Я всегда молчу, когда заходит речь о детстве как о самой счастливой и светлой поре жизни.
Еще старательнее я молчу, когда слышу, что люди ставят знак равенства между любовью и счастьем.
Брак моих родителей был благословлен духами. Друг в друге они нашли свою судьбу. Казалось бы, величайший дар, который способна дать Вирд, – или величайшее проклятие. Любовь к моей матери лишала отца контроля над его даром, темным и опасным, – не зря в армии его прозвали Чумой. Он любил ее – но и ненавидел за это. Как ненавидел меня, унаследовавшего его дар, но в силу возраста неспособного его контролировать. Я мало помню мать: только голубые глаза и мягкий бархат голоса иногда проскальзывают в памяти. Она была почти всегда больна, и отца, наблюдавшего, как медленно угасает единственный любимый им человек, это приводило в еще большее исступление. Их жизни оборвались внезапно, в пожаре. И я никогда не признавал этого вслух, но в глубине души был рад такому концу. Для меня семья означала страдания, от которых смерть их освободила.
Брак моих родителей с точки зрения общества был благополучным. То, что я наблюдал в детстве, считалось счастьем – и от этого я боялся даже предположить, как выглядит менее удачный союз. Я никогда не верил в семью. И никогда не мечтал быть ее частью. Пока не приехал в Гетценбург.
Среднюю из сестер, равно как и ее патрона, Мэри-Голубку, не отличала выдающаяся красота. Зато у нее были спокойный добрый нрав и здравый смысл. Не гонясь за званиями и чинами, она приняла предложение провинциального полицейского, грубоватого и некрасивого, зато обладавшего таким же большим сердцем. И не прогадала. Со временем детектив стал начальником полиции Лемман-Клива, но спустя тридцать лет оставался все так же влюблен в свою жену. Их семья походила на иллюстрацию к детской книжке: горящий камин, радостные лица, стая умильно виляющих хвостом псов. Разумеется, не всегда все было так гладко – случались и ссоры, и скандалы, как, например, когда Виктор заявил, что выбирает карьеру полицейского. Но их семья была живой. Теплой. Любящей. Такой, что иногда я ловил себя на мысли, как сложилась бы моя жизнь, прими я после смерти родителей предложение сэра Эйзенхарта и отправься с ними в Гетценбург.
Однако в скором времени все должно было измениться. Я видел, что смерть ребенка делает с семьями. Оставалось только надеяться, что…
– Роберт? Вы здесь? Все собрались внизу.
Мои мысли прервал Шон, отправившийся на поиски по просьбе леди Эйзенхарт. Бросив последний взгляд на портрет, я оперся рукой на перила.
– Уже иду.
– Подождите. Я хотел вас спросить…
Вынутый из сержантской формы Шон выглядел как подросток. Очень напуганный подросток.
– С Виктором что-то происходит, да? Он ничего мне не говорит…
– Да, – не стал отрицать я.
– Он справится?
Я не стал отвечать правду. Это был не мой секрет. Если бы Эйзенхарт не хотел ждать смерти в одиночестве, он бы рассказал все сам.
– Не знаю.
Больше я ничего не мог сказать, но, к счастью, Шон и не просил. Внизу стоял веселый гомон – оживленные голоса, детский смех, лай старого Уилсона. На мгновение сквозь шум прорезался испуганный окрик леди Луизы.
– Виктор!
– Это ты сейчас мне или ему? – лениво поинтересовался Эйзенхарт, ловя племянника. – Честное слово, зря вы его так назвали, я еще не умер. Вот скажи, почему ты не остановил ее? – обратился он к зятю.
Барон Истон усмехнулся, с нежностью глядя на жену:
– Ты же знаешь, это невозможно.
– Мог бы попытаться. А, доктор! – подходя поздороваться, он сунул ребенка мне. Я, в свою очередь, постарался поскорее передать Виктора-младшего на руки бабушке. – Что вы там делали? Мы уже собирались снаряжать спасательную операцию.
Как-то само собой я оказался втянутым в разговор, и, чем быстрее день клонился к концу, тем отчетливее я понимал: никаких надежд. Я не хотел видеть леди Маргарет, сдерживающую рыдания над могилой сына, расширенные от страха глаза на бледном лице Луизы, сэра Эйзенхарта, бессильно сжимающего ладонь жены, не в силах ни утешить ее, ни найти покоя. Я не мог допустить, чтобы их семью разрушило горе. Если существовал хоть малейший шанс исправить будущее, я должен был им воспользоваться, какой бы глупой и безрассудной ни была эта затея.
Глава 14
Доктор
Романские храмы поражают воображение золотом и богатством. Ганзеатские – светом, льющимся из витражей цвета моря. Северные не похожи ни на те, ни на другие. Черные глянцевые кубы, отмеченные лишь двумя символами на входе – Габе и Лос, дар и судьба, – уродуют улицы своей простотой.
Однако внутри все иначе. Посетителя встречают статуи каждого существа, когда-либо ходившего по земле. Вырезанные все из того же камня скульптуры выполнены с такой точностью, словно в любой момент они оживут и сойдут со стен. Но статуи молчат. До той поры, пока не придет человек, способный говорить с духами – или хотя бы с одним из них.
В храме нет окон, кроме отверстия в куполе, и внутри всегда царит полумрак. Длинные тени колеблются в свете свечей. От тяжелого запаха воска, крови и металла кружится голова и подгибаются колени. Северные храмы построены не для красоты. Они напоминают, что духи опасны.
Высоко под потолком расположились птицы: загадочный Ворон, точно по центру, чтобы видеть все в этом мире. Коршун, выбирающий своих жертв. Расправивший крылья Орлан. Намного ниже, в подвальном этаже, прячутся те, кто близок к земле. В обычный день я бы пошел к Змею. Спустился бы туда, где Северин уже проснулся от моего появления.
Но сегодня разговор у меня был не к нему.
Я обошел храм по периметру: нечасто змею доводится пройтись по срединному уровню. Одна за другой проплывали мимо меня скульптуры: Артур-Медведь, патрон стражей и палачей, настороженно принюхался ко мне. Сердито изогнула спину Лайла-Кошка, покровительница акробатов и воров. Рейнар-Лис, известный плут, даривший свою симпатию и защиту актерам и мошенникам, взмахнул хвостом…
– Вам помочь? – обратила на меня внимание служительница в простом черном платье.
Я покачал головой: дело, из-за которого я пришел, не требовало свидетелей.
Маркус нашелся у центрального алтаря: вздыбленная на загривке шерсть, плотно прижатые к голове уши, обнаженные клыки. Покровитель волков выглядел достаточно опасно, чтобы одуматься и повернуть обратно. Оставить все как есть. Позволить Виктору умереть.
Я стянул с руки перчатку и, стараясь не смотреть на изуродованные пальцы, полоснул лезвием по ладони. К сожалению, гигиена мало заботила духов. На шприц с венозной кровью они бы не повелись – но живая, горячая кровь, только покинувшая тело? Старый медный нож? Боль и страх? Эти подношения были им по вкусу.
Особенно Волку. Я положил окровавленную ладонь ему в пасть и смотрел, как алые капли стекают по морде.
– Ты знаешь меня.
Мы не первый раз вели этот диалог.
– И знаешь, зачем я здесь. Я пришел просить за Виктора Эйзенхарта. Он оскорбил тебя…
Маркус ощерился еще больше.
– И был тобой наказан. Я прошу…
Я осекся: глаза Волка вспыхнули золотым огнем. Что ж, по крайней мере, теперь я получил его полное внимание.
– Моя жизнь за его жизнь. Оставь Виктора в покое.
Каменные челюсти сомкнулись вокруг моих пальцев.
С духами существовала одна проблема: они были всемогущи. Они и так могли взять всё, что хотели, им не надо было ничего давать взамен. Поэтому являться в храм с такой просьбой было все равно что заявить о желании погибнуть.
– Хочешь, возьми долг с меня сейчас. Хочешь – потом. Я могу быть полезен тебе.
Холодный камень завибрировал вокруг моих пальцев. Кажется, я рассмешил духа.
«Неужели?»
– Разве нет? Разве я не спасал уже твоих сыновей?
«И убивал тоже, доктор».
Да. Это было бессмысленно отрицать.
– Эйзенхарт забрал жизнь твоего человека. Я могу спасти, – повторил я. – Любого, на кого укажешь. Если обману – заберешь мою.
На какое-то время дух задумался. Нам не дано увидеть узоры, сотканные Вирд. В отличие от духов мы не знаем, чем обернется любое, даже самое малое действие. И где нить полотна можно поправить, иначе затянув ее. Если такая возможность существовала…
Однако слишком силен был для Волка соблазн взять свое по праву, сломать человека, решившего бросить ему вызов.
«Что мешает мне взять твою жизнь просто так?»
Я почувствовал, как клыки пронзили кожу. А еще – как зашевелился чернильный змей у меня на боку. Скользнул на плечо, свернулся клубком вокруг шеи. Северин решил все-таки напомнить, под чьей я защитой. Украдкой я перевел дух. Я надеялся, что Змей не оставит одного из своих самых ценных подопечных, но не мог знать наверняка.
Это было моим единственным спасением. Маркус мог пугать меня, но знал, что со Змеем их шансы равны. Недовольно он раскрыл челюсти – чтобы в следующий момент вцепиться зубами в мое запястье. В глазах потемнело от боли. Я покачнулся и не смог устоять, падая на колени.
Когда туман перед глазами рассеялся, в зале никого не было. Каменная статуя молчала, только перемазанная кровью морда напоминала о произошедшем. Татуировка тоже вернулась на место: Змей убедился, что я в безопасности, и ушел. Я бросил взгляд на свою руку: по ощущениям, Маркус должен был отгрызть ее, но вместо культи я увидел только две пунктирные линии.
Послание было четким и ясным.
Долг принят.
Я вышел из храма и оглянулся на вырезанный над входом символ Судьбы. Оставалось только надеяться, что цена не окажется непомерно высокой…
Глава 15
Эйзенхарт
За остаток вечера и ночь к Виктору воспылали недобрыми чувствами не только сотрудники архива, но и его собственные коллеги. Со всей дотошностью он проштудировал относившиеся к совершенным за последние годы самоубийствам документы (к счастью архивных служащих, заинтересовавших Виктора дел оказалось немного – молодые девушки редко лишали себя жизни в Лемман-Кливе, еще реже так поступали богатые молодые девушки) и теперь выспрашивал подробности. Жаль, вопрос, не припоминает ли кто на месте преступления цветы, понимания среди детективов не находил. Равно как и уточнения, что за цветы это были и в каком количестве.