— Вот именно я-то и не смешиваю, это делаете вы, растащившие Христа по разным алтарям разных церквей… — в тон ему ответил граф взволнованно.
— Берегитесь! Вы богохульствуете…
В глазах ксендза-фанатика разгорелось пламя безумия.
— Я? Вы ошибаетесь. Если бы я переходил в магометанство, в иудейство, я мог бы понять взрыв вашего негодования, вашей духовной скорби. Но я перехожу в ту же веру, которая высоко почитает Бога-Христа. Чем же вас так устрашает мое решение, отец мой?
— Вы переходите в веру тех, которые являются врагами нашего народа, наших отцов, матерей, сестер и братьев.
— Позвольте, отец мой, вы затрагиваете уже ту область, которая менее всего касается вопросов души, веры, религии: вы говорите о политике. Но разве это уместно здесь, в храме, на исповеди, перед святым распятием? Или католическое духовенство отлично совмещает в себе служение политическим интригам со служением Богу?
Лицо ксендза сделалось багрово-красным.
— Еще раз вас предупреждаю: берегитесь! Вы начинаете издеваться над священнослужителями католической церкви. Вы с ума сошли! О, я узнаю в этом проклятое влияние православных фанатиков… Сколько наставлений вы выслушали от их попов?..
— Мне стыдно за вас, отец мой, — отчеканил молодой граф, — вы, слуга Господа милосердного, позволяете себе в святом месте предавать проклятию православных, наших братьев по вере, таких же христиан, таких же христианских священнослужителей, как и вы сами. О, подлый орден Игнатия Лойолы живуч! Вы оптом и в розницу торгу— ете Богом, вы остаетесь верны проклятому, вовсе не христианскому завету «цель оправдывает средства». И вы, собрат и сподвижник тех, кто посылал на костер сотни ни в чем не повинных христиан «для вящей славы Бога», действительно не брезгуете никакими средствами. Я не ребенок, отец мой… Мне отлично известны проделки католического духовенства, менее всего думающего о догмах христианского Евангелия. Прощайте. Я ухожу отсюда, примиренный с Богом, но не с вами. — И, поклонившись, граф повернулся, чтобы выйти из исповедальни.
Секунду ксендз-исповедник стоял пораженный, словно оглушенный… Потом он вздрогнул и резко крикнул:
— Стойте, граф! Я вас предупреждаю, что сегодня же сообщу об этом вашему отцу. Посмотрим, как он отнесется к вашему ренегатству.
— Вы сообщите? Но разве духовник имеет право рассказывать кому бы то ни было о том, что ему сообщил на исповеди прихожанин?
— Ради спасения погибающей души… для торжества церкви… — залепетал ксендз-иезуит.
Молодой граф рассмеялся:
— Ну разве я был не прав, когда только что сказал, что у вас цель оправдывает средства? Вы готовы стать клятвопреступником, дабы выслужиться перед вашим орденом, а заодно… и перед знатным, богатым магнатом. Salve te, padre![7]
— Погодите… стойте! — исступленно схватил графа за руку верный прислужник католической церкви. — Я заклинаю вас именем Господа Бога нашего отказаться от своего безумного решения!
— Нет! — коротко и решительно ответил Ржевусский.
— Но вы об одном забыли, ведь наш милосердный Бог иногда очень сурово карает вероотступников. Знаете ли вы это, безумец? — пронесся по исповедальне угрожающий шепот ксендза-фанатика.
Глаза его зловеще сверкали. За этим безумным блеском, за этим почти змеиным шипением таилась молчаливая угроза.
— А-а… — отшатнулся от священника молодой граф. — Я вас понимаю, святой отец: вы угрожаете мне местью не Бога, но его служителей? Что ж, и этого я не боюсь… Работайте, старайтесь, но не забывайте, что теперь иное время — не Средние века, что ужасы, творившиеся святой инквизицией, отошли в область мрачных, отвратительных преданий. Прощайте!..
Перед Путилиным в его служебном кабинете сидел посетитель с дорожной сумкой через плечо. Это был красивый моложавый старик с манерами старого барина былых годов.
— Сколько же прошло уже дней со времени исчезновения молодого графа, господин Ракитин? — спросил посетителя Путилин.
— Около недели.
— А почему вы полагаете, что он исчез?
— Потому что никогда еще не бывало, чтобы он так долго не появлялся у нас в доме. Последнее время, когда он попросил руки моей единственной дочери и сделался ее женихом, он приезжал к нам каждый день.
— Скажите, пожалуйста, господин Ракитин, вы не узнавали о молодом человеке в замке графа Ржевусского, его отца?
— Нет, господин Путилин. Прошло вот уже несколько месяцев с тех пор, как мы прекратили знакомство домами.
— Для пользы дела мне необходимо знать причину этого разрыва.
— О, это не составляет никакой тайны… Причиной окончательного разрыва послужил резкий спор о России и «Крулевстве Польскием». Граф Сигизмунд Ржевусский, гордый, даже надменный магнат, высказал такую непримиримую ненависть ко всему русскому, что я не мог сдержаться и взорвался. Мы расстались врагами.
— Предполагаемый брак его сына с вашей дочерью, конечно, не мог вызвать сочувствия и согласия у старого графа?
— Безусловно. Я говорил об этом Болеславу, на что он ответил, что личное счастье ему дороже вздорных прихотей его отца.
— Не знаете ли вы, состоялось ли у него все-таки объяснение по этому поводу с отцом?
— Не знаю. До самого прощания при последнем нашем свидании он ничего об этом не говорил.
— Не можете ли вы рассказать мне что-нибудь о своей последней встрече с молодым графом?
— Он приехал к нам к обеду. Как и всегда, был нежен с моей девочкой, но я заметил, что он пребывает в несколько взволнованном состоянии духа.
— Ого, он был взволнован? Вы не спрашивали его о причинах?
— Он сам со смехом бросил вскользь, что его страшно разозлил духовник.
— По какому случаю господин Ржевусский с ним встречался?
— Он отправился на исповедь. Затем, уезжая, Болеслав сказал мне, что ему хотелось бы ускорить свадьбу, обещал приехать на другой день, но — увы! — с тех пор мы его больше не видели. Мы все в отчаянии, господин Путилин. Горе моей дочурки не поддается описанию. Она все время твердит, что с женихом, наверно, случилось какое-нибудь несчастье. Откровенно говоря, у меня самого появляются тревожные мысли.
— Скажите, старый граф любит своего сына?
— Безусловно. Но, как однажды с горечью вырвалось у молодого человека, старый надменный магнат любит не его душу, не его сердце, а в нем — самого себя. Он, Болеслав, в глазах отца — единственный продолжатель знаменитого рода Ржевусских, он — блестящий представитель старинной польской фамилии, он тот, кем можно кичиться и бесконечно тешить этим свой шляхетский гонор. Если вам знакома поразительная спесь польских магнатов, их фанатизм, вам будет совершенно понятна любовь старого графа к своему сыну. И вот я решил обратиться к вам. Вы, только вы один, господин Путилин, можете пролить свет на загадочное исчезновение этого бедного молодого человека, которого я люблю как родного сына. Спасите его!
Путилин сидел, казалось, целиком погрузившись в свои мысли. Какая-то тревога читалась на его симпатичном и решительном лице.
— Не правда ли, ваше превосходительство, ведь вы не откажете нам с дочерью в нашей просьбе?
Путилин поднял голову:
— Я нахожусь в очень щекотливом положении, господин Ракитин: вмешиваться официально в это дело мне не просто неудобно — я на это даже не имею права. У меня нет никаких оснований для подобного вмешательства: во-первых, заявление об исчезновении молодого графа должно исходить от его отца, а не от постороннего, третьего лица, каким в данном случае являетесь вы, а во-вторых… в Варшаве имеется своя сыскная полиция.
— Значит, вы отказываетесь? — с отчаянием в голосе воскликнул старик.
Путилин опять задумался.
— Ну, ладно, хорошо. Я попытаюсь. Ваше дело меня очень заинтересовало.
— Слава богу! Как мне благодарить вас? — рванулся Ракитин к Путилину.
Всю дорогу до Варшавы — мы ехали в отдельном купе первого класса — Иван Дмитриевич не спал. Он обложился со всех сторон целой библиотекой толстых фолиантов.
— Pater noster! Qui es in Coelum… Credo in aeternam vitam…[8] — бормотал великий благороднейший сыщик.
— Что это, мой друг, никак ты на старости лет за изучение латыни принялся? — изумленно поинтересовался я у своего старинного приятеля поздним вечером.
— Спи, спи, милый доктор! — невозмутимо ответил он.
Вот и величавая пышная столица бывшего Крулевства Польска. Мы приехали в Варшаву в те достопамятные дни, когда она была охвачена глухими волнениями горожан. В роскошном номере отеля «Европейский», где мы остановились, Путилин принялся спешно переодеваться. Он облачился в безукоризненный длинный черный сюртук, надел орден на ленте.
— Что означает этот парад, Иван Дмитриевич? — спросил я не без удивления.
— Я отправляюсь с визитом, — последовал ответ.
Это был настоящий дворец — замок графа Сигизмунда Ржевусского. Немудрено, что в таких стенах аристократы Речи Посполитой чувствовали себя маленькими царьками.
Путилин очень долго ждал графа Ржевусского в великолепной, украшенной белыми колоннами приемной зале. Наконец в просторных переходах дворца гулко отозвался шум шагов, и в зал вошел старый магнат. Не подавая руки посетителю, лишь горделиво, слегка кивнув своей полуседой головой, он холодно спросил:
— Чему обязан вашим посещением, пан… пан… Путилин? — Он поднес визитную карточку знаменитого русского сыщика к самому своему носу, обидно-небрежно вчитываясь в текст, который был на ней напечатан.
— Полагаю, сейчас я буду иметь удовольствие объяснить пану… пану Ржевусскому цель моего визита, — ответил ему в тон «пан» Путилин.
Это простое «пан Ржевусский» вместо «пан граф», по-видимому, было равносильно для старого магната удару хлыста. Огоньки гнева вспыхнули в его глазах. Он надменно откинул голову назад.