— Времена изменились, — заметил Халоги, — Драговит мертв, Венетой правит его сын Люб — и недалек тот день, когда покоренные Драговитом конунги — от саксов до померан захотят сбросить ярмо. Самое время свеям вернуть былую славу и отомстить за конунга Харальда.
Глаза Рандвера хищно вспыхнули при этих словах, он с надеждой посмотрел на дядю, но тот лишь подал знак младшей жене, чтобы она вновь наполнила его кубок.
— Один не дал нам победу тогда, — сказал он, — и с тех пор я превыше всех богов чту первопредка Фрейра, а ему не по нраву лязг клинков и льющаяся кровь. Мои закрома полны, мои стада обильны, мои жены красивы и плодородны — что еще нужно для счастья мужчине? А кому охота тешить валькирий — тот идет на восток, конунгу Волху всегда надобны храбрые воины, чтобы ловить рабов.
— Волх — всего лишь пес на цепи Люба, что хранит хозяйское добро в восточных закромах, — горячо ответил Рандвер, — а Волхом вертит как хочет распутная ведьма, вдова Драговита. Бесчестно служить им, пока мой отец до сих пор не отомщен.
— Твой отец пал в честной битве, погребен под великим курганом, где ему каждый год приносят щедрые жертвы, — спокойно ответил Бьерн, — тут не за что требовать отмщения. Что же до наших воинов на востоке, то их доблестью в Бирку и Упсалу течет поток серебра — и милостью Фрейра с каждым годом тот поток становится все шире. От добра добра не ищут, племянник — и лучше сидеть за богатым столом и целовать красивых женщин, чем ползти с распоротым животом, теряя внутренности на окровавленной земле. Я, хвала Фрейру, хоть и много воевал в молодости, сейчас предпочитаю битвам простые радости жизни. А ты, если хочешь воевать — иди на восток, но не жди моей поддержки.
Рандвер вспыхнул при этих словах, кинув возмущенный взгляд на дядю, но тот лишь усмехнулся в густые усы, вновь пригубив из кубка.
— Если нашему гостю охота отомстить сыну Драговита, — продолжал Бьерн, — Один ему в помощь, но не нашими же руками. Сам ведь он не взял достаточно людей, чтобы помочь нам в войне — так почему же мы должны биться за его обиды?
Халоги криво усмехнулся, бросив быстрый взгляд на насупившегося Рандвера.
— Мне будет сложно пробиться сюда на своих кораблях, — сказал он, — а вести войско по суше…много ли от него толку без флота. Но я не собираюсь склонять тебя к тому к чему не лежит душа. Позволь мне лишь поклониться богам в храме Уппсалы и помянуть Харальда Боезуба и других конунгов у великих курганов.
— Обычно мы проводим поминальные обряды осенью, — пожал плечами Бьерн, — но я понимаю, что конунг Халогаланда живет слишком далеко, чтобы часто посещать святилище в Упсале. Раз уж ты пришел сейчас, то как покровитель великого храма и всего Курганья я позволяю тебе свершить все подобающие обряды.
Халоги, как бы в благодарность склонил лохматую рыжую голову, но его острые зубы блеснули в хитрой усмешке, когда конунг Халогаланда незаметно подмигнул все еще дующемуся Рандверу.
Чахлый костер горел среди погребальных камней расписанных рунами, в ста шагах от Великих Курганов Упсалы. Народная молва говорила, что в них похоронены сами боги — Тор, Один и Фрейр, — когда истек срок их земной жизни и боги, оставив земные тела вместе со своей земной жизнью, вознеслись в свою небесную обитель. Однако жрецы великого храма в Упасале, также как и знать, говорили, что здесь погребены лишь великие древние конунги. Вокруг больших курганов простирались надгробья поменьше, где нашли свой последний покой правители и просто выдающиеся воины свеев. Для Халоги же, стоявшего меж могил и шепчущего заклинания, это место было, прежде всего обителью недоброй силы, где он мог взывать к обитателям Хель и Нифельхейма.
Никто из его хирда не сопровождал Халоги в его походе к курганам — даже самым преданным своим людям конунг-колдун не доверял увидеть то, чем он занимается у могил. Его сопровождали только двое финских нойдов — колдунов, что помогали Халоги во многих его обрядах. Они же подтащили к костру дрожащего голого мужчину — раба из эстов, купленного Халоги на торгу в Бирке. Конунг не боялся, что его кто-то увидит — в эту ночь, посвященную давно погибшей пророчице Валупург, мало кто из свеев осмеливался посещать места упокоения усопших.
— Взываю ко древним людям, что живут в домовинах, говорить с ними я вправе…
Халоги достал нож с рукояткой из моржовой кости и насечкой рун на лезвии — и одним ударом перерезал горло рабу. Алая кровь с шипением хлынула в костер, пока сам конунг, склонившись над телом, вырезал из тела раба сердце и легкие, положив их под рунический камень. Здесь же лежали и иные принадлежности темного действа: шкура, содранная живьем с черной кошки вместе с когтистыми лапами, волчий череп, змеиный выползок и иные принадлежности колдовского ремесла. Один из нойдов, в одеянии из звериных шкур и шапке с рогами оленя, стоя рядом с Халоги, колотушкой из оленьей кости бил в круглый бубен, украшенный изображениями богов, увешанный фигурками духов-покровителей, косточками из лисьих причиндалов, медвежьими клыками и когтями. Второй шаман перебирал между пальцами веревку с завязанными узелками — и по-особому насвистывал лихой ветер над курганом, словно души всех людей, погребенных здесь, явились сегодня. Меж тем Халоги резал на земле руны, шепча тайные заклятия, призывая в помощь Драугдроттина, предводителя живых мертвецов-драугров, и Локи, как Отца Ведьм, и его дочь Хель — богиню мертвых; могильного дракона Нидхегга, цвергов, свартальвов, драконов и прочих недобрых созданий, готовых помочь всякому человеку в его недобром ремесле.
Бой бубна, свист ветра, заклинания и призывы — все стихло, когда вершина кургана вдруг дрогнула. Комья земли осыпались, когда могила расселась и оттуда поднялся мертвец — скелет покрытый ошметками гнилой плоти, в обрывках богатого облачения и ржавой кольчуги. Нечистым огнем полыхнули его глаза, костлявая рука потянулась к горлу Халоги, но тот и сам смело шагнул навстречу могильному отродью. Костлявые руки стиснули его бока, гнилые зубы клацнули у горла, в лицо пахнуло нестерпимым смрадом — но колдун выкрикивая заклятия, сам в ответ, что есть сил сдавливал бока восставшего мертвеца.
Внезапно тот превратился в огромного черного кота, терзавшего когтями бока Халоги, но тот не прекращал своей хватки. Кот перекинулся в огромного пса, потом в белого жеребенка, со сломанным хребтом, потом в могильную свинью, но Халоги продолжал давить мертвецу хребет своими ручищами, не обращая внимания на лязгавшие перед его лицом огромные клыки. Пот лился по нему ручьем, вены вздулись на лице, превратив его в подобие ужасной маски, но колдун не собирался уступать, зная, что с ним случится, если он хоть на миг даст слабину. Два нойда, подскочили к мертвецу с боков, вонзив в его тело костяные ножи — и мертвец, издав протяжный мяукающий вой, наконец, ослабил хватку. В тот же миг Халоги, ухватив шкуру черной кошки, набросил ее на голову драугра, пока дергавшийся под его руками оживший остов стал превращаться во что-то иное.
Конунг Халогаланда покинул Уппсалу также внезапно, как и появился: собравшись однажды ночью вместе со своими немногочисленными спутниками, он растворился в северных лесах, сгинув как наваждение, рассеянное солнцем подступающего лета. Но перед уходом он, как и положено, принес жертвы в святилище Упсалы: в священной роще, окружившей храм, он сам повесил в жертву Фрейру, Тору и Одину кабанчика, козла и раба. Вместе с Халоги, жертвы богам принес и Рандвер: конунг Бьерн, занемогший после обильных возлияний на пиру не смог пойти с гостем, отправив вместо себя племянника. Поэтому он так и не узнал, что на поминальной тризне в Курганье, Халоги о чем-то много толковал с Рандвером и что оба остались весьма довольны этим разговором. Никто не знал и то, что тогда же молодой воин тайком передал Халоги пояс, украденный им у дяди.
Спустя несколько дней после отъезда Халоги, глубокой ночью конунг Бьерн лежал на широком ложе, устланном мехами. С обоих боков к нему прильнули жены, мирно посапывая в такт громкому храпу мужа. Но вот он дернулся, шевельнув осоловелыми веками — и с его губ сорвался сдавленный хрип, когда невероятная, громадная тяжесть вдавила его в ложе. Бьерн распахнул глаза и с ужасом увидел, что на нем сидит какая-то тварь: огромная, черная, с расплывчатыми очертаниями. Единственное, что он видел ясно — огромные, словно плошки, глаза, светящиеся алым огнем. Бьерн попытался поднять руки, чтобы защититься, но вес чудовища оказался слишком велик. В уши ударил жуткий мяукающий вой и Бьерн закричал, когда острые когти впились в его грудь. Он почувствовал, как рвется его плоть, ломаются ребра, горячая кровь хлынула, когда его внутренности вывалились на кровать. Рядом бились в агонии Хельга и Эдна, когда их тоже потрошило чудовищное существо, с чавканьем пожирая вырванные из утроб окровавленные плоды. Последнее, что увидел Бьерн, прежде чем тьма поглотила его, была морда демона перед его собственным лицом, оскал клыков и ненависти — и он, в последнем проблеске угасающего сознания, успел узнать в этой образине искаженные черты давно умершего человека.
.
— Не такой смерти заслуживал мой дядюшка, лучший из всех, кто мог сменить моего отца на престоле конунга свеев, — говорил Рандвер, держа в руках зажженный факел, — боги пусть будут мне свидетелями — с нелегкой душой я принимаю его ношу. Мой дядя умер не так как подобает конунгу, но я искуплю его вину великим походом на восток и кровавыми жертвами вымолю у Одина для него место в Вальгалле.
Стоявшие вокруг воины угрюмо смотрели на лежащие на куче хвороста три окровавленных свертка — никто из них не желал бы глянуть дважды на то, что они увидели ворвавшись в комнату конунга, услышав его крики: три страшно изуродованных трупа, стены, забрызганные кровью и внутренностями, и когтистый отпечаток огромный лапы в запекшейся крови. Хотя у многих при взгляде на откровенно наслаждавшегося своей ролью молодого конунга появлялись сомнения в том, кто причастен к смерти Бьерна, ни у кого не оказалось достаточно смелости, чтобы открыто заявить об этом. К тому же, Рандвер, своим призывом к новому походу, воодушевил слишком много хирдманнов Бьерна, уже мечтавших о подвигах