– Куды прешь? Не велено больше пущать.
– Но почему? – удивился Кешка.
– Домна Петровна сказала, что ложки ты украл. Вот почему.
– Это правда? – спросил у мальчика Дерзкий.
– Вранье.
– А ну-ка пропусти, – приказал каторжник дворнику, и тот неожиданно для самого себя подчинился. Может, потому, что голос у Дерзкого был командным, а может, потому, что на миг в глаза ему заглянул и ужаснулся.
Чванов с Кешкой поднялись на второй этаж, мальчик с удовольствием покрутил ручку звонка. Домна Петровна открыла дверь, увидела Кешку, но сказать ничего не успела – Дерзкий сунул ей два пальца левой руки в нос, а правой ткнул в живот револьвер:
– Ну и кто ложки у барышни украл?
– Не знаю, – залепетала она. – Может, кухарка…
– Сундук твой где?
– В кухне.
– Веди туда.
Дерзкий велел открыть сундук не только горничной, но и кухарке. Обеим воровкам и в голову не пришло, что их вещи будут досматривать, поэтому искомые ложки лежали у них на самом верху.
Услышав какой-то шум, Соня отложила книгу и пришла на кухню:
– Что тут происходит?
– Они сказали, что я ложки украл. А это они сами, – кинулся к ней Кешка.
Соня заглянула в сундуки:
– И вилки тут.
Обе воровки бросились на колени.
– Барышня, простите, бес попутал, – рыдая, заявили они.
– Не выгоняйте! – добавила кухарка.
– И барину с барыней не говорите, – попросила Домна Петровна.
– Мы больше не будем! – хором закончили они.
Соня поджала недовольно губки.
– Вы уволены! Обе! Брысь отсюда, немедленно. А это кто? – спросила она Кешку, указав на Дерзкого.
– Мой папа. Он генерал. Он от царя сбежал.
Увидев на лице девушки недоумение, Дерзкий, щелкнув по-военному каблуками сапог, произнес:
– Я всё вам сейчас объясню.
– Что ж, попробуйте.
– Ну не на кухне же…
– Да, да, пройдемте в столовую.
В армейские времена Чванов пользовался успехом у женщин и ловко умел вешать лапшу на их прелестные ушки. Портреты Герцена, Чернышевского и Дарвина, украшавшие столовую в Сониной квартире, вкупе с её короткой прической дали подсказку, как надо действовать. Он плотно закрыл дверь и, сев за стол, прошептал:
– Я политический, сбежал с каторги.
Кешка изумленно уставился на него:
– Так ты не генерал?
– Нет, всего лишь штабс-капитан. Твоя мамка звала меня генералом в шутку.
На глазах Кешки появились слезы.
– Ну что ты плачешь? – изобразил нежность в голосе Дерзкий.
– Потому что не генерал. Я так в это верил!
– Зато я жив, здоров и разыскал тебя. Вот вытащим мамку из тюрьмы и отсюда уедем.
– А за что вас отправили на каторгу? – спросила Соня.
– За агитацию среди солдат.
– И к чему вы призывали?
– Ни к чему. Просто обучал их грамоте, объяснял им, что все люди равны и произошли от обезьяны, а некий господин Александр Николаевич Романов – узурпатор и никаких прав на руководство нашей страной не имеет, как, впрочем, не имели этих прав его предки… Кто-то из солдат донес командиру полка. Меня судили и отправили в Сибирь.
– Но почему об этом не писала эмигрантская пресса?
– Потому что следствие и суд были секретными, и отправили меня на каторгу якобы за убийство.
– А как вам удалось сбежать оттуда? – спросила Соня.
Глава тринадцатая
1871 год
Прошедшая ночь была самой счастливой в жизни Анатолия Чванова – Любаша с дикой страстью исполнила все его прихоти и желания. А наступивший день оказался самым черным и ужасным. Проснувшись, Любаша угостила его шампанским, а потом, указав на колье, украшавшее её обнаженную фигуру, спросила:
– Милый, а почему ты не купил к нему сережки?
По правде говоря, на них не хватило денег, а отпустить украшения в кредит в лавке не согласились.
– Говорят, что вы и так всем должны, – объяснил ювелир причину своего отказа.
Это было сущей правдой. Любаша постоянно требовала подарки, и за какой-то месяц Чванов спустил на них всё свое состояние, а вчера подписал вексель на немыслимую сумму под невероятные проценты. Полученных денег хватило на колье, лихача и ужин с шампанским в трактире, где пела Любаша. Повезло ещё, что она согласилась поехать к ней на квартиру, потому что за гостиницу платить было нечем.
– Почему молчишь? – Любаша обняла Чванова за шею.
– Я забыл про сережки. Куплю сегодня.
– Ловлю на слове. А теперь уходи. Мне нужно поспать после нашей безумной ночи.
– Я тоже бы не прочь…
– Нет, шалунишка. С тобой я не высплюсь. А вечером мне выступать.
На лестнице Чванов вывернул все карманы в надежде найти случайно затерявшийся двугривенный, но кроме подписанного векселя на пятьдесят тысяч рублей, ничего не нашел. Пришлось идти в меблированные комнаты на Невском пешком. Коридорному он приказал разбудить в четыре пополудни, рассчитав, что за двадцать минут он приведет себя в порядок, а за сорок дойдет до Коломенской, где жил брат. В пять тот обычно обедает, а значит, удастся наконец-то поесть. Ведь, кроме бокала шампанского, Любаша ничего более не предложила.
Дворник Прокопий, предупредительно распахнув перед ним парадную дверь, тут же протянул руку.
– Обещали вернуть двугривенный, ваше благородие, – напомнил он.
Неделю назад в прошлый свой визит Чванов убедил брата одолжить ему тысячу, на которую в тот же день был куплен перстень с сапфиром для Любы. Но тысяча была дана в сотенных купюрах, никакой бы «ванька» сдачи с «катеньки» не дал бы. Поэтому Чванов и «стрельнул» деньги у Прокопия, мол, мелочи нет.
– Потом, потом, – отмахнулся от дворника офицер.
Дверь открыла кухарка Дарья. Принимая фуражку с перчатками, похвасталась новой косынкой:
– Аленькую выбрала. На Коломенской ни у кого такой нету.
После сытного обеда братья прошли в гостиную и закурили.
– Денег больше не дам, – ни с того ни с сего сказал Александр.
– Я разве прошу? – попытался улыбнуться Анатолий, до того будучи уверенным, что и на этот раз выманит хотя бы полтысячи.
– И правильно делаешь. Потому что не дам.
– Но почему?
– Потому что слухи ходят…
– Какие ещё слухи?
– Что ты банкрот. Что векселя подписываешь не глядя. В долговую тюрьму захотел? Думаешь, я оттуда тебя выкуплю?
– Сашенька, родненький. Но хотя бы полтысячи.
– Полтысячи, – рассмеялся Александр. – Да я тебе даже полтинника не дам.
– Но ты ведь богач. И все благодаря мне. Я ведь согласился тогда, после смерти мамы, не забирать мою долю сразу.
– Да, но я её уже выплатил.
– Полтысячи, умоляю. Сжалься надо мной ради памяти отца.
– Нет. У меня лишних денег нет. Люди приносят заклады, если у меня не будет наличных, пойдут к другому ростовщику.
– Тогда отдай мне портрет отца. Он принадлежит нам обоим. Я его продам и отдам тебе половину денег.
– Ты рехнулся?
– Сашка, Сашка, мне очень нужны деньги. Дай хоть что-нибудь.
Александр открыл спрятанный за портретом отца несгораемый шкап и достал оттуда две «катеньки».
– Прибавь ещё…
– Нет.
– Ну, хоть на этом спасибо!
Штабс-капитан выскочил из квартиры, ни с кем не простившись. Прокопий опять попытался напомнить про долг, за что получил в рыло.
К ювелиру пришлось идти пешком. Тот был безжалостен:
– Не отдам я эти серьги за двести рублей. Про четыреста пятьдесят ещё можно потолковать…
– Оставшиеся двести пятьдесят я занесу завтра.
– Прекрасно! И сразу получите серьги.
У Чванова чесались руки выхватить шашку и разрубить проклятого немца напополам. Он с трудом себя сдержал. Ведь в лавке кроме хозяина находилось с полдюжины приказчиков, они бы его скрутили и сдали полиции.
– За двести могу предложить вам вот эти сережки. – Ювелир открыл одну из витрин.
– Нет. Других не надо, – плюнул на пол Чванов и вышел вон.
На Большой Морской всегда стояли лихачи. Штабс-капитан подошел к одному из них, одетому в молодцеватый темно-зеленый кафтан и франтоватую голубую шапку, Егорке:
– В долг отвезешь?
Лихачи прекрасно знали, что постоянно кутящие клиенты иногда садились на мель. Но когда с неё выплывали, а это случалось, всегда щедро отдавали долги. Поэтому, улыбнувшись белоснежными зубами, пригласил:
– Само собой? На Крестовский? К Любаше?
Чванов, усаживаясь, кивнул.
В трактире его встретили как дорогого гостя.
– Отдельный номерок? Как всегда? – спросил одетый во все белое половой.
– Любаша где?
– Любовь Ивановна поёт.
– Где?
– В пятом нумере.
– Кому?
– Какой-то новый саврас.
Саврасами называли юношей из купеческих семей. Чванов без стука вошел в номер. Любаша как раз заканчивала его любимый романс под аккомпанемент семиструнной гитары:
Сладкою речью сердце сгубил он,
Нет, не любил он, ах, не любил он меня.
Чванов всегда, слушая этот романс, шептал:
– Он не любил. А я, я люблю. Больше жизни люблю, Любаша.
С последним аккордом он выскочил в центр комнаты и стал хлопать. Саврас, сидевший на диване, устланном подушками, испуганно уставился на него. Люба обернулась:
– А, Толик. Не ожидала тебя здесь увидеть…
Чванов оторопел:
– Что значит, не ожидала?
– Миль пардон, месье, мы на секунду, – послала она воздушный поцелуй саврасу, другой рукой схватив Чванова за китель. – Давай выйдем.
Они вышли в коридор:
– Гена-фактор рассказал мне, где ты вчера раздобыл денег на ожерелье.
Факторами называли комиссионеров. Один из них, Геннадий Иванович Кривецкий, действительно вчера помог Чванову в поиске кредитора, за что получил от него две тысячи наличными.
– И что?
– Думаешь, я буду носить тебе пирожки в долговую тюрьму? Прости, Толик, но раз у тебя больше нет денег…
– Что значит, нет? – Чванов достал полученные от брата «катеньки».
– Двести рябчиков! Да ты богач, я смотрю. А вот у него, – Любаша показала на дверь нумера, – миллионы. Так что проваливай, милый Толик. Мне было с тобой хорошо. Я буду тебя вспоминать. Иногда!