Я помню чудесный деревянный, хотя и сильно обветшавший, дом, в котором во всех закоулках пахло старыми книгами, книгами, книгами. Я помню залы и комнаты, уставленные книжными шкафами, я помню заветный дядюшкин подвал, оборудованный по последнему слову техники, с вытяжными шкафами, где хранились самые ценные рукописи, помню ощущение покоя и счастья, потому что мне нравился этот запах, нравился сам дедушка, похожий вовсе не на книжного червя, а на Атоса, Арамиса и Д’Артаньяна, вместе взятых, только не десять и не двадцать, а тридцать или даже сорок лет спустя… Потом отец пытался втолковать родственникам, что беспокоиться не о чем, что дядюшка вовсе не выжил из ума, а, наоборот, несказанно преумножает свои богатства: ведь в его библиотеке и хранилище собраны истинные книжные и рукописные сокровища. Однако родственники продолжали тревожиться и негодовать… и, как потом выяснилось, не напрасно. Дядюшка выгнал взашей какого-то слугу, из-за небрежности которого сломался вытяжной шкаф, а тот не стерпел обиды и отомстил так страшно, как только может мстить чернь людям, ее превосходящим умственно: он поджег старый помещичий дом… Занялось буйно, даже думать нечего было хоть что-то спасти, дай бог людям выскочить вон! Выскочили все, кроме дядюшки. А после пожара душеприказчики выяснили, что живых денег и впрямь осталось с гулькин нос, все было потрачено на книги и стало прахом. Наследством моя семья не разжилась, но я помню, что этого старого мушкетера у нас всегда поминали добрым словом и с искренним сожалением о его трагической участи. И с тех пор запах старых книг сделался одним из моих любимых – ведь он доносился из детства. Точно так же я любила, как ни смешно это звучит, запах свежей мочалы. Каждое лето, когда начиналась Нижегородская ярмарка, целый островок на Волге подле ярмарочных павильонов был занят мочалой! Помню, как мы с родителями идем среди двух высоких стен, сложенных из душистой липовой мочалы, то нежной, белой, идущей в бани, то погрубее…
Я очнулась от неуместных воспоминаний. Впрочем, почему неуместных? Они помогли мне собраться с духом, скрепиться, а главное – подготовиться к встрече с человеком, к которому меня привезли. Еще прежде, чем раздался его голос, я знала, где я и кто хозяин этого дома. Запах старых книг подсказал мне это!
О да, я была готова ко всему, и все же раздраженный, ненавидящий шепот, который внезапно зазвучал совсем рядом, наполнил меня таким ужасом, что я не смогла сдержать дрожь.
– Зачем вы привезли их сюда, болваны?! – прошипел Лешковский (итак, я угадала: это дом преподавателя мертвых языков…). – Нужно было избавиться от них еще там, по пути! Сбросили бы в какой-нибудь овраг, завалили ветками – и дело с концом. А куда мы теперь спрячем трупы?
– Зароете вон под пол – и дело с концом, – со злобной издевкой ответил Красильщиков. – Тут у вас такая вонища царит, что даже запах разлагающихся тел перешибет. А вообще-то давайте прекратим эти милые шутки, Евгений Юрьевич. – Голос Красильщикова сделался неприязнен. – Мы с Вильбушевичем не какие-нибудь для вас брави! [17] Я вообще в жизни никого никогда не убивал и начинать сие не намерен, как бы ни презирала меня за это покойная Наташа, царство ей небесное. – Красильщиков перехватил мой локоть левой рукой, освободив на мгновение правую, как я понимаю, для того, чтобы перекреститься, а потом снова поменял руки. – Виллим Янович тоже, сами знаете, сделал это лишь по страшной необходимости… Нет, Евгений Юрьевич. Прежде мы все под вашу дудку плясали, а ныне… Мы преследователей наших хитромудрых перемудрили и к вам доставили, сами видите, но теперь и вы поработайте. Конечно, они должны замолчать, но… это уже ваше дело должно быть. Помните, как вы складно врали, дескать, можете…
– Полегче, господин Красильщиков! – Теперь Лешковский уже не шептал. Голос его перестал быть змеиным шипом, а более напоминал сверканье остро отточенного клинка. – Полегче! Если я говорю, что могу, значит, могу. Я не лгал! Моя сила вам известна: Наталья и по сей день была бы жива, когда бы не воспользовалась ею.
– Беру свои слова обратно, – ледяным голосом ответил Красильщиков после краткого молчания. – Однако же повторяю, что теперь ваш черед работать, господин Лешковский.
С непостижимым чувством внимала я обсуждению собственной участи! Смольников, видимо, еще не вполне пришедший в себя, порою начинал стонать, и тогда сердце мое сжималось от страха, что раздраженные его стонами злодеи могут убить его сразу, на месте, однако при этом разум мой оставался холоден, мысли работали четко.
Каким бы способом нас ни решили умертвить, разницы для нас мало, лишь бы это не произошло прямо сейчас. Единственное, что имеет значение, это время!
Нижний Новгород. Наши дни
Алена едва успела прибежать на подстанцию и поздороваться со Светой, как линейная бригада отправилась на вызов: какая-то девушка просила помочь, плакала, твердила что-то бессвязное – кое-как удалось добиться от нее адреса.
В этом доме, казалось, жили люди, которые давным-давно махнули на себя рукой. В подъезде воняло, окна были выбиты. На звонок открыл невысокий парень лет двадцати с бегающими глазками.
– Что у вас? – спросила Света с порога, но тотчас увидела сквозь открытую дверь комнаты лежащего на диване человека и устремилась к нему. Алена – следом, мельком поражаясь царившему вокруг беспорядку.
Худощавый человек лежал на боку, съежившись, лицом к спинке. Сквозь линялую рубашку проступали острые напряженные лопатки.
«Да он живой ли?!» – испуганно подумала Алена.
Света положила руку ему на плечо… Человек резко повернулся и поднял морщинистые веки. Он был стар, далеко за семьдесят, у него были такие же неопределенные черты и разбегающиеся глаза, как у парня, открывшего дверь.
– Что с вами? Сердце? – спросила Света.
– Какое сердце? Я спал! Зачем разбудила? – сердито ответил старик и, стряхнув с плеча ее руку, снова повернулся к спинке дивана.
Света смущенно оглянулась на других обитателей квартиры: парня и девушку. Наверное, эта девушка и звонила на станцию. Ее неопределенное, словно бы смазанное лицо было заплаканным; парень тоже выглядел жалко.
«Видимо, брат и сестра, – догадалась Алена. – Вон как похожи. Кто же из них болен?»
– Что у вас случилось, ребята? – ласково спросила Света.
– Помогите нам… – всхлипнула девушка. – Помогите!
– Да что произошло?!
– Паспорт она потеряла, – угрюмо сообщил парень. – Сунула куда-то, никак найти не может. Ревет! Я говорю, ну, тогда вызывай «Скорую»!
Мгновение Света стояла молча, потом оглянулась на Алену, словно спрашивая у нее подтверждения, не ослышалась ли. Та, впрочем, и сама не верила своим ушам.
– Ладно, а почему «Скорую»-то? – растерянно пробормотала Света.
– Ну вы же помощь! – всхлипнула девушка. – Не МЧС же вызывать!
Логично…
Паспорт нашелся под дедовой подушкой, так что ушли мы от несчастных дебилов быстро.
Посмеялись в машине, но недолго: поступил новый вызов. Его сделала перепуганная мамаша: у тринадцатилетней дочери начались сильные судороги.
Вообще-то вызов касался детской «Скорой», но обе машины со специальными детскими бригадами были на выездах, так что вызов пришлось принимать линейной бригаде. Впрочем, она сегодня только называлась бригадой: фельдшер Костя не вышел на работу, заболел, а замены Свете не дали. Пришлось Алене надеть халат и таскать чемоданчик. От этого она сразу ощутила себя невероятно значимой особой, и Света помирала со смеху, глядя на ее задранный нос.
Алена с облегчением видела ее улыбку. Нет, грустная Света, какой она была в квартире у Нонны Лопухиной, – это как бы вовсе не Света. Рассказывая о том, что она увидела на кассете, Алена думала, что повергнет подругу в еще более жуткий транс, однако весть о смерти Чупа-чупса (об этом уже гудел город!) была слишком отрадной, чтобы Света могла сейчас горевать хоть о чем-то. Да и город, надобно сказать, гудел отнюдь не печальным гулом… Алена, которая, если честно, во время пресловутого дефолта отделалась ушибами и переломами, опасными, конечно, для жизни, но все же вполне совместимыми с ней, поняла, что она даже не представляла себе всей глубины ненависти, которая угнездилась в народе к этому человеку. Она была так поражена откровенной радостью Светы, что даже не стала посвящать ее в свои размышления, затянувшиеся далеко за полночь. С другой стороны, холодная отповедь Денисова изрядно охладила ее решимость хвастаться своими умственными изысками направо и налево. Мало ли о чем там написано, в дневнике Елизаветы Ковалевской! Мало ли какие бывают в жизни совпадения! Лучше еще раз все хорошенько обдумать.
Примчались, поднялись в квартиру. Еще на лестнице Алена подумала, что их ждет очередная дурь. Стоило открыться двери, как она уверилась в своих предположениях. Пару-тройку раз в жизни ей приходилось бывать в коммуналках, ни одна из них не оставила приятного впечатления, эта тоже не стала исключением. Открыла женщина до того неопрятная, что при виде ее хотелось отвернуться и зажать нос. Она принадлежала к типу женщин-медуз: непомерно расплывшееся тело так и колыхалось из стороны в сторону.
– Вы «Скорую» вызывали? – невозмутимо спросила Света и даже изобразила приветливую улыбку.
– Я, я, проходите.
– Где дочка?
– В туалете сидит. Сейчас оправится и выйдет.
Немедленно вслед за этими словами приотворилась обшарпанная дверь и оттуда высунулся остренький носик, блеснули темные любопытные глазки. Женщина лет сорока – видимо, соседка – выкрикнула тоненьким голоском:
– Оправится, ишь ты! Ждите! Да она рожает там, в туалете, а не оправляется!
«Медуза» вяло колыхнулась в ее сторону:
– Что ты городишь? У Ларочки животик скрутило!
– Ты что, слепая совсем? С чего ее так расперло в последнее время? Плюшек натрескалась?
– Ларочка склонна к полноте, – невозмутимо констатировала мать. – У нас у всех такая конституция.