Она взяла газету и взглянула на репертуар. Давали «Роберта-Дьявола».
«Ну, это не годится для Эстер, — подумала почтенная дама. — Монахини, дьявол со своей свитой, кладбище, и меня даже страх разбирает… Да и понятно!»
Госпожа Амадис начала петь самым фальшивым голосом:
Roi des enfers, c'est moi gui vous appelle…
C'est, moi…
Moi damne comrae vous…
«Нет!… нет!… Это вовсе не весело!… А есть и еще страшнее:
Nonnes, m'enctendez vous?
Nonnes, relevez vous!…
Брр!… Мороз по коже продирает… Решительно, это не годится, по крайней мере для Эстер. Я пошла бы, если бы бедная крошка была спокойнее. Я обожаю «Роберта-Дьявола»! Ну, да мы увидим вечером. Я велю подавать раньше обедать и поеду в половине восьмого, чтобы поспеть к началу».
С этими словами госпожа Амадис пошла в комнату Эстер и нашла ее занятую перелистыванием какого-то иллюстрированного романа.
Безумная не читала, а только проглядывала гравюры с наивным любопытством ребенка.
Госпожа Амадис подошла и положила руку ей на плечо. Эстер быстро обернулась с раздраженным видом, но тотчас же узнала ее, и губы сложились в улыбку без всякого выражения.
— Ну что, как себя чувствует моя маленькая герцогиня? — спросила старуха.
В разговорах наедине она любила давать Эстер титул, на который та имела полное право: это приятно щекотало ее самолюбие.
Эстер не отвечала ни словом, ни жестом. Она, казалось, не поняла, а на самом деле — даже не слышала.
Все ее внимание, все ее мысли были заняты гравюрой, попавшейся ей на глаза. Все тело бедной безумной конвульсивно вздрагивало.
«Что там такое?» — подумала госпожа Амадис.
— Покажи мне, крошка, — сказала она, — покажи своему другу, что у тебя там.
Эстер, не спуская глаз с гравюры, лепетала несвязные слова. Ее пальцы судорожно сжимались, брови хмурились. Видно было, что в ее мозгу происходила сильная работа. Она, казалось, пыталась что-то припомнить.
— Ах! Боже мой! — вскричала госпожа Амадис, увидев наконец гравюру. — Вот точно нарочно нарисовано! Все как есть! Брр! Мне и теперь даже страшно!
И почтенная матрона задрожала, как Эстер. На гравюре была внутренность спальни.
Около постели в беспорядке лежали на полу опрокинутая колыбель и маленький ребенок. Тут же молодая женщина, полуобнаженная, боролась с человеком со зловещим выражением лица, который старался схватить ребенка. В углу лежала без чувств другая женщина, уже немолодая и толстая.
Это напоминало поразительным образом страшный эпизод, следствием которого было безумие Эстер.
— Плохо дело! — прошептала вдова поставщика. — Эта проклятая картинка ее поразила. Она теперь припоминает, хотя и не знает, наверное, что… Я предвижу припадок! Черт бы побрал эту несчастную книгу!
Она хотела было отнять книгу, но Эстер отстранила ее руку тихо, но твердо.
— Брюнуа… — сказала она глухим, монотонным голосом. — Вы знаете Брюнуа… Вилла… Убийцы… Они идут… Берегитесь… Мое дитя!… Спасите мое дитя!
Она разорвала наконец страницу, бросила книгу на пол и начала метаться по комнате, повторяя без отдыха:
— Брюнуа… Брюнуа… Убийцы…
По временам она останавливалась, глаза ее загорались, и она, казалось, готовилась начать воображаемую борьбу с призраками.
Госпожа Амадис с печалью и беспокойством следила за этой горестной сценой.
— Какое несчастье! — шептала она. — Когда это кончится?
У Эстер давно уже не было такого сильного припадка.
Вдруг безумная остановилась, опустила голову, и на бледных губах ее мелькнула слабая улыбка. Она начала петь так тихо, что госпожа Амадис едва могла расслышать арию из «La Muette de Porticci»:
Amis, la matinée est belle,
Sur le rivage assembeons nous…
Так началось безумие Эстер, и почти всегда так кончались ее припадки.
Госпожа Амадис вздохнула с облегчением.
«Если бы она могла уснуть теперь часа на два, на три — все было бы отлично, — подумала она. — Она проснулась бы такой же спокойной, как и всегда».
Эстер, как бы угадывая мысли старухи, медленно подошла к дивану и улеглась, продолжая петь, но все глуше и глуше.
Госпожа Амадис успокоилась, велела подавать обед раньше и приготовить экипаж к половине восьмого: ей не хотелось пропустить увертюру «Роберта-Дьявола».
Когда в шесть часов слуга доложил, что обед подан, Эстер все еще лежала на диване и напевала.
Уединение и тишина были предписаны доктором. Госпожа Амадис обняла безумную и пообедала с хорошим аппетитом.
В половине восьмого она садилась в карету, поручив Мариэтте присматривать за Эстер.
— О! Барыня может быть спокойна, — сказала Мариэтта. — Я не буду спускать с нее глаз.
Но когда госпожа Амадис повернулась к ней спиной, она сделала выразительную гримасу и покачала головой с недовольным видом.
Мариэтте было двадцать два года, и она была довольно красивой девушкой. Она часто сопровождала Эстер и вдову, когда они выходили посидеть на скамейке на Королевской площади.
Мариэтта не садилась и охотно гуляла под деревьями, где также прогуливались пожарные из соседних казарм.
Пожарные, эти воины-красавцы, как называет их одна известная песня, кажется, обладают в высшей степени даром соблазнять дочерей Евы. Многие из них заметили Мариэтту и вертелись около нее, но только один затронул ее сердце.
Они разговорились, и так как Мариэтта была честная, девушка, то скоро зашла речь о свадьбе.
Камеристка сияла, но скоро на ее небе показались тучи.
Пожарный, оказалось, не отличался постоянством и скоро начал, видимо, охладевать.
Это затронуло самолюбие Мариэтты, и она назначила неверному свидание, чтобы заставить его объясниться.
Свидание должно было состояться в этот вечер.
Легко понять поэтому, как стеснительна была при таких обстоятельствах необходимость смотреть за Эстер.
«Безюше будет ждать меня под пятой аркой… — думала молодая девушка. — Я должна прийти непременно. Если бы барыня узнала, она была бы недовольна. Но кто ей скажет? Помешанная? Она и не заметит, что меня нет. Привратница?… Можно пройти так, что она не заметит.
Свидание назначено в девять часов… подъезд запирают только в десять, а я вернусь в три четверти десятого.
Неслыханное дело, чтобы барыня вернулась раньше конца спектакля! Стало быть, все пойдет как по маслу».
— Вы можете идти спать или гулять, если вам хочется, — сказала Мариэтта остальным слугам. — Я буду присматривать за помешанной.
В три четверти девятого вторая горничная и кухарка улеглись спать, и Мариэтта осталась одна во всей квартире.
Она заглянула в комнату Эстер и увидела, что та по-прежнему лежит на диване и тихо напевает.
— Отлично! — прошептала она с довольным видом. — Теперь она долго пролежит на одном месте, как полено. Я могу идти без всякого опасения, надо только погасить свечу, а то она, чего доброго, дом подожжет. Петь она может и в потемках.
И Мариэтта, оставив безумную в совершенной темноте, вышла из ее комнаты, заперла за собой дверь и спустилась вниз по лестнице, оставив незапертой дверь в квартиру.
В эту самую минуту разразилась гроза, давно уже собиравшаяся над Парижем. Раскаты грома слышались все ближе и чаще.
Вдруг яркая молния озарила горизонт, и весь дом вздрогнул от страшного удара грома, точно мимо промчалась галопом целая батарея.
Этот шум пробудил безумную от полусна, в который она была погружена. Она вскочила и стала прислушиваться.
Вспышки молнии и оглушительные удары грома быстро следовали один за другим.
Эстер подошла к окну и, прижавшись к стеклу пылающим лбом, с любопытством следила за возрастающей яростью урагана, под порывами которого деревья на площади гнулись и трещали.
В скромном жилище вдовы Поля Леруа Берта видела, как черные грозовые тучи собирались над городом, но это не могло служить ей препятствием исполнить просьбу Рене Мулена. Вдова казненного следила с нетерпением за движением стрелок на циферблате Шварцвальской кукушки, которые, как ей казалось, шли в этот день чересчур медленно.
Она также чувствовала приближение грозы.
— Милое дитя, — сказала она, — я боюсь, что тебе придется идти под ужасным дождем.
— Я тоже так думаю, но что же из этого? Ведь то, что я должна сделать, никак нельзя откладывать?
— Нет, моя крошка… Надо действовать сегодня вечером: завтра, может быть, будет уже поздно.
Берта взглянула на часы.
— Половина девятого, — прошептала она, — пора идти…
— Ты возьмешь экипаж?
— Да, надо будет, хотя мы и не богаты. Отсюда до Королевской площади слишком далеко, чтобы идти пешком.
— Только не нанимай извозчика у самого дома, а то шпионам, о которых мне говорили, придет, может быть, в голову мысль следить за тобой.
— Будь спокойна, мама… Я буду осторожна.
— Также не останавливайся прямо против дома Рене Мулена.
— Конечно!
Берта надела черную шляпку, накинула на плечи траурную шаль и приколола ее брошкой в виде медальона, в котором был портрет Абеля.
Госпожа Леруа ни за что не хотела оставаться в постели и перебралась в большое кресло.
— Торопись, милая моя, — сказала она Берте. — Ты должна понять, с каким нетерпением я буду ждать тебя. Иди! Бог сохранит тебя! Мужайся!
— Ты сама мужайся, дорогая, — ответила Берта, покрывая поцелуями щеки и лоб матери. — Жди и надейся, я скоро вернусь.
— Ты ничего не забыла? Ключ с тобой?
— Ничего, я все помню.
Берта вышла и осторожно спустилась по лестнице, надеясь пройти незамеченной.
Но это было невозможно: дверь в комнату привратника была открыта по случаю жары, и мнимый брат увидел Берту.
— Куда это вы идете, мадемуазель, в такой час? — спросил он, впрочем, больше для очистки совести.
— В аптеку за лекарством.