Их признанный вождь, господин администратор, перед тем как уехать, простился с госпожой Барадлаи в следующих выражениях:
– Милостивая государыня! Сегодня я имел честь в последний раз быть гостем в доме Барадлаи. Еще утром я ке поверил бы этому, даже если бы мне подсказал сие какой-нибудь ясновидец. Но знайте – во мне тоже живет дух ясновидения. Вы, милостивая государыня, вместе со своим сыном сошли с того пути, следовать которому вам завещал мой покойный друг и великий муж, о чем он сообщил мне перед своей кончиной еще до разговора с вами. Вы избрали противоположный путь. И вы еще вспомните, сударыня, мои слова. Избранный вами путь приведет вас к вершине, но называется эта вершина «эшафот».
Первая ступенька к ТОЙ вершине
– Легко вам, сударь, либералом-то быть, у вас три тысячи хольдов земли, а у меня всего три деревеньки там. (Возглас: «Где это там? На тех хольдах?») Не на тех хольдах, а в комитатах Шарош и Земплен; вот и все мое богатство. Дальше: коли освободим мы крепостных мужиков, что же, в таком разе, прикажете мне самому с пятью дочками землю пахать? Родись я мужиком, вовек бы не пожелал быть никем иным. Крестьянская жизнь – истинное удовольствие! Зачем же нам лишать мужиков этого удовольствия? Кто барин – тот барин, а кто не барин – тот и не барин. Разве кто виноват, что не все барами родились? К примеру, я вот не родился графом. Так я же не требую, чтобы каждый человек графом стал! Хотя сие для меня не меньшая обида, чем для мужика, то, что он – не дворянин. Подумаем лучше, к чему эта затея приведет? Вот скажем, для того, чтобы назначить чиновников или выбрать депутатов в дворянское собрание, какая уйма денег тратится на угощение людей благородного звания! Л что будет, если мы еще всем крестьянам дадим право голоса: да столько вина па всем свете не сыщешь! (Оживление среди «левых» и среди «правых».) Подумать только, что будет, если мужики получат право занимать чиновничьи места. Нас и сейчас по десять человек на одну должность приходится. А ведь по закону молодые люди не имеют права даже жениться, пока какой-либо должности не займут. У выступавшего передо мной оратора нет ни сыновей, ни дочерей, нет даже жены. А у меня их целых пять… нет, не жен, конечно, а дочерей. (Общее оживление в зале.) Вам, сударь, этого не понять! Эх! На вашем месте и я бы либералом мог заделаться! А потом, – это… как его… народное образование! Да на кой черт оно нам сдалось? Народ сам по себе вырастет и без вашего воспитания. Свет стоял уже и тогда, когда никто еще не умел ни писать, ни читать, окромя монахов. Сам государев наместник и тот вместо имени ставил на сургуче, скреплявшем указы, отпечаток рукояти своего меча. А вы нынче и мужика хотите учить грамоте. Да он ведь тогда в бога верить перестанет. Мы этим только все дело испортим: ведь для того и писали законы по-латыни, чтобы каждый плебей не совал в них носа; а теперь что ж, всякая баба, батрак и еврей смогут читать их, судить да рядить?! Увидите еще, господа сословные дворяне, что из всей этой затеи получится! Коли мы хотим, чтобы у народа была свобода, мы ее не должны ему давать. Почему? Да потому, что до тех пор пока мы эту самую свободу не даем мужику, она остается в целости и сохранности, а как только дадим, он ее обязательно тут же пропьет либо потеряет. Давайте придерживаться многовековой конституции наших дедов и прадедов: раз мы прожили с ней тысячу лет, значит и еще долгие годы проживем! (Возгласы одобрения – справа, смех – слева.)
Читатель уже, конечно, догадался, что эта речь принадлежит нашему знакомому – Зебулону Таллероши, который выступил на собрании комитатских дворян, состоявшемся три дня спустя после памятной помолвки молодого Барадлаи в Немешдомбе. Собрание это проходило под председательством администратора господина Ридегвари в губернском городе.
То было историческое собрание. Сторонники диаметрально противоположных мнений и взглядов сошлись там, как рыцари на турнире.
Представители различных партий, прибывшие на это собрание в качестве гостей из самых отдаленных областей страны, члены судебной курии, присяжные заседатели комитатского «зеленого стола» расположились: одни – с правой, другие – с левой стороны зала вместе с многочисленным дворянским сословием. Большинство гостей на это собрание доставил вице-губернатор за счет средств комитата; другие же прибыли на почтовых, а то и просто пришли пешком, питаясь в дороге хлебом и салом.
Уже с утра в день заседания, несмотря на дурную погоду, перед зданием ратуши выстроилась целая армия людей в шляпах с белым или с черным пером. Белые перья означали принадлежность к прогрессивной партии, черные – к партии консервативной. Собравшиеся требовали допустить их в зал заседаний. Едва забрезжил рассвет хмурого зимнего дня, как все скамьи – и справа, и слева, и в глубине зала – были до отказа заполнены людьми, прибывшими из ближних и дальних мест, и лишь кресла за огромным зеленым столом оставались свободными: они предназначались для видных деятелей комитата.
Но не только белые и черные перья, украшавшие головные уборы присутствующих, свидетельствовали об их воинственных намерениях: от взора внимательного наблюдателя не укрылось бы, что под шубами и длинными бурками многих участников собрания были спрятаны палки с оловянными набалдашниками и молотки с короткой рукоятью – своеобразные аргументы «pro» и «contrа».[38]
Партия «белых перьев» вынесла из предыдущих дворянских собраний урок: когда к концу прений у ее противников иссякают все доводы, они пускают в ход и «ultimo ratio»,[39] а именно – палки с оловянными набалдашниками, и тогда уж, как говорится, «кто смел, тот и съел». Наученные горьким опытом сторонники «белых перьев» тоже припасли контраргументы, и были готовы, если дело дойдет и на этот раз до рукопашной, вступить в драку, вооружившись молотками.
Со всей ответственностью можно утверждать, что обе стороны отнюдь не соблюдали с аскетической строгостью наступивший пост. К тому же и погода на дворе стояла отвратительная: стужа и дождь. Кто поэтому решился бы упрекнуть верующих за то, что перед тем как прийти сюда, они пропустили по стаканчику?
Ровно в девять часов под председательством Ридегвари началась общая дискуссия.
Партия «белых перьев» пыталась всеми силами провести резолюцию, решительно осуждавшую существующую реакционную систему управления. Для того чтобы убедить сословное дворянство и чиновничество в необходимости этой радикальной меры, прогрессивная партия выставила своих самых блестящих ораторов.
В противовес этому партия «черных перьев» прибегла к другой тактике: она собрала со всех шестнадцати округов самых скучных, нудных и бездарных ораторов, чьи утомительные, длинные и витиеватые речи способны были парализовать и свести на нет воодушевляющее и воспламеняющее действие речей прогрессистов; тайная цель реакционеров заключалась в том, чтобы отвлечь собравшихся от главных вопросов, поставленных на обсуждение, затянуть принятие резолюции до обеденного часа, когда участники собрания начнут испытывать муки голода, принудить к бегству нетерпеливую публику, – одним словом, выиграть время.
Но из этого ничего не вышло: «белые перья» стойко держались, не отступая ни на шаг. Каждый боец твердо решил не покидать зал заседаний и голодать хоть до следующего дня, но дождаться исхода прений.
Сторонники прогресса знали, что председательствующий только и ждет момента, когда «черные перья» окажутся в большинстве, чтобы на полуслове прервать очередного оратора, объявить дискуссию законченной и поставить вопрос на голосование. А там пусть себе протестует кто хочет!
«Белые перья» не покидали своих мест.
Наконец слово было предоставлено их вождю, куриальному судье Торманди.
Когда он начал свою речь, «черные перья» подняли невероятный шум: каждое слово оратора они встречали гулом протеста, прерывали его возгласами и свистом. Но Торманди не так-то просто было смутить: чем громче вопили его противники, тем сильнее он повышал голос, и его могучий бас покрывал шум и выкрики сотен людей. Его невозможно было заставить замолчать.
Однако случилось так, что давая отпор очередной буре враждебных возгласов, он, в пылу полемики, употребил в своей речи такие крепкие выражения, какие принято именовать, мягко говоря, «непарламентарными».
Обычно такой неумеренный ораторский пафос дает председательствующему право, после вторичного предупреждения, лишить оратора слова и заставить его покинуть трибуну. Но в нашем комитате имело хождение другое правило. Как только с уст Торманди сорвалось грубое выражение по адресу председательствующего, Таллероши и его единомышленники повскакали с мест и набросились на говорившего, словно гончие псы на зверя, выкрикивая хором одно слово: «Акция! Акция!»
И дворянское собрание немедленно вынесло решение о применении «фискальной акции» против нарушителя парламентской процедуры.
Однако это «интермеццо» не выбило Торманди из колеи и не нарушило даже конструкции начатого им риторического периода. С полнейшим хладнокровием он достал из бокового кармана портмоне, вынул оттуда сорок форинтов (таков был установленный размер штрафа за подобный проступок), выложил их перед комитатским казначеем и продолжал свои филиппики. При новом слишком сильном выражении, допущенном Торманди, опять раздался голос Зебулона: «Акция! Акция!»
На сей раз Торманди даже не прервал своей речи: он уже держал наготове сорок форинтов, бросил их фискалу и продолжал говорить. Голос оратора гремел и сотрясал своды зала до тех пор, пока его кошелек окончательно не опустел; при последнем залпе крепких выражений оратор снял с пальца серебряное кольцо с гербовой дворянской печаткой и, кинув его в залог казначею, заткнул тому рот, получив таким образом возможность закончить свою грозную речь.
Это действительно была страшная по своей силе речь, и ее итогом явилось ясно выраженное предложение принять сатмарские двенадцать пунктов.