– Ого, сколько деньжат! И медальон серебряный, – обрадовался надзиратель, пересчитав наличность Чванова и осмотрев его вещи. – Придется изъять.
– Как это изъять? Это моё.
– Было ваше – стало наше, то бишь казенное. Каторжникам деньги и ценности не положены. – Надзиратель склонился к уху и прошептал: – Но если поделитесь, я их, так и быть, в протокол не впишу.
– Сколько?
– Сотни хватит.
Потом Чванову и татарину было выдано по комплекту одежды: шапка, суконная рубаха, коты[21], армяк с ромбом на спине.
– А ромб зачем? – спросил Чванов.
– Чтоб вас, каторжников, с беспаспортными не перепутать.
На шею обоим надели медные бляхи с выбитой на них единицей.
– И что сие значит? – поинтересовался разжалованный штабс-капитан.
– Что тебя по московскому тракту поведут. Ну-с, пожалуйте стричься-бриться.
Надзиратель завел их в другую камеру, где ожидал балагур-цирюльник:
– Здравствуй, народ честной. Не угодно ли на бал завиться? Садись, не боись, к стулу задом крепись, головой вниз клонись. Начнем с тебя, рыло басурманское.
Татарин покорно сел на табуретку. Ловко щелкая ножницами, цирюльник быстро состриг ему волосы, а потом бритвой выбрил правую сторону головы.
– Теперича обкорнаем ваше благородие. – Парикмахер широким жестом пригласил сесть на табурет Чванова.
В следующей камере их ждал фотограф:
– Не улыбаемся, смотрим в объектив…
– Куда смотрим? – уточнил татарин.
– Вот сюда. – Фотограф вытянул из-под черной ткани, которая скрывала его голову и туловище, руку и пальцем показал, куда глядеть. – Не шевелиться. Раз, два, три… – Досчитав до двадцати, он сказал «Готово».
В последней камере их ждал кузнец:
– Ну-с, братцы, выбираем браслеты.
Татарин поднял одну пару, другую, третью:
– Они же одинаковые.
Кузнец усмехнулся:
– Даже у каторжника должен быть выбор.
Опять садились на табурет, ставя ноги на наковальню. Кузнец, надев ножные кольца, принялся, стуча молотком, заделывать заклепки. После ног заковал и руки.
– Ну, как говорится, носить их вам, не сносить.
После чего надзиратель отвел новичков в камеру. Там их явно ждали – навстречу сразу выдвинулся высоченный парень.
– Здорово! Ты кто? – Легонько тыкнул он татарина кулаком размером в бычье сердце.
Тот пошатнулся, Чванов, подставив руки, не дал ему упасть.
Человек тридцать, а то и сорок, в ожидании развлечения обступили их полукругом.
– Отвечай, раз спрашиваю, – гаркнул парень.
– Мустафа, – робко произнес татарин.
– Вижу, что не Иван. А по жизни кто?
– Бу-буфетчик, – заикаясь, пролепетал Мустафа.
– Про таких не слыхивал. У нас тут всяко-разные имеются: дергачи[22], сцепчики[23], скокари[24], мойщики[25]. А из буфетчиков ты первый. За что к хозяину[26] попал?
– Жену убил, – признался татарин.
– А я думал, курицу! – рассмеялся высоченный парень.
Его хохот подхватила вся камера.
– Да, да, курицу.
– Зажарил и в буфете продал.
Парень бросил на заплеванный пол спичку и велел татарину:
– Подыми!
Все замолчали и уставились на него.
– Подыми, я сказал, – повторил парень и для убедительности сжал кулаки.
Татарин медленно наклонился, поднял спичку и поднес парню.
– Что упало, то пропало, – сказал парень и указал на дальний угол камеры, где стояло зловонное ведро, в которое арестанты справляли нужду. – Парашу видишь? Спать будешь возле нее. И на вопрос «Ты кто?» будешь отвечать «Парашник». Запомнил?
Татарин кивнул.
– Тогда брысь под лавку.
Мустафа поплелся к ведру.
– Ну а ты кто? – спросил парень Чванова.
– Жиган.
– Ишь ты! А точно жиган? У татарина-парашника тоже туз на спине. Но он точно не жиган. Ты тоже, говорят, бабу убил?
– Да.
– И чокнутым хотел прикинуться?
– Откуда знаешь?
– В тюрьме тайн нет. Говорят, что при деньжатах…
– Не твое собачье дело.
– А ну повтори!
– Для глухих два раза обедню не служат.
– А ты дерзкий, оказывается. В картишки сыграешь?
– Нет.
– Что значит, нет?
– То и значит. Пропусти меня, устал я с дороги.
Ответом был кулак, нацеленный в голову. Но Чванов, которого в кадетском корпусе учили английскому кулачному бою под названием бокс, легко от удара увернулся и в ответ саданул со всей силы парню в челюсть. Тот рухнул будто мертвый.
– Убил!
– Дерзкий Карлика убил! – зашумели вокруг.
– Пока ещё не убил, – сказал громко Чванов. Все тут же замолчали. – Через полчаса встанет ваш Карлик. Лучше покажите, где тут жиганы обитают.
– Сюда иди, – крикнули от окна.
Дерзкий подошел к стоявшим там нарам, с которых спрыгнул плотного сложения мужик.
– Гришка Курносый, – представился он, протягивая руку.
– Чванов Анатолий Иванович.
– Нет, брат, ты теперь Дерзкий. Толик Дерзкий. Ложись, давай, рядом. Никто больше тебя пальцем здесь не тронет. Потому что я орёл.
– И что сие значит?
– Что на каторгу уже ходил и оттуда сбежал. Сейчас снова пойду. И снова сбегу. Вот увидишь. Хорошо, что ты деньжата сохранил. Теперь как цари в Сибирь поедем.
Гришка не соврал. До Москвы, а потом и от Москвы до Нижнего, они ехали хоть и в арестантском вагоне, но в отдельном, предназначенном для конвойных, купе. Переночевав на Этапном дворе, арестанты отправились на пристань, где их погрузили на пароход. Три недели все они изнывали от жары в переполненном трюме, лишь только Дерзкий с Курносым валялись на койках в капитанской каюте. В Перми арестантам дали несколько дней отдохнуть в пересыльной тюрьме. Потом шестьсот пятьдесят верст всю партию везли на телегах до Тюмени, где их снова ждал пароход, который по рекам Туре, Тоболу, Иртышу и Оби отвез их в Томск. Надо ли говорить, что Дерзкий с Курносым опять избежали трюма? И хоть на этот раз капитан парохода свою каюту им не уступил и пришлось им спать вместе с конвоем, зато днем они могли гулять по палубе.
В Томске каторжники попрощались с ссыльными – тех дальше не гнали, селили вокруг города. Жиганов же отправили дальше, через Красноярск, Иркутск и Читу в Забайкалье пешком. Две тысячи семьсот верст пути были разделены на сто двадцать четыре отрезка, каждый из которых следовало пройти за световой день. В конце дня каторжников ожидал барак. Если в нём лишь ночевали, он назывался полуэтап. Если в бараке проводили следующий день – этап. Ещё в Томске всех каторжников расковали, взяв с каждого честное слово, что он никуда не сбежит. Без кандалов идти было гораздо легче. Дерзкий же с Курносым весь путь проделали на телеге.
– А почему мы не бежим? – спросил как-то Чванов напарника.
– Потому что слово дали.
– Ну и что? Дать дали, потом обратно взяли.
– Нет, конвоиров обманывать не принято. Иначе поблажек по дороге не будет. Ведь они в каждом городе христарадничать нам разрешают. А без подаяний с голоду помрешь, ведь не у всех, как у нас с тобой, гроши имеются.
– А я бы дернул. Надоело время терять. – Дерзкий после слов Петьки Малюги постоянно думал о побеге, о сокровище, зарытом на кладбище его отцом.
– Далеко мы не уйдем. Свои же каторжники поймают. И накостыляют так, что в Нерчинск еле живыми придем. Не спеши, Дерзкий. Там перезимуем, а по весне домой двинем. Я тебе обещаю.
Чванов почему-то был уверен, что каторжная тюрьма в Нерчинске каменная, но оказалось, что она деревянная – такой же барак, как на этапах, со скользким, будто весь в соплях, полом. Курносого там встретили как родного.
– А это наш новый брат, Толик Дерзкий, прошу любить и жаловать, – представил он друга.
На следующий после прибытия день с каждым новым арестантом беседовал начальник тюрьмы поручик Здухов. Курносый вызвался пойти к нему первым. Вернулся минут через пять, улыбаясь во весь свой щербатый рот.
– На кухню отправил, – сообщил он камере.
Присев, он шепнул Дерзкому:
– А тебя в канцелярию определит, писарем. Правда, поручик последний наш капчуг[27] выудил. Но на кухне и в канцелярии всяко лучше, чем тачку катать.
И на следующий день Чванов уже сидел за столом, переписывая бумаги.
Через неделю в канцелярию заглянул какой-то лысый старик с седой клокастой бородой. Сперва он всматривался в лицо Дерзкого, потом поманил пальцем в коридор.
– Не узнаешь? – спросил он, убедившись, что никого нет.
Чванов вгляделся, но память ничего ему не подсказала.
– Неужели Ваську не помнишь, барчук? – спросил старик.
– Боже, ты жив! – неожиданно для себя Чванов обнял слугу отца, про которого давно позабыл. – Я и не чаял…
– Это я не чаял тебя тут встретить. Когда узнал, что по этапу прибыл некий Анатолий Иванович Чванов, решил, что тезка твой. А вот поди ж ты… А барыня как, жива?
– Умерла десять лет назад.
– Так ей и надо.
– Что-что? – возмущенный Чванов схватил бывшего крепостного своей семьи за грудки.
– Ты это, не быкуй, барчук. Я тут большой человек. Глазом моргнуть не успеешь, как к тачке прикуют. И твоего Курносого заодно.
Чванов сразу понял, что Васька весьма и весьма осведомлен, и отпустил наглеца.
– И чем ты тут заправляешь?
– Морошковую водочку уже пили? Так это я произвожу. И клюквенную тоже. Монопольный на каторге поставщик. А все Ахметка, дай ему наш Бог и ихний Аллах всего хорошего.
– Что ещё за Ахметка?
– Который нас с барином в плену держал. Его через год после нашего обмена поймали. Ну и отправили в Сибирь. А вскоре и я по этапу пожаловал. Спасибо вашей матушке. И сволочи этой, Нинке. Её одну из всех крепостных барин тогда не продал. Уж больно кухарила хорошо. С собой в Петербург взял. Вместе с ней мы за ним ухаживали. Ну и как-то сошлись… А когда барин объявил обоим вольную, а мне десять тысяч отвалил, стала она меня в церковь волочь, женись да женись. А она же старуха, уже тридцать годочков ей было. Одним словом, послал я её туда, куда Макар телят не гонял. А она обиделась, осерчала. И когда огласили завещание, выяснилось, что вам, барчукам, одни медальоны с портретом, а барыне вообще шиш с маслом. Нинка заявила, что это я деньги барина украл. В полиции били меня кнутом. А я ведь ни копейки не взял. И сообщить, где деньги барина, при всем желании не мог. Потом суд. Десять тысяч мои консыфсковали…