– Что ж хорошего-то? – с раздражением спросил его подзащитный.
– А то, что про жуткую историю о том, как бравый офицер убил саблей певичку, публика уже подзабыла. И потому интерес к процессу будет минимальным. А для присяжных я наковырял кое-что про личность самой Любаши. Вы ведь далеко не единственная её жертва. Чуть ли не десяток человек разорила. Офицеры, купцы, кассир банка…
– Я же говорил вам! Она ведьма! Ведьма! Я только здесь избавился от её чар.
– Хорошо, хорошо… Только вы на процессе про то, что Любаша была ведьмой, не говорите. Выставите себя посмешищем. Пусть об этом скажут другие её жертвы. А я о том позабочусь.
Но на суде план Тарусова не сработал. Потому что за два дня до процесса внезапно заболел товарищ прокурора Окружного суда, который подписал заключение и должен был представлять обвинение на процессе Чванова. Судья не стал откладывать дело, и тогда прокурор вместо заболевшего назначил другого своего помощника, Федора Анатольевича Пферде.
– Это плохо, очень плохо, – признался подзащитному Тарусов. – Пферде молод, амбициозен, сам метит в прокуроры. Поединок будет не из легких.
Сражение началось ещё до суда – по распоряжению Пферде Чванова освидетельствовал другой доктор. И на процессе были зачитаны оба противоречащих друг друга заключения.
– Ну и какому же из них верить, Федор Анатольевич? – спросил судья.
– Это должен решить суд, – напомнил товарищ прокурора.
– Позвольте напомнить, коллеги, – встал со скамьи Тарусов, – что все сомнения должны трактоваться в пользу обвиняемого.
Судья на миг задумался.
– На следующее заседание пригласить обоих экспертов, – стукнул он молоточком.
Процесс продолжился через неделю. Оба доктора подтвердили свои первоначальные выводы, а на перекрестных допросах сыпали латынью и ссылались на каких-то немецких профессоров. Присяжные слушали их с недоумением.
– Этот раунд мы не выиграли, но и не проиграли. Теперь вся надежда на свидетелей, – честно признался Чванову Тарусов.
Гитарист Васильев и половой Ситников, с которыми предварительно встречался Тарусов, в один голос заявили, что знали Чванова как спокойного уравновешенного человека, но в тот роковой вечер штабс-капитана словно муха укусила.
Чванов внимательно наблюдал за присяжными. Слушая Васильева и Ситникова, они понимающе кивали.
– Приведите к присяге Чванова Александра Ивановича, – распорядился судья.
– У вас с ним хорошие отношения? – тихо спросил Дмитрий Данилович у подзащитного.
– Мы детство и юность вместе провели.
– Почему тогда он отказался со мною встречаться? – покачал головой защитник.
– У вашего брата бывали приступы умоисступления? – приступил Пферде к допросу Александра Чванова.
Тарусов поднялся со скамьи:
– Я хочу напомнить свидетелю, что он имеет право не свидетельствовать против брата.
– А я как раз хочу свидетельствовать, – заявил Александр Чванов. – Нет, приступами безумия брат никогда не страдал. И вообще он редко болел. Больше симулировал.
– Поясните эти слова, – попросил Пферде.
– Брату плохо давалась геометрия. Домашние задания он списывал у меня. А на контрольных мы писали разные варианты. Поэтому однажды он напился слабительного, чтобы вместо контрольной попасть в лазарет с дизентерией. А в другой раз они с кадетом Смелянским отхлестали друг друга крапивой, чтобы врач заподозрил скарлатину. Но их выдал садовник, который случайно увидел, как мальчики друг друга истязали.
– Это враньё, наглое враньё, – вскочил с места обвиняемый.
– Нет, не враньё, – заявил Пферде. – Командир кадетского корпуса изложил в рапорте обстоятельства этого дела, предложив военному министру отчислить Чванова и Смелянского. Но тот приказал ограничиться розгами. Я снял в архиве копию. Позвольте, господин судья, приобщить её к делу.
– Секретарь, заберите бумагу, – велел судья. – У защиты есть вопросы к свидетелю?
Тарусов покачал головой.
– Дело проиграно, – шепнул он подзащитному.
Штабс-капитан кинул взгляд на скамью присяжных – лица у всех посуровели, обвинительный приговор был уже предрешен.
После этого допрос одной из жертв Любаши, кассира Армянцева, стал формальностью. Присяжные его почти не слушали.
Последней каплей оказалось выступление Пферде, в начале которого он показал присяжным фотографическую карточку жертвы с маленькой девочкой на руках:
– Взгляните на эти лица, Любаши и её дочери. Именно ради неё певичка продавала себя всяким Чвановым и Армянцевым…
Выступление Тарусова и последнее слово самого Чванова присяжные слушали вполуха. И на вопрос судьи, совершил ли тот смертоубийство в умоисступлении, ответили отрицательно. На основании их вердикта суд приговорил Чванова к двенадцати годам каторжных работ и лишению всех прав состояния.
Тарусов предложил подать на кассацию.
– Возьму с вас всего сто рублей, – пообещал он.
Но Чванов отказался.
1873 год
Дерзкий на ходу придумал для Сони историю о том, как на каторге «заразил» своими идеями всеобщего равенства двух конвоиров, которые и помогли ему оттуда сбежать.
– Теперь надо его мамку вытащить из тюрьмы, – погладил он Кешку по русым вихрам.
– Она тоже политическая? – уточнила Соня.
– Нет. После моего ареста Фрося опустилась, попала на самое дно, а в прошлое воскресенье просто оказалась вместе с Иннокентием не в том месте в не то время.
«Черт бы их обоих побрал», – добавил про себя Дерзкий. Если бы не внезапное появление Соловьевых, сам бы он уже был за границей.
– Но меня, увы, тоже ищет полиция. Благодаря старому проверенному товарищу нам с Кешкой удалось от них улизнуть. Но у полиции имеется моя фотографическая карточка. Агенты сыскной ходят по гостиницам и меблированным комнатам. Мне нужен приют на одну, максимум две ночи.
– Понимаю.
Соня глядела на Дерзкого влюбленными глазами. Вот он, её герой. Отважный дворянин, офицер, который пытался просвещать солдат и за это пострадал. Как жаль, что у него есть жена.
– А как вы собираетесь освободить вашу супругу?
– Нет, мы с Ефросиньей не венчаны. Однако помочь ей я обязан. В ближайшие дни её должны перевести из Адмиралтейской части в Московскую. Я планирую напасть на конвой, освободить Фросю и умчаться с ней на знакомом лихаче. Ну а потом мы махнем за границу.
– Если вам нужна моя помощь, я готова. И я умею стрелять, – заявила барышня.
– Для начала предоставьте нам убежище.
– Это само собой. Вы есть хотите?
– Нет, – хором ответили Дерзкий с Кешкой.
– Вот и славно. А то я прислугу уволила. Завтра придется питаться в кухмистерской. Ну, а теперь за азбуку.
Через полчаса раздался звонок в дверь.
– Кто это? – спросил обеспокоенный Чванов у Сони.
– Может, кто-то из моих друзей. Я должна вас с ними познакомить.
– Не стоит. Черная лестница у вас с кухни? – уточнил Дерзкий. – Я пока побуду там. И если к вам нагрянула полиция, уйду по черной лестнице от них.
– И я с тобой, – воскликнул Кешка.
– Нет. Ты ещё читать не научился. Так что останешься с Соней.
Соня вышла в коридор, спросила:
– Кто?
– Да я это, Африканыч, старший дворник.
Девушка открыла дверь.
– Сильно извиняюсь, что потревожил. Но хлопец у вас уже второй день ночует. А сегодня с ним и какой-то мужчина в квартиру вошел. Если оба будут ночевать, мне бы документы на прописочку.
– Пойдём со мной, – велела Соня.
Дойдя до двери столовой, она велела дворнику обождать и через минуту вышла с синенькой пятеркой в руке:
– Такие документы устроят?
Африканыч был мужчина положительный, непьющий, работящий, откладывавший каждую перепавшую в его руки копейку на обустройство хозяйства в родной деревне. Конечно, за подобный «документ» его могли выпереть со службы. Но это ежели вскроется. А почему, собственно, оно должно вскрыться?
– Благодарствую вам, барышня, – поклонился он Соне.
Когда он ушел, Соня начала обучение. Но Кешка уже устал, его клонило ко сну. Да и Дерзкий после вчерашней бурной и бессонной ночи тоже клевал носом. Соня отвела их в спальню родителей, а сама ещё долго перечитывала любимую книгу «Что делать?». Отложив её, Соня потушила керосиновую лампу и легла в узкую кровать, но сон долго не приходил. Её воображение рисовало картины предстоящих схваток за прекрасное будущее. Но если раньше её героем был Вадим, то теперь его образ совершенно затмил беглый каторжник, храпевший сейчас за стенкой.
Глава четырнадцатая
1872 год
Из Окружного суда в съезжий дом Петербургской части Чванов вернулся раздавленным. Но там его ждал сюрприз – старик-князь Желнобобов. За прошедшие полгода население камеры поменялось много раз, и вот наконец первый, кто туда вернулся.
– Ну что, туза поймал? – спросил нищий.
– Да, двенадцать лет каторжных работ.
– А я ведь тебя предупреждал. Не любят судьи симулянтов.
– А что мне оставалось делать?
– На такой вопрос ответа у меня нет. Зато знаю способ забыть сам вопрос. Если, конечно, деньги имеются.
– Деньги есть. Пятьсот рублей. Надеялся их сегодня вручить адвокату.
– Тогда закажи-ка, милок, водки с закусками. Да побольше.
Чванов заказал и стал расспрашивать Желнобобова о том, что ждет его в пересыльной тюрьме, куда его на днях, а может, даже завтра, переведут.
– А я разве знаю? – ответил нищий князь. – Я завсегда в отделениях для благородных. А ты, милок, теперь и вовеки веков уже не дворянин, а низшее сословие. Могу лишь подсказать, что когда войдешь в камеру, на вопрос «Кто ты?» ответь «Жиган!»
– Что сие значит?
– Что ты каторжник, милок.
Чванов надеялся, что с Петербургской стороны в Демидов переулок, где размещалась пересыльная тюрьма, его поведут под конвоем. От двух-то городовых вполне можно сбежать… Но его посадили в тюремную карету, и через полчаса он вместе с татарином, осужденным за убийство жены, уже был в каламажне – так уголовники называли пересыльную тюрьму. Первым делом их раздели и обыскали.