Этьен почувствовал ревнивое беспокойство. От него что-то скрывали… Стало быть, ему не доверяли. А тем, кого любят, нельзя не доверять. Следовательно, Берта его не любит.
Ничто не могло быть несправедливее этого вывода, и, однако, вывод напрашивался сам собой.
Молодой человек жестоко страдал и не смел спрашивать. Стараясь скрыть свое волнение, он поднялся и взялся за шляпу.
— Вы уходите? — спросила больная.
— Да.
— Что же вы велите делать?
— Днем продолжайте принимать прежнее лекарство.
— А на ночь?
— Я зайду вечером, и мы увидим…
Берта и Анжела украдкой переглянулись. Вечерний визит доктора расстраивал все их планы, и надо было избежать его во что бы то ни стало.
— Вечером, — повторила Берта. — Вы хотите зайти вечером?
— Конечно, если только это не будет вам неприятно.
— Вы хорошо знаете, что нет. Только я должна сегодня снести кое-какие вышивки в один дом, на который давно работаю. Поэтому мне надо уйти вечером. Вы понимаете, не правда ли? Я хотела бы отложить, но это невозможно… Я обещала.
Зловещее предчувствие сжало сердце Этьена.
— Я понимаю очень хорошо, все это естественно, — ответил он слегка дрожащим голосом. — Я стеснил бы вас сегодня… Я приду завтра.
Он поклонился и вышел, не сказав больше ни слова.
Когда дверь за ним затворилась, госпожа Леруа сказала Берте:
— Одну минуту я боялась, что ты выдашь невольно нашу тайну.
— Я следила за собой, мама, но мое смущение бросалось в глаза, и доктор, конечно, угадал, что я лгала.
— Это была ложь необходимая, неизбежная… Она не может тяготить твоей совести.
«Этьен ушел печальный… — думала Берта. — Не совесть моя страдает, а сердце…»
Этот день казался бесконечным для двух несчастных женщин, ожидавших со страхом и нетерпением часа, назначенного Рене Муленом.
Наконец наступил вечер.
Пробило семь часов, потом половину восьмого.
Небо было черным, как чернила, душный, тяжелый воздух предвещал грозу.
Берта оделась и приготовилась идти.
Тефер из префектуры отправился прямо к герцогу де Латур-Водье.
Нечего и говорить, что он был тотчас же принят.
— Ну! — воскликнул сенатор. — В ожидании вас я был точно на угольях. Что, все хорошо?
— Да, я думаю, господин герцог.
— Арестованный дал свой адрес?
— Да.
— Где же он живет?
— На Королевской площади, дом 24.
— Там не делали еще обыска?
— Нет, он будет завтра утром, в присутствии самого Рене Мулена.
— Значит, надо действовать сегодня же вечером.
— Я тоже так думаю… Поэтому я и поспешил сюда предложить вам мои услуги.
— Я готов идти с вами. Но меня одно только смущает: как мы попадем в его квартиру? Ведь ключа у нас нет.
Тефер улыбнулся:
— Эта беда поправимая. Мы зайдем ко мне, и я захвачу кое-какие инструменты, которые вполне заменят ключи.
— Дом вам знаком?
— Нет, господин герцог.
— Может быть, нас станет расспрашивать привратник?
— Без сомнения… В таком случае, я берусь отвечать. Я знаю, что квартира Мулена на четвертом этаже. Это нам пригодится.
— Сейчас надо идти?
— Да, господин герцог. Часам к девяти я хотел бы быть там.
Герцог взглянул на себя в зеркало.
— Не думаете ли вы, Тефер, — сказал он, — что мне следовало бы переодеться?
— Да, это было бы благоразумнее, но вам нужно выйти из дома в вашем обычном костюме, чтобы не привлечь внимания слуг. Если вы окажете честь зайти ко мне, я предоставлю в ваше распоряжение большой выбор костюмов.
— Вы догадливый человек, Тефер.
— Это мое ремесло. Кроме того, глубокая преданность, которую я к вам чувствую, сделала бы меня и без того изобретательным.
— И я скоро докажу вам, что вы имеете дело не с неблагодарным!… Ну, а что делается на улице Нотр-Дам-де-Шан?
— Мать слабеет с каждым днем и не сегодня завтра умрет.
— Ваши люди еще там?
— Да, но думаю сегодня же прекратить надзор, который становится теперь излишним.
Герцог надел пальто, взял шляпу и сунул в карман маленький револьвер.
— Я готов, — сказал он, — идем.
И пошел было к двери.
Инспектор остановил его:
— Господин герцог, вы помните об одном очень важном обстоятельстве, о котором вы мне говорили? Дело идет о бумагах, которые ясно докажут виновность Мулена…
— У меня с собой все, что нужно.
— Тогда мы можем идти.
Герцог и агент вышли на улицу.
Фиакр Тефера стоял у дома. Агент усадил в него герцога, сам почтительно сел напротив и велел кучеру ехать на улицу Луи Филиппа. Там он снимал квартиру на третьем этаже.
В этом узком и грязном доме не было привратника, что, очень может быть, и побудило Тефера тут поселиться.
У каждого жильца был свой ключ от входной двери. Внизу располагалась лавочка, хозяин которой заменял отчасти привратника и давал справки о жильцах; в квартале ходили упорные слухи, что лавочник был на жалованье у полиции, и вряд ли это было клеветой.
Тефер расплатился с извозчиком и отпустил его.
Потом отворил своим ключом входную дверь и повел герцога вверх по грязной лестнице, освещая дорогу маленьким фонарем, которым он запасся ввиду ночной экспедиции.
Поднявшись на третий этаж, он отворил выкрашенную красной краской дверь и почтительно посторонился, чтобы пропустить вперед знатного гостя.
Квартира Тефера напоминала театральный склад костюмов и аксессуаров или лавку старьевщика в Тампле. Повсюду были развешаны самые разнообразные костюмы: крестьянина, угольщика, комиссионера, лохмотья нищего, ряса священника, мундир и красные панталоны солдата и тому подобное.
На двенадцати подставках было надето столько же париков самых разнообразных форм и оттенков.
Наконец, у окна, на самом свету, стоял туалетный столик, какие встречаются в уборных актрис, весь загроможденный банками белил, румян, черными и синими карандашами, заячьими лапками, кистями, щетками, одним словом, всевозможными инструментами для грима.
Тут Тефер преобразовывал свою особу, когда того требовали обстоятельства.
Герцог огляделся с изумлением и любопытством.
Агент заметил этот взгляд.
— О! Арсенал полон, — сказал он, улыбаясь. — Здесь есть все нужное для переодеваний… Какой костюм угодно вам будет взять, господин герцог?
— Посоветуйте мне…
Инспектор снял с гвоздя бархатные панталоны, шерстяную куртку и фуражку.
— Это платье еще новое, — сказал он. — Вы можете надеть его без отвращения. Я буду иметь честь служить вам камердинером.
— Хорошо, — прошептал Жорж.
В своем новом костюме герцог мог бы смело показаться где угодно, не привлекая внимания: он походил на чистого рабочего.
Тефер также изменил свою внешность, сменив сюртук военного покроя на старомодное пальто, а цилиндр — на круглую плоскую шляпу, что придавало ему вид мастерового с фабрики или негоцианта десятого разбора.
— Ну, — сказал он, — кто нас теперь увидит, завтра не узнает.
С этими словами он вынул из ящика связку ключей и сунул в карман.
— Вы взяли все, что нужно? — спросил Жорж.
— Да, господин герцог. Теперь мы можем идти.
— Вы, кажется, отпустили фиакр…
— Я сделал это нарочно. Королевская площадь недалеко отсюда, и я думаю, что было бы благоразумнее идти пешком.
— Да, это правда.
Сенатор и агент вышли.
Небо было еще чернее, чем раньше. Порывистый западный ветер гнал по улицам целые облака пыли.
Вдали слышались глухие раскаты, возвещавшие приближение урагана.
— Отличная погода для нас, — заметил полицейский. — Я бы хотел, чтобы гроза скорее разразилась. Когда гремит гром, все прячутся по домам и затыкают уши; можно шуметь сколько угодно, не привлекая ничьего внимания.
Жорж кивнул, находя рассуждения своего спутника очень логичными.
Они шли медленно, не желая прийти слишком рано.
Прошло несколько минут.
Ожидаемая гроза приближалась, и прохожие торопились добраться до дома до страшного ливня, который собирался затопить Париж.
По улицам носились столбы пыли. Свет газовых фона-рей меркнул перед блеском молний, раскаты грома заглушали стук колес экипажей.
Герцог де Латур-Водье и Тефер продолжали идти размеренным шагом.
Госпожа Амадис с годами отказалась от праздников, которые некогда так любила устраивать и которые собирали в ее салон довольно смешанное общество.
Только раз в неделю она принимала небольшой кружок старых друзей, а остальное время посвящала Эстер и чтению романов.
Она любила музыку и по-прежнему постоянно бывала в опере, но уже не демонстрировала свои яркие, бьющие в глаза костюмы и драгоценности, а брала темную ложу бенуара.
Особенно она любила «La Muette de Porticci», напоминавшую ей о трогательной и несчастной любви Сигизмунда де Латур-Водье, герцога и пэра Франции, и несчастной дочери полковника Дерие.
В своем тихом безумии Эстер часто напевала мотивы из творения Обера.
Если она раздражалась, госпожа Амадис легко успокаивала ее, напевая фальшивым голосом арию этой знаменитой оперы. Поэтому вдова поставщика возила Эстер на все ее представления.
Во время спектакля Эстер жила в каком-то экстазе. Она жадно слушала музыку с неизъяснимым волнением и, казалось, переживала счастливые часы исчезнувшего прошлого.
В день допроса Рене Мулена была удушливая жара, и воздух, насыщенный электричеством, предвещал грозу.
Все это имело на Эстер дурное, но и неизбежное влияние.
С утра она была необыкновенно раздражительна. Ее губы шептали несвязные речи, среди которых часто повторялись слова: Сигизмунд… Брюнуа… Сын мой…
Госпожа Амадис не пугалась этого, но ей хотелось бы успокоить необычайное возбуждение Эстер, и, естественно, ей пришла в голову мысль о музыке.
«Вот было бы хорошо, если бы сегодня давали ее любимую оперу! — подумала она. — Это было бы отличным лекарством».