— Мамо, мамо, а у нас с Ваней скоро будет сынок или дочка…
— Есть приметы?
— Есть, мамо…
— Так чего плачешь, дура? Радоваться надобно! Это же какое счастье! Ваня знает? Ты ему сказала?
— Угу…
— Так вот что, доню… Перед тем, как придет время рожать, дашь мне депешу. Беспременно заявлюсь в Москву внука нянчить. — Обняла дочь, заглянула в ее покрасневшие, в слезах, глаза, вынула из-за пазухи деньги. — Доню, а вот и гостинчик твоему будущему первенцу. Для внука… От меня и от батька. Бери!
Настенька взяла деньги, пахнущие родным материнским теплом, и так ласково, с любовью во взгляде посмотрела на мать, как никогда еще на нее не смотрела.
XXII
Иван понимал, что Яков Матвеевич, предлагая деньги, имел самые добрые намерения и не хотел ни обидеть, ни оскорбить зятя. И если бы такую сумму предложил кто-то посторонний и предложил в долг, то Иван, не раздумывая, написал бы расписку. Принять же деньги от тестя, как принимают приданое или подачку, Иван не мог… Ему стало и неловко и обидно. А тут случилась новая неприятность. Проводив зятя до калитки, Яков Матвеевич сказал:
— Ваня, прошу тебя как родственника… Возьми те бумаги, что батько для тебя приготовил, и не читай их… Полежи в карман — и все. А приедешь в Москву, тогда и прочитаешь.
— Странно, — сказал Иван. — Или в тех бумагах есть какая-то важная тайна?
— Тайны нету, а небольшая заковырка имеется. — Яков Матвеевич помолчал, подумал. — Не написано в тех бумагах так, как помнишь, высказались журавлинцы, когда ты докладывал им о проекте…
— Что ж там написано?
— Все хорошее… только в общих чертах.
— Значит, «Гвардеец» не принимает мой проект? — в упор спросил Иван. — Так надо понимать, Яков Матвеевич?
— Не совсем так… Есть оттяжка, сказать, временная задержка. Мы и на партком этот вопрос выносили, а Иван Лукич умчался в район и своего добился. Позвонил мне Скуратов… Насильно, говорит, мил не будешь. Надо, говорит, чтобы председатель загорелся, а он не горит… Вот оно в чем суть. Да ты что на меня таким зверем смотришь? — Яков Матвеевич понизил голос. — Думаешь, мне радостно? И мне тошно, а что поделаешь? Что-то твой батя сделался сильно пугливым да осторожным. Раньше, помнится, таким не был… Тут, Иван, нужно действовать так: либо заменять твоего батю и принимать твой проект, либо Иван Лукич пусть остается на своем посту, а о новых Журавлях пока не думать…
— Отец же сам кричал на собрании: как жить?
— То, Ваня, были слова, а дела другие…
— Тогда его надо заменить?
— Делается это, Ваня, не так просто, — ответил Яков Матвеевич. — В один миг Ивана Лукича не заменишь… Так что мой тебе совет: бумаги возьми, они пригодятся тебе на экзамене. В них похвально написано о тебе и о твоем проекте. С батьком попрощайся по-хорошему, как и подобает сыну, и поезжайте себе с Настенькой. А прибудете на место, напишите, как устроитесь с жильем…
Иван не стал слушать дальше и вышел со двора. Шел к кирпичному зданию правления, а в душе гнездилась тоска, и не милы ему были ни выглянувшее из-за туч по-осеннему нежаркое солнце, ни пламеневший за мостом Егорлык. «Есть оттяжка… временная задержка, — думал он, поднимаясь по гулкой лестнице. — Какая задержка? Теперь-то мне понятно, почему мой батя сегодня был такой любезный и почему так торопился купить билеты на поезд. Даже Голощекова командировал на станцию, чтоб быстрее сына спровадить. Плотников прислал… «Есть оттяжка…» Да, смешно и грустно».
В знакомой нам большой комнате находился один Саша. Ивана он встретил улыбкой на строгом молодом лице. Из ящика стола достал пакет и передал его Ивану. Иван отошел к окну, ногтястым пальцем распорол пакет и вынул аккуратно, — очевидно, руками Саши — сложенные бумаги. Не спеша прочитал выписку из протокола заседания правления и письмо на имя директора института. Да, точно бумаги были скреплены подписями и печатями, имели исходящие номера и даты — не придраться! В выписке из протокола, а особенно в письме расточались похвалы в адрес молодого архитектора-земляка; говорилось о том, что Иван Книга, готовя свою дипломную работу, советовался с колхозниками, принимал их замечания; что колхозникам «Гвардейца» нравится проект новых Журавлей. «В таких домах не жить, а радоваться». И все! Ни слова о том, принимает ли правление «Гвардейца» проект новых Журавлей или отклоняет. В письме, судя по слогу, одна фраза была написана рукой Ивана Лукича: «…мы и рады бы в рай, да грехи нас туда не пускают, а грехи наши те, что зараз такая стройка колхозному крестьянству не по плечу…»
Ну что после этого сказать отцу? Ругаться или драться с ним? Когда-то, защищая мать, Иван по молодости распалился и вступил с батьком в поединок. Теперь юношеская горячность ни к чему. Просить, уговаривать отца, чтобы принял проект и начал строить новые Журавли? Никогда Иван этого не сделает!.. Пойти к Скуратову с жалобой? Нет, видно, жалоба ничего не изменит… Самое правильное — уйти, не простившись, и сегодня же уехать на станцию.
И все же Иван не ушел. Комкая в кулаке конверт, он глазами указал на пухлую дверь и спросил:
— Отец там?
Саша улыбнулся и кивнул головой. Сгибая плечи, Иван прошел в кабинет. Он не был здесь с той поры, как приехал в Журавли. В просторном и светлом кабинете все оставалось таким же, как и в тот погожий июньский день. Под ногами расстилался тот же мягкий, как некошеная трава осенью, ковер. Все так же пустовали удобные кожаные кресла. Те же высокие окна все так же холодно смотрели на пожухлую, прибитую дождями стерню за Егорлыком. Те же крупные зеркальные чернильницы покоились на чистом, без единой бумажки столе…
Видно было, что Иван Лукич поджидал сына. Как только Иван появился на пороге, Иван Лукич вышел из-за стола. Заметил в руке у Ивана скомканный конверт, спросил:
— Читал?
— Да, прочитал…
— И как? Здорово мы тебя расхвалили! После такой похвалы можно считать, что экзамен ты уже выдержал… Твой диплом получил высокую оценку от народа… Это, Ваня, очень важно! — Он поднял руку. — От народа! _
— Признаюсь, отец, эти твои похвальные слова не радуют.
— Почему? — искренне удивился Иван Лукич.
— Народ, говоришь, оценил, а отец испугался. — Иван бросил конверт и бумаги на стол. — Эта похвальная отписочка мне не нужна!
— Ну, ну! Критикуй батька! Поучай уму-разуму! Завтра все одно уедешь…
— Не хочу ни поучать, ни критиковать, — сказал Иван грустно. — Хочу только спросить…
— Спрашивай, спрашивай…
— Как могло случиться, отец, что ты оглох и ослеп?
— Ты это о чем?
— На словах, на виду у людей ты человек передовой, а на деле пятишься назад, хитришь, мудришь… Сам был на том собрании, где обсуждался мой проект. Все слышал и всё видел, а делаешь вид, что не слышал и не видел ничего. Меня хвалил перед журавлинцами, спрашивал у них, как они хотят жить. И слышал, что они ответили. А кончил чем? Тем, что сочинил эти похвальные грамоты, да не чаешь, когда же я выберусь из Журавлей… Так, отец, поступают только трусы!..
Иван умолк. Ждал, что Иван Лукич обозлится и закричит на него своим зычным голосом. Иван же Лукич стоял у окна, спиной к сыну, и молчал, словно каменный. Крепкие его ноли были расставлены широко, голова приподнята. Трогая пальцем ус, он смотрел на вылинявшую степь, на копенки, прилипшие к земле, и смотрел так пристально, будто там, за Егорлыком, видел что-то важное, интересное, от чего не было сил оторвать глаза. Распахнул рамы, и холодный ветерок, залетев в комнату, ворошил его седой, заметно поредевший чуб. Такое показное равнодушие пугало и настораживало. Что случилось с Иваном Лукичом? Где он мог набраться и такого странного хладнокровия и такой удивительной выдержки? Может, ему на какую-то минуту удалось взнуздать себя? А сам он весь наливается злостью, и вскоре та злость выплеснется, и тогда Иван Лукич, не помия себя, бросится на сына с кулаками. А может, слушая Ивана, осознал свою вину, но сказать об этом стесняется и поэтому смотрит в окно и молчит? Или, чего доброго, обнимет Ивана и скажет: «Спасибо, сынок, за слова горькой правды! Ох, давным-давно надо бы мне сказать, да только некому было, не находились смельчаки… Вокруг меня, Ваня, расплодились одни доброжелатели. Все они, скажу правду, печалились о моей славе. Никто не решался, вот как ты зараз, сказать правду в глаза. Даже мой фронтовой командир жалеет меня, а о Закамышном и говорить нечего. Яков — человек сердечный, мягкий, по натуре добрый. Так и норовил подложить под мои бока мягкие пуховики… А ты, Ваня, ничего не побоялся. Смело вышвырнул из-под моих боков те настилочки… И хоть меня, бедолагу, бросало то в пот, то в холод, а поступок твой, сыну, одобряю… Сын не должен кривить душой перед своим родителем… Хвалю, Иван!»
— К чему, отец, это твое рассуждение о грехах? — осмелев, продолжал Иван. — Придумал «грехи» и утверждаешь, что «зараз такая стройка колхозному крестьянству не по плечу». Как же так получается, что богатому колхозу не по плечу сделать свое село красивым и удобным для жизни? Ну, допустим, есть еще экономически слабые колхозы, им, возможно, и не по плечу такое строительство. А у журавлинского «Гвардейца» миллионы годового дохода, и ему это не по плечу? Слава гремит по всей стране, а переделать Журавли не по плечу? Нет, отец, тут дело не в том, по плечу или не по плечу, а в том, что ты струсил… Тебя испугало то, что должно было…
Иван умолк на полуслове. Иван Лукич покосился на сына и с трудом, как человек, у которого отекли ноги, приблизился к столу, нажал под крышкой стола кнопку. Снова тяжелой походкой подошел к окну и залюбовался степью. На голос звонка появился Саша. Глядя в окно, Иван Лукич сказал:
— Сашко! Распахни дверь! Да пошире! Саша открыл дверь. Не понимая, к чему вся
эта затея, Иван ждал, что будет дальше. Саша подмаргивал, давая понять, чтобы Иван не мешкал и уходил. Но Иван, сжимая за спиной кулаки, не двигался с места.
— Ну! Чего ждешь, умник? — крикнул Иван Лукич таким зычным голосом, будто обращался не к Ивану, а к кому-то там, на улице. — Или дверей не видишь, смельчак? Или ждешь, чтоб тебя отсюда взашей выпроводили?!