С передышками-привалами и «скатились» мы пшеничным увалом к поскотине, где освежило-обдуло нас на полысевшем бугорке, и степным раздольем бодрее доплелись к остановке. Автобус нам все равно ждать часа полтора, он еще с вокзала не отправился на соседнее село Красномылье.
На солнечной стороне кирпичной «ожидаловки» устроили мы скамеечку из белых силикатных кирпичей, настроившись на терпеливое возвращение домой. Когда есть чего везти, тогда любое ожидание не пустое время, а считай — послетрудовой отдых.. Дома-то ой сколько ждет всех нас четверых возни с грибами! Все надо до единого перебрать-переглядеть, каждому угадать свое место — эти на сушку, эти на засол…
Самому странно: почему-мне более по нраву просто искать и собирать ягоды или грибы, чем услаждать себя уже чем-то приготовленным из них за столом? Чего не скажу о рыбе — для меня и ловить рыбу — умопомрачительная страсть, и поесть ее охотник в любом виде. Из двух вершковых окуньков однажды с сыном и приятелем сварили уху в трехлитровом котелке. Может быть, и прозрачно-чистая вода из речки Ольховочки тому виной, но ведь как мы хлебали уху деревянными ложками! Крякали искренне хором, настораживая неробких чечевиц, а и за шесть минувших лет чудится дух и вкус той «тройной» ухи. А грибы да ягоды восхитительны, пока не станут обычной едой…
Размышляя о том да о сем, смотрел я на степочку впереди себя и казалось, что никто и ничто не взволнует нас до прибытия автобуса. И вдруг на ближний взгорок стремглав ринулся откуда-то ястреб-перепелятник, и почти одновременно с резко-грозным писком ударили по бокам две деревенских ласточки — такие крохи-комарики в сравнении с ржаво-полосатобрюхим разбойником! Непонятная отвага касаток смутила меня: добро бы они свое гнездо обороняли под застрехой амбара или конюшни, а тут отгоревшая за жаркие августовские дни голая степь…
Если бы ласточки преследовали-гнали его взашей издали, то зачем бы ему падать к земле с раскогтенными желтыми лапами? Да и не был бы налет ласточек внезапностью для ястреба. Планы перепелятника расстроились мгновенно, и он круто взмыл от взгорка, и тогда та самая малая пядь земли стрельнула насмерть перепуганной желтой трясогузкой. Не той взрослой, что отзолочена и расцветает весной на лугах вместе с одуванчиками, а невзрачно-зелененькой, скорее всего еще желторотой. У нее и дрожливых ножек словно совсем не было — до того плотно она прижалась к асфальту.
Ласточки протурили ястреба с поскотины и, о чем-то пощебетывая на лету, промчались обратно в Тюрикову. Все свершилось настолько быстро, что мы опоздали с похвалой ласточек за спасение трясогузки, беззащитнее той птицы, по имени которой ястреб и получил «довесок» — перепелятник. Вот еще одна грустная история наших дней: перепелов — хлебных телохранителей — чуть не начисто вытравили на полях химикатами, а этот жив-здоров, пичужит в свое удовольствие других птах. «Санитарит», — сердито передразнил я в уме лукавомудрых ученых мужей с адвокатскими замашками.
Дочка хотела приголубить трясогузку, да не успела дотронуться, трясогузка негромко чиликнула, порхнула через дорогу к деревне.
— У нас, у нас, нашла защиту! — взгордилась Марина и огорченно добавила. — А погладить не позволила…
— Что правда, то правда, Мариша! Нынче звери и птицы возле людей ищут спасение. Сама же видала, сколько козлов диких поразвелось у самого города. Только не мы, а ласточки первыми заступились за трясогузку. Они заступницы, хоть и сами малы, не крюконосые и не когтистые.
— Значит, мы и ни при чем? — обиделась дочка.
— Отчего же! В самый раз при чем. Откуда знать трясогузке, что ястреб отступился лишь из-за ласточек? Молода еще! А вот в войну, в сорок втором году, такой же ястреб прямо в сени загнал серую куропатку. Зимовал тогда на нашем огороде целый табунок куропаток. И сам следом за ней залетел. Ладно, брат Кольша за чем-то в чулан бегал, и перепелятник в ограде на тынок уселся, выжидать начал куропатку. Дескать, выгонят и ее на улку. А Кольша хвать тятину одностволку, в дыру меж сенками и зауголком избы бабахнул по нему. Не промазал Кольша, и в двенадцать лет метко стрелял, не то что я сейчас.
— А куропатку неужели не съели? Ты ж сам рассказывал, как голодно вам жилось в войну.
Я не обманывал дочку, рассказывая, как сперва досыта брат, сестра Анна и я нагляделись на нее, поочередно подержали в руках и вынесли птицу на огород, где в лебеде и конопле по меже жили ее братья и сестры. В лесу мы с братом промышляли и куропаток, и петли настораживали на зайцев, зато своего зайца, что облюбовал зимой нашу черемуху на задах пригона, мы подкармливали морковками. Почему-то он не грыз наши гостинцы, леденевшие сразу на стуже, обходился чем-то своим, однако мы не унывали. Мороженые морковки оттаивали и съедали сами, а взамен клали на тропу свежие коротельки.
…На мягком, откидном сидении в автобусе с голубой надписью по кузову «Исеть» можно было и подремать, но мне думалось о ласточках, о своем родном селе Юровка. Вспомнилось какое-то сельское гуляние в довоенное лето. Под гармонии, частушки и пляску сошлись край на край — Подгора и Озерки — взрослые холостые парни и девки. Две «армии» ненадолго приостановились друг перед другом у клубной площади. Что мы, сопляки, делали возле них и для чего крутились подле холостяжника — не в том суть. Забылось… Но явственно и по сегодня слышу, как недобро захрустели-затрещали колья в перетыках соседних огородных прясел, как под ругань, уханье и девичий взвизг все перемешалось. Не родители, не милиция, а девки — позднее я узнал от дяди Вани, что и драки-то затевались из-за них, девок, — бесстрашно усмиряли здоровенных и отчаянных парней.
Драки тогда обходились без увечья, и тем более — без смертоубийства, чего не скажешь о нынешних иных молодцах с ножами всемером против одного.
Парни те все потом до единого ушли на фронт, и никто из них не осрамил юровчан трусостью. Только с войны вернулось их совсем-совсем мало… Через три десятилетия земляки «вернули» своих задиристых парней в Юровку четырехгранным памятником напротив сельсовета. Ежегодно майским днем отовсюду с венками едут к нему люди. И тут в скорбном молчании, как бы поротно, свершается перекличка личного состава, погибшего смертью храбрых.
Парней воскрешает память рано состарившихся заступниц-матань, многие из которых так и не озарились замужеством. Вот только они сами не узнают в себе тех девок. А, может, нарочно не вспоминают, чтобы словами нечаянно не потревожить вечный покой своих ягодин?
Куст ирги
В саду у соседа возле сарайки сизо задымился ягодами густо-дурной куст канадской ирги. Они, ягоды, мелки, как старинные бусы; заиндевело-пыльные, но не круглые, а подслеповатые вприщур. Для еды они вряд ли годны. И обирать их муторно, и ветки переломаются.
Вероятно, развел сосед иргу просто ради зелени или же из-за мудреного нерусского названия. А может, для того же, как моя бабушка Лукия Григорьевна? Приткнула она однажды у колодца кустик круглолистой ирги — на редкость плодовитой и совершенно никчемной в хозяйстве. Попробовал я сине-черные ягодки и… выплюнул тут же. Настолько безвкусна их крахмально-вязкая мягкость.
— Чо, Васько, скуса нету воронца-то? — подняла голову от капустной грядки бабушка. — Дак я же воробушкам да скворушкам рошшу его. За здря чо ли им огород-то наш полоть от всяких червяков да букашек?
И я воочью убедился, когда поспел воронец: воробьи и пепельно-бурые молодые скворчата шумели кустом до той поры, пока не склевали все задумчиво-защуренные ягоды. И только потом переселились на черемуху за бабушкиной избой. И не пустовали скворешни у нее, и каждый наличник окна, вся солома крыш сарая и амбара отзывалась дружным писком воробьят.
…Окукареканное петухами просияло из парного тумана молодое солнце. Оно еще не скрадывало глаза, не палило жаром и было ниже пояса небу. И пока прохладно-бодро, сидел я на крылечке, покуривал сигарету. На вершинке ирги, совсем как весенней водотечиной, распелся старый скворец. Уж не мой ли привел на ягоды взматеревших детишек? Уж больно много знакомых голосов в его песне слышу. Вот он куличка-перевозчика передразнил, свистнул солнышку иволгой и жаркогрудой чечевицей заискал-заспрашивал Витю, удало пощелкал и после перемолчки трепетно зашептал глухарем…
Скворец пел, а скворчата клевали ягоды. Вместе с ними шумной оравой копошились в ирге воробьи. Они обрадованно «чокали», то ли урожаю ягод, то ли мирной компании скворцов, то ли ведреному июльскому утру.
И тут за сараем брякнула дверь сенок. Мне не видно, кто вышел, но я представил жилистого соседа и его осадисто-толстую жену.
Кто-то хрустко потянулся телом и вслух зевнул. И неожиданно выстрелом «ударил» по утру сердитый крик соседа:
— Кышь, пакость, кышь, окаянные!
Скворец не «допел глухаря», испуганно «скворкнул», и вся стайка скворчат вырвалась из куста. И тут же в иргу шлепнулся обломок кирпича. Воробьи тоже кончили свой базар, и, как ребятишки, пустились наутек, кто куда.
Куст успокоился и пыльно-печально зажмурился ягодами. А хозяин ирги ворчал:
— Обнаглели, обжоры! Жрут ягоду да ишшо горло дерут. Видишь, надо им ето самое…. Ну, как оно называется, Онисья, у етих артистов-то?
— Витька сказывал, что гонораром зовется, — откликнулась ему жена из тихого сада.
— Во-во! Го-го-го-но-рар им подавай, а за что? — загоготал сосед, по его мнению, удачной шутке. Вместе с ним мелко захихикала, заслезила оплывшие глаза толстогрудая Анисья Гавриловна.
— Правильно, Коля! Дай-ко им волю, дак оне за песни яблоки исклюют. А еще чего доброго — денег запросют. Из ружья по ним надо пульнуть…
Я не слушал, о чем дальше говорили соседи. Я досадливо жалел, что негде мне у своей квартиры вырастить куст ирги. Ну не канадский, а хотя бы такой же, какой был у моей давно покойной бабушки.
Лебеди
Поплавок не дернулся и не вздрогнул, а плавно-вежливо отплыл вправо, как бы посторонился — пропустил кого-то из воды. И хотя солнце разморило меня, не спавшего ночь напролет у костра, я сразу приметил колебание гусиного пера. Кто там осторожничает? Карась ленивый, плотва спесивая или сутулый окунь на верхосытку жевнул червяка?..