояться ей нечего и что она может отойти от дверей и даже сесть. Все так же приветливо улыбаясь, Василиса взяла Ксению за руку, ласково, как мать свою любимую, но в чем-то провинившуюся дочь, и усадила ее на диван. Сама она, говоря своими веселыми глазами, что давно ждала этой встречи, аккуратно подобрала рукой юбку и села рядом. Ксения облегченно вздохнула и подумала: «Значит, о том, что Иван Лукич ко мне пристает, она ничего не знает, а я, дура, так испугалась… Т