Он вернулся, досмотрел ее сочинение.
— На этой неделе ты молодцом, — сказал он.
Мириам видела, он польщен ее дневником. Но это не до конца сняло боль.
— У тебя иногда замечательно получается, — сказал он. — Тебе надо бы писать стихи.
Мириам радостно встрепенулась, потом недоверчиво покачала головой.
— Не верится мне, что я смогу, — сказала она.
— Ты должна попробовать!
Опять она покачала головой.
— Почитаем, или уже слишком поздно? — спросил Пол.
— Поздно… но немножко почитаем, — сказала она просительно.
Ведь сейчас она получала пищу для души на всю следующую неделю. Пол велел ей переписать бодлеровский «Le Balcon».[14] Потом прочел эти стихи. Голос сперва звучал нежно, ласкал слух, но постепенно стал почти грубым. У Пола была привычка — в минуты сильного волнения губы его страстно и горько приоткрывались, обнажая зубы. Так было и сейчас. Мириам почудилось, он ее презирает. И она не смела взглянуть на него, низко опустила голову. Не понимала она, откуда такое волнение, такое неистовство. И чувствовала себя несчастной. Она не любила Бодлера, совсем не любила… и Верлена тоже.
Взгляни, одна среди лугов
Запела песню дева гор —
вот что питало ее сердце. Как и «Прекрасная Инес». И еще –
Прекрасный мирный этот вечер тих,
Священный час монахине подобен.
Вот эти строки ей сродни. А он гортанно, с горечью читал:
Tu te rappelleras la beaute des caresses.[15]
Он дочитал стихотворение, вытащил хлебы из духовки, подгоревшие пристроил на дне миски, хорошие сверху. Пересушенный каравай, завернутый в полотенце, оставался в чулане.
— Матери лучше до утра не знать, — сказал он. — Утром она меньше огорчится, чем на ночь глядя.
Мириам подошла к книжному шкафу, посмотрела, какие открытки и письма он получил и что там за книги. Одна книга ее заинтересовала, и она взяла ее с полки. Потом Пол погасил свет, и они вышли. Дверь он не запер.
Вернулся он уже без четверти одиннадцать. Мать сидела в своем кресле-качалке. Энни, перекинув тяжелую косу на спину и облокотясь на колени, уныло притулилась на низкой скамеечке перед камином. На столе лежал неразвернутым неприлично обгоревший хлеб. Пол вошел, едва переводя дух. Все молчали. Мать читала местную газетку. Пол снял пальто и прошел к дивану. Мать порывисто отодвинулась, давая ему дорогу. Все молчали. Ему было сильно не по себе. Несколько минут он сидел, делая вид, будто читает взятый со стола какой-то листок. Потом…
— Я забыл про этот каравай, мама, — сказал он.
Ни мать, ни сестра не отозвались.
— Ну это же пустяки, гроши, — сказал он. — Я могу тебе заплатить за него.
В сердцах он положил на стол три пенса и подтолкнул к матери. Она отвернулась. Крепко сжала губы.
— Да ты и не знаешь, как маме плохо, — сказала Энни.
Она по-прежнему сидела, уставясь в огонь.
— Почему это ей плохо? — напористо спросил Пол.
— Понимаешь, — сказала Энни, — она насилу добрела до дома.
Пол внимательно посмотрел на мать. Она казалась больной.
— Почему насилу добрела? — спросил он все еще резко.
Мать молчала.
— Я когда пришла, мама сидела в кресле белая, как мел, — сказала Энни, в голосе ее послышались слезы.
— Но почему все-таки? — настаивал Пол. Он нахмурился, глаза вспыхнули волнением.
— Кому угодно стало бы плохо, — сказала миссис Морел, — тащить все эти свертки… мясо, зелень, да еще занавеси…
— Так зачем же ты все это тащила? Незачем было тащить.
— А кто бы принес?
— Пускай Энни покупает мясо.
— Конечно, я бы принесла, но откуда мне было знать? А ты, чем бы дождаться маму, ушел с Мириам.
— Что с тобой было, ма? — спросил Пол.
— Наверное, это сердце, — ответила она. У нее и вправду посинели губы.
— А прежде с тобой так бывало?
— Да… довольно часто.
— Тогда почему ж ты мне не говорила?.. И почему не показалась доктору?
Миссис Морел выпрямилась в кресле, рассерженная этим тоном сурового наставника.
— Ты бы ничего и не заметил, — сказала Энни. — У тебя одно на уме — как бы улизнуть с Мириам.
— Вот как… а сама с Леонардом?
— Я без четверти десять уже вернулась.
— По-моему, эта Мириам могла бы не настолько поглощать твое внимание, чтоб ты сжег целую духовку хлеба, — с горечью сказала миссис Морел.
— Тут была и Беатриса, не одна Мириам.
— Очень может быть. Но мы-то знаем, почему сгорел хлеб.
— Почему? — вспыхнул Пол.
— Потому что ты был поглощен этой Мириам, — запальчиво ответила миссис Морел.
— А, понятно… да только это неправда! — сердито возразил Пол.
Тошно и горько ему стало. Схватив газету, он принялся читать. Энни, в расстегнутой блузе, с длинной спущенной косой, пошла спать, сухо пожелав ему спокойной ночи.
Пол все сидел, делая вид, будто читает. Он знал, мать хочет высказать ему свои упреки. И хотел понять, отчего ей стало плохо; ее нездоровье его встревожило. И потому, подавляя желание поскорей укрыться в спальне, он сидел и ждал. Настала напряженная тишина. Громко тикали часы.
— Шел бы ты спать, пока не вернулся отец, — резко сказала мать. — И если хочешь есть, поешь поскорей.
— Ничего я не хочу.
У матери было в обычае купить что-нибудь повкусней для пятничного ужина, для вечера, когда углекопы позволяли себе пороскошествовать. Но Пол был слишком сердит, не до лакомств ему сегодня было. Мать это обидело.
— Представляю, какую бы ты устроил сцену, если б мне вздумалось послать тебя в пятницу вечером в Селби, — сказала миссис Морел. — А вот если за тобой явится она, ты про всякую усталость забудешь. Нет уж, тогда тебе и не до еды, и не до питья.
— Я не могу отпустить ее одну.
— Вот как? А почему она приходит?
— Не по моему приглашению.
— Если б ты не хотел, она бы не приходила…
— Ну, а если я и вправду хочу, тогда что… — ответил он.
— Да ничего, если бы ты был разумен и знал меру. Но тащиться столько миль по грязи, приходить домой в полночь, притом что наутро надо ехать в Ноттингем…
— Если бы мне не надо было в Ноттингем, ты бы все равно сердилась.
— Да, верно, потому что это неразумно. Неужто она так обворожительна, что ты не можешь не провожать ее в такую даль?
Миссис Морел говорила весьма язвительно. Она сидела, отвернувшись от сына, я опять и опять порывисто проводила рукой по своему черному сатиновому фартуку. Полу больно было видеть это беспокойное движение.
— Она и вправду мне нравится, — сказал он, — но…
— Нравится! — все так же едко повторила мать. — Похоже, тебе кроме нее ничто и никто не нравится. Для тебя уже не существуем ни Энни, ни я, никто.
— Что за ерунда, мама… ты же знаешь, я не люблю ее… я… я… говорю тебе, я вовсе ее не люблю… когда мы гуляем, она даже не берет меня под руку, потому что я этого не хочу.
— Тогда почему ты так часто к ней бегаешь?
— Потому что мне и правда нравится с ней разговаривать… я же никогда этого не отрицал. Но любить я ее не люблю.
— А что, больше тебе разговаривать не с кем?
— О том, о чем мы с ней разговариваем, не с кем. Есть очень много такого, что тебе неинтересно, что…
— Например?
Мать допытывалась так напористо, что Пол смешался.
— Ну… живопись… книги. Тебя ведь не занимает Герберт Спенсер?
— Нет, — печально ответила она. — В моем возрасте и тебя бы не занимал.
— Но сейчас-то занимает… и Мириам тоже…
— А ты откуда знаешь, что меня не занимает? — вспылила миссис Морел. — Ты когда-нибудь меня спрашивал?
— Но тебе же все равно, мама, сама знаешь, тебе все равно, что за картина перед тобой, декоративная или какая-нибудь другая, тебе все равно, в какой манере она написана.
— Откуда ты знаешь, что мне все равно? Ты хоть раз меня спросил? Ты хоть раз попробовал о чем-нибудь таком со мной заговорить?
— Но ведь не это для тебя важно, мама, ты же сама знаешь.
— Тогда что же… что же тогда для меня важно? — вспыхнула она.
Пол нахмурился, так больно ему стало.
— Ты старая, мама, а мы молодые.
Он только хотел сказать, что в ее возрасте интересы другие, чем у него, молодого. Но едва договорив, понял, что сказал не то.
— Да, я прекрасно понимаю… я старая. И, стало быть, надо посторониться, у меня нет с тобой ничего общего. Я гожусь, только чтоб обслуживать тебя… все остальное — для Мириам.
Нестерпимо ему было это слышать. Чутье подсказывало — только им мать и живет. И ведь она-то для него главней всех, самая дорогая на свете.
— Ты неправа, мама, неправа, ты же сама знаешь!
Крик этот глубоко ее тронул.
— А очень похоже, что права, — сказала она уже не так безнадежно.
— Нет, мама… я же правда ее не люблю. Я с ней разговариваю, но хочу возвратиться домой, к тебе.
Он снял воротничок и галстук, обнажив шею, и встал, собрался идти спать. Склонился поцеловать мать, а она обхватила его шею, уткнулась лицом ему в плечо и заплакала, забормотала, и голос ее звучал так необычно, что у Пола все мучительно сжалось внутри.
— Не могу я это вынести. С другой женщиной примирилась бы… только не с ней. Она не оставит мне места, ни чуточки места…
И в нем поднялась ярая ненависть к Мириам.
— И ведь у меня никогда… знаешь. Пол… никогда не было мужа… по-настоящему не было…
Он гладил мать по волосам, губами прижался к ее шее.
— И она прямо с торжеством отнимает тебя у меня… она не такая, как обыкновенные девушки.
— Но я же ее не люблю, ма, — прошептал Пол, опустив голову и в отчаянии пряча от нее глаза. Мать поцеловала его долгим, горячим поцелуем.
— Мальчик мой! — сказала она, голос ее дрожал от страстной любви.
Сам того не замечая, он ласково гладил ее по лицу.