– Был им до самого конца.
– Вы тот самый Эуген Барадлаи, который силой принудил администратора своего комитата покинуть председательский пост?
– Тот самый.
– Вы во время мартовских революционных событий прибыли во главе мадьярской делегации в Вену и произнесли там подстрекательскую речь перед народом?
– Не отрицаю.
– Подтверждаете ли вы, что именно эти слова были вами сказаны тогда?
И военный судья протянул Енё вырванный из блокнота, исписанный карандашом листок.
Как ему было не помнить этих слов? Ведь их в тот памятный день под балконом записывала сама Альфонсина, когда они вместе слушали выступление брата. Положив свою записную книжку на его плечо, она старательно запечатлела эти знаменательные слова якобы для своего альбома. Енё содрогнулся тогда, словно от предчувствия. Сердце подсказывало ему: придет время, и кто-то расплатится за сияние этого дня.
И вот он стоит теперь здесь, перед судом.
Тот балкон был второй ступенькой к обещанной вершине. Сейчас Енё поднялся уже на последнюю.
Он хладнокровно возвратил прочитанный листок.
– Верно, все, что здесь записано, было мною произнесено.
Судьи удивленно покачали головами: «Признаваться в этом ему не было никакой необходимости, ведь обвинение располагало всего лишь одним свидетелем».
Допрос продолжался.
– Один из ваших братьев служил в гвардии, позже в гусарском полку. Вы уговорили его вместе со своим отрядом покинуть армию?
«Слава богу» судьи не знают, кто в действительности это сделал, – подумал Енё. – А может, кто-то намеренно взваливает тяжкое для всей семьи бремя на плечи одного, чтобы тем вернее пустить его ко дну и заставить мать оплакивать своего сына».
– Да, это сделал я, – торопливо подтвердил Енё.
Он так спешил с ответами, что возбудил подозрение у судьи.
– У вас есть еще один брат, Эдмунд… или Енё?
– Есть. По-венгерски – Енё, по-немецки – Эдмунд.
– А не наоборот: может быть, Енё – это Эуген, а Эден – это Эдмунд? Я слышал споры по этому по поводу.
– Нам, венграм, это лучше известно. Правильно так, как я сказал.
– Ваш брат, о котором я спрашиваю, исчез из Вены одновременно с другим. Какая тому причина?
– Думается, вот какая: с закрытием придворной канцелярии прекратилась и его служба. Что ж ему было оставаться в Вене без дела?
– Куда же делся ваш младший брат?
– В продолжение всей кампании он находился дома, ни в каком освободительном движении участия не принимал, следил за хозяйством, занимался живописью, обучал музыке моего сынишку. Он и сейчас живет дома.
– А вы тем временем снаряжали на свой счет регулярные войска?
– Да. Мой отряд состоял из двухсот конников и трехсот пехотинцев. В битве под Капольной я сам командовал конницей.
– Вы опережаете мои вопросы… На дебреценском сейме вы не присутствовали?
– Нет, поскольку не мог одновременно находиться в двух местах.
– Это верно. Зато вы действовали в качестве правительственного комиссара при армии?
– От начала до конца.
– После форройской битвы вы с большим рвением помогали собирать разгромленные остатки мятежных войск?
– Именно так.
– И проявили при этом кипучую энергию. Как вам удалось в течение нескольких недель экипировать целых три батальона новобранцев? Не соизволите ли вы дать разъяснение по этому делу?
Енё испытал горькое удовлетворение от того, что и в этом вопросе он был достаточно осведомлен.
– Узнав, что вниз по реке идет караван судов с сукном для хорватских пограничников, я перехватил его в пути. Мы использовали это коричневое сукно на венгерки для наших гонведов.
Ответы Енё обличали его больше, чем можно было ожидать. Они говорили не только о его спокойствии и хладнокровии, но выдавали также утомление жизнью, глубокую апатию. У военного судьи, должно быть, возникли какие-то подозрения. Он решил подвергнуть обвиняемого некоторому испытанию.
Порывшись в отложенных в сторону материалах, судья выбрал один документ.
– Тут сказано, что во время баньяварошского похода вы конфисковали весь запас благородных металлов из казны монетного двора и присвоили его себе.
При этих словах молодой человек вспыхнул, лицо его залила краска гнева.
– Это неправда! – запальчиво воскликнул он. – Гнусная клевета! Так не поступит ни один Барадлаи!
Этот взрыв негодования оказался решающим, он свидетельствовал о том, что суд не введен в заблуждение. Так может негодовать только человек благородный, не способный на низкий поступок, другими словами – только сам Эден Барадлаи.
Затем Енё еще долго допрашивали. Он сумел ответить даже на самые незначительные вопросы – из писем Эдена к матери Енё хорошо знал, какую роль играл его старший брат.
Были и такие вопросы, ответы на которые могли изобличить других лиц. Отвечать на них Енё отказался.
– О том, что сделал сам, расскажу, но давать показания против кого бы то ни было – не стану.
Он боялся лишь одного – очной ставки с кем-нибудь из обвиняемых; тогда сразу могли установить его личность. Енё прилагал все старания, чтобы судьи покончили с ним как можно быстрее. И достиг цели.
В то время суд творил быструю расправу.
Под конец ему был предъявлен еще один, последний пункт обвинения:
– При штурме крепости в Буде вы поссорились со своим братом Рихардом и между вами произошел поединок.
– Между нами? – встрепенулся побледневший Енё.
В письмах к матери оба брата хранили об этом глубокое молчание.
– Да, так называемый «революционный поединок». Во времена французской революции существовал такой обычай: если возникали разногласия между единомышленниками, спор разрешался так: оба, во главе своих отрядов, устремлялись на штурм крепостной стены или вели наступление на противника и победителем в споре считался тот, кто выходил победителем в бою. Вы и на осадных лестницах опередили брата. Это правда?
У Енё тяжело сжалась грудь. Какая же буря промчалась в их стране, если она могла поднять такие волны? Чтоб два брата решились на такую дуэль! Как ответить на вопрос судьи? Может, все это неправда?
– Не в привычках Барадлаи предаваться похвальбе!
Ответ оказался удачным, он вполне удовлетворил судью.
– Что вы скажете в свое оправдание?
– Наши дела послужат нам оправданием» Судить о них будут потомки.
Молодой человек гордо отвечал за всех.
Военный судья отыскал в книге текст присяги. Члены военного трибунала встали и вслед за председательствующим повторили ее в присутствии подсудимого.
Затем Енё удалили из зала.
В состав трибунала входили: полковник, майор, капитан, старший и младший лейтенанты, вахмистр, младший фельдфебель и рядовой. Голосование началось с рядового, дальше высказывали свое мнение офицеры, начиная с младшего по чину.
Через четверть часа подсудимого снова вызвали в зал. Военный судья прочитал ему приговор.
Все его действия были взвешены, судья признал обвинение доказанным. Отклоненные подсудимым обвинения в приговоре не упоминались, улик и без того было достаточно, А кара за такие деяния – смерть.
Енё молча кивнул головой.
– Итак – завтра утром.
Осужденный глубоко вздохнул, он достиг своей цели. И попросил лишь одного: чтобы ему позволили написать последние письма – жене, матери и брату.
Разрешение было дано, он поблагодарил и кротко улыбнулся своим судьям. На ресницах его не блеснуло, ни единой слезинки.
Зато слезы блестели на глазах судей. Ведь не они были причиной того, что Эвмениды жаждали крови, что Диракам[151] нужны были жертвы,
С того света
Наступили ненастные осенние дни. Семья Барадлаи вернулась с кёрёшской виллы в Немешдомбский замок.
Лазарет перевели в другое место. Государство могло теперь позаботиться о раненых, и барская усадьба приняла свой обычный вид.
Но все вокруг было живым олицетворением меланхолии.
Двор усыпан опавшими с платанов желтыми листьями, деревья в парке покрылись багрянцем, листья на них пожухли и поблекли. Большая часть замка была необитаема, окна плотно закрыты ставнями. Во дворе нельзя было заметить даже следа проехавшего экипажа – гости сюда не наведывались, а домашние не выходили из своих комнат. Созерцание природы приносило горечь, и даже вольный воздух тяжело давил. Нет, куда приятнее было сидеть в четырех стенах.
Прислуга ходила в трауре – его надели после смерти отца молодой барыни. Внук покойного тоже был в черном. Жестоко одевать так ребенка и приобщать его к скорби взрослых. Младший сынишка Эдена плакал с утра до ночи. Он хворал, а дети в таком возрасте тяжело переносят болезнь; она причиняет им жестокие страдания.
Семья проводила дни в узком кругу, в одной комнате. Проходят, бывало, часы, а никто не проронит ни слова, а потом обе женщины заговорят разом, причем всегда об одном и том же, словно их думы прикованы к одному предмету, витают в одной сфере.
Пожалуй, единственный друг в такое время – книга, ее молчаливо беседующие с тобою строки.
Есть такие слова, в которых сокрыт и вопль, и небесный гром, и похоронный звон колоколов, слова, похожие на приглушенный бой барабанов, затянутых сукном, чтобы притушить звук.
В осенние месяцы того памятного года такие слова нетрудно было обнаружить в газетных столбцах. Прочитав их, Аранка, дрожа всем телом, кидалась Эдену на грудь и безмолвно обвивала его руками, словно надеясь, что это поможет ей защитить мужа.
А как бледны были их лица!
Однажды мальчик робко спросил у матери:
– Может быть отец наш онемел?
Однажды, в поздний вечерний час, вся семья молча коротала время. Притихший ньюфаундленд Джаянт вдруг неожиданно вскочил и с яростным лаем кинулся к дверям. В соседней комнате послышались тяжелые шаги.
Джаянт совершенно вышел из повиновения, выл; лаял, кидался на дверь. Такое поведение никак не вязалось ни со степенным нравом собак его породы, ни с его хорошим воспитанием.