На катке ждали меня подруги, гимназистки, в хорошеньких заячьих или беличьих шубках, а также их братья и друзья этих братьев, гимназисты или ученики Дворянского института. Гимназисты были одеты в серые шинели с синим околышем на фуражке, студенты – в черные, а околыш имели красный. Потом, на Святках, на прудах появлялись взрослые барышни, дочери предводителей дворянства, фрейлины, обыкновенно жившие в Петербурге и приехавшие навестить родителей. Барышень сопровождали великолепные гвардейцы в серых шинелях с бобровыми воротниками. Они катали своих дам по льду в креслах на полозьях.
Как давно это было! Сколько уж лет я не вставала на коньки!..
Сказать по правде, я с великим трудом заставила свои мысли обратиться к работе. Нет, все же нельзя, невозможно быть деловой, эмансипированной, серьезной женщиной, одевшись в нарядное платьице. Так что да здравствуют серые юбки, блузки и жакеты, да здравствуют пенсне и сухопарые селедки!
Поджав губы, чтобы казаться суровей, машу проезжающему мимо «ваньке» – и вот я уже около дома Ярошенко, близ Сенной площади. Это двухэтажный деревянный особнячок, стоящий в глубине сада. Прохожу по дорожке к двери и звоню. Через мгновение отворяет невысокая, полненькая молодая дама в бордовом платье. Надо полагать, это и есть мадемуазель Вильбушевич. Она очень хороша собой, но что-то тревожное есть в ее лице.
– Ах, добрый вечер, – говорит она приветливо. – Не вы ли мне звонили насчет помады? Прошу вас пройти и снять шляпку. Мне нужно ваши волосы посмотреть.
Она принимает у меня шляпку, кладет на подзеркальник и извиняется за отсутствие горничной: оказывается, та отпросилась на именины племянницы.
– Пройдемте в кабинет, там светлее. Хозяина тоже нет дома, они с женой летом на даче живут, в Подвязье.
У меня мгновенно в памяти словно вспыхивает огонечек сигнальный при этом слове. Именно в Подвязье сошел с поезда человек, оставивший в тамбуре страшный груз – расчлененное тело неизвестного.
– И давно ли они на даче? – спрашиваю я тем легким тоном, которым люди говорят, когда желают поддержать незначащий, ни к чему не обязывающий разговор.
– Да уж больше месяца, – так же безразлично отвечает m-lle Вильбушевич, отворяя передо мной дверь небольшого кабинета, в котором явно никто давненько не работал, в слишком уж образцовом порядке лежат тут какие-то бумаги, книги, слишком остро зачинены карандаши. А на пресс-папье не видно ни пятнышка чернил. Правду сказала m-lle Вильбушевич, хозяева отсутствуют давно, поэтому я прогоняю подальше мелькнувшее подозрение. Кстати сказать, десятки людей ежедневно приезжают в Подвязье и покидают его, так что, ежели я стану делать стойку, словно какой-нибудь охотничий пойнтер, при одном лишь упоминании этой станции…
– Присядьте вот здесь, у окошка, – велит мне m-lle Вильбушевич и, чуть касаясь моей головы, принимается рассматривать мои волосы. Я же неприметно разглядываю ее.
Между прочим, Вильбушевич – яркая брюнетка. Причем обкрученные вокруг головы тяжелые косы ее из тех, какие называются иссиня-черными. Ни намека на рыжину! Видимо, она не пользуется тем товаром, который сама же распространяет. Почему? Только ли потому, что не хочет портить прекрасный оттенок своих волос? Или есть другие причины?
– Ну что ж, – говорит в эту минуту m-lle Вильбушевич, – кажется, я понимаю, отчего вам захотелось обратиться ко мне за помадой.
Да неужели понимает?!
– Волосы у вас тонкие, пышные и красивые, но, очевидно, их немало выдирается гребнем при расчесывании? Вы хотите укрепить их корневую систему? Репейное масло, которое входит в состав помады Анны Чилляг, поможет вам сделать это, – вещает она с такими интонациями, словно читает назубок рекламный проспект. – Кроме того, у ваших волос, конечно, очень милый темно-русый цвет, но он несколько пресноват, не правда ли? Уникальная помада Анны Чилляг придаст им яркий, живой, насыщенный оттенок, который сделает вас поистине неотразимой.
На мой взгляд, эта особа излишне фамильярна. Ну что ж, этого требует род ее деятельности. Я еще не видела ненавязчивых и нефамильярных коммивояжеров! Впрочем, мой род деятельности тоже кое-чего требует…
– Да, я знавала одну женщину, которую ваша помада сделала действительно неотразимой, – изрекаю с самым простодушным видом. – Некая Наталья Самойлова – не помните такую? Она-то вас мне и рекомендовала.
Гребень, которым m-lle Вильбушевич разбирала мои волосы «очень милого, но несколько пресноватого темно-русого цвета», выпадает у нее из рук. Так, так… кажется, горячо! M-lle Вильбушевич явно потрясена. Неужели я угадала?.. Неужели интуиция – моя всеми презираемая женская интуиция – оказалась вернее холодной логичности Смольникова – знаменитой «хольмсовской» логичности?!
Я уже вижу картину своего триумфа… однако не успеваю насладиться ее созерцанием. M-lle Вильбушевич торопливо крестится и смотрит на меня с откровенным ужасом:
– Мадам Самойлова?! Не сестрица ли господина Лешковского, учителя гимназии? Я буквально несколько дней назад узнала о том, что бедняжка трагически погибла!
Вот это да… Вот это, употребляя лексикон Павлы, плюха! Кажется, налицо как раз тот случай, когда охотник угодил в расставленную им самим ловушку! Не зря говорят умные люди, что мир чертовски тесен! И что мне теперь делать? Могу я знать об участи Самойловой? Ну да, наверное. Если уж какая-то продавщица помад в курсе ее гибели, то я, как знакомая Самойловой, просто обязана знать о ее смерти!
Эти мысли промелькнули в моей голове, без преувеличения сказать, с быстротой молнии.
Моментально придаю своему лицу самое что ни на есть траурное выражение и бормочу:
– Да, да. Бедная Наталья Юрьевна! Мы не были знакомы слишком коротко, однако я всегда восхищалась прекрасным цветом ее волос, вот она и открыла мне тайну вашей помады…
Ох и фарисейка я – вернее, та особа, которую изображаю! Хоть бы для приличия выждала время после гибели знакомой! Нет же, ринулась немедленно за пресловутой помадой!
Такое ощущение, что m-lle Вильбушевич приходит в голову та же мысль. Ей явно неприятно на меня смотреть, однако интересы ее торговли требуют своего.
– Ну что же, – говорит она сдержанно, – не пожелаете ли теперь взглянуть на образец помады?
Разумеется, я желаю. Вильбушевич вынимает из кармана крошечную стеклянную баночку, в каких обыкновенно держат румяна для губ, открывает и подает мне.
– Возьмите на кончик пальца, поднесите к носу, понюхайте, потом разотрите по ладони – и вы увидите, что средство мгновенно проникает в кожу, питая ее…
Исполняю все, что мне предписано. Четверть часа назад я бы поостереглась, однако после того, как Вильбушевич подтвердила, что Самойлова пользовалась ее услугами, бояться стало нечего. Уж конечно, она не признала бы этого знакомства, окажись знаменитое средство Анны Чилляг опасно для человеческой жизни!
Итак, что же это за средство? Я, конечно, не великий химик, однако ощущение у меня такое: в этой помаде смешаны репейное масло, хна и ванильный порошок, причем этот последний – в подавляющем количестве. Я ничего не имею против запаха ванилина, однако с утра до ночи благоухать, словно кондитерская лавка, – слуга покорный! Впрочем, может статься, после того, как средство впитается в волосы, запах исчезает?
А впрочем, мне-то что? Я ни в коем случае не намерена портить свои волосы. Мне они вполне по нраву, а если кто-то находит их слишком тонкими и пышными – ну что ж, это его печаль. Но, разумеется, сообщать это m-lle Вильбушевич я не стану.
– А вы хорошо знали Наталью Юрьевну? – спрашиваю как бы между делом.
– Вовсе нет, – качает головой m-lle Вильбушевич. – У моего отца в кухарках теперь девушка, которая прежде служила у Лешковского, брата Натальи Юрьевны. Отец – человек тяжелый, недоверчивый. Прежде чем Дарьюшку к себе взять, он справки у Лешковского наводил: почему-де от прежних хозяев ушла, не провинилась ли чем. Лешковский отрекомендовал Дарьюшку с наилучшей стороны, сказал, что с сожалением с ней расстается, да вот беда – сестра к нему переехала со своей собственной кухаркой, ну а две поварихи на одной кухне, совершенно как два медведя в одной берлоге, не уживутся, вот и пришлось рассчитать бедную Дарьюшку. Кстати сказать, Наталью Юрьевну я в глаза не видела. Уж не ошиблись ли вы? Точно ли именно она меня вам рекомендовала?
Еще одна плюха! Значит, Самойлова этой дурацкой помадой не пользовалась? Или m-lle Вильбушевич испугалась и начала путать след? Вот и глаза ее стали настороженными…
Как быть? Открыть свое имя и звание? Но вряд ли они сделают m-lle Вильбушевич разговорчивей или откровенней.
Я замялась.
– Прошу меня простить, сударыня, – с оттенком нетерпения говорит Вильбушевич, – но что вы решили насчет помады? Дело в том, что у меня назначена срочная встреча…
Она многозначительно умолкает, видимо, убежденная, что я ничего не стану покупать. Ну уж нет, голубушка! Твоей помадой я непременно разживусь и отдам ее в нашу лабораторию на исследование. На всякий случай. Хотя бы для того, чтобы оправдать свой приход сюда!
– Отлично, – покладисто киваю я, – не стану больше вам мешать. Сколько стоит банка помады?
M-lle Вильбушевич явно растеряна.
– Вы все же решились купить? – хлопает она глазами.
– Ну да, – снова киваю я, сделав самое благостное выражение лица. – Отчего бы нет? Возьму баночку на пробу – самую маленькую, ту, которая за три рубля.
– Ах, какая беда! – всплескивает руками m-lle Вильбушевич.
– Какая? – настораживаюсь я.
– Да такая, что маленьких баночек у меня уже не осталось. Только большие, за десять.
– Как за десять? Почему? В вашей рекламе сказано: цена от трех до восьми рублей.
– В объявлении ошибка, – хладнокровно заявляет m-lle Вильбушевич. – Они пропустили цифру «десять».
Так-так… Что бы это значило, господа? Она, как истинная торговка, желает содрать с меня как можно больше денег – или, наоборот, надеется отпугнуть меня дороговизной товара?