Пришли в спальню самой госпожи графини. Клаварош опустился на четвереньки и выгреб из-под кровати два ночных горшка, весьма вонючих.
– Не извольте сердиться, – сказал он. – Это так разумно придумано.
Он лег на пол и по пояс исчез под кроватью. Вдруг оттуда вылетел узелок, за ним другой.
– Не тронь! – удержал Архаров Федьку. – Из зачумленных домов взято, тут без уксуса не обойтись.
Вылетел третий узелок, покрупнее, за ним четвертый. Они скользили по полу и утыкались в стенку с весомым бряком. Вдруг под кроватью заскрипело, затрещало, и Клаварош принялся поминать по-французски дьяволов в несметных количествах. При этом он еще брыкался длинными ногами.
– Эй, тебя там черти, что ли, дерут? – спросил Архаров, а Федька засмеялся.
Ноги переместились, теперь они были расположены наискосок.
– Да ладно тебе, мусью, – сказал Архаров. – Я понял, где у них главная казна хранится. Завтра пришлю солдат, они кровать сдвинут…
Хотя при взгляде на это ложе Архаров усомнился, можно ли его вообще поколебать. Похоже, оно строилось одновременно с домом и было явлением не столь мебельным, сколь архитектурным. По крайней мере, колонны, на которых держался тяжелый балдахин, производили впечатление едва ль не гранитных. И размерами графская постель внушала почтение – на ней можно было бы разместиться вчетвером без всякого стеснения.
Одна Клаварошева нога, согнувшись, полностью пропала под кроватью.
– Уйдет! – испугался Федька.
Но Клаварош всего лишь искал точку опоры и нашел ее в толстой кроватной ноге.
Из-под края покрывала выехал небольшой сундучок и встал, всем видом приглашая: откройте!
– Не трожь, дурень! – запретил Архаров Федьке. – Сказано же – зачумленное. Что там еще, мусью?
Клаварош вылез, весь в пыли и паутине.
– Благоволите открыть, – почти без французского проноса сказал он. Видать, успокоился, подумал Архаров и тут же велел ему открывать самому, но через какую-нибудь тряпицу.
Графиня Ховрина, уезжая, оставила постель такой, какова та была с утра, в момент пробуждения и начала сборов. Клаварош вытянул простыню, сквозь нее взялся за крышку, достал из кармана нож и, придерживая сундучок, ловко вскрыл ножом несложный замок. Крышка откинулась.
– Ишь ты! – воскликнул Федька.
– Убери лапы! – рявкнул Архаров и встал перед сундучком в излюбленной своей позе – расставив ноги пошире, как бы сидя на воздухе, сильно нагнувшись вперед и упершись руками в колени. Федька же навис над ним с факелом.
Содержимое было какое-то подозрительное – монеты вперемешку с украшениями и даже нательные кресты – золотые и серебряные.
– Мать честная, Богородица лесная! – воскликнул Архаров. – Никак это наш сундук! Откуда он тут?
– Не знаю, чей сундук, а взят в лавке, – сказал Клаварош. – Стоял в мешке, взяли вместе с мешком, потом вынули и увидели.
– В какой лавке?
Клаварош несколько смутился.
– В той, что вы раздербанили? – пришел на помощь Федька.
Клаварош посмотрел на Архарова – не понял вопроса.
– В лавке, на которую вы сделали налет, – объяснил Архаров.
– О, да, там. Мы думали, в мешке провиант. Он стоял там, где крупы и бочки… сверху – иные мешки…
– Спрятали, значит… А кто нес мешок? – для надежности спросил Архаров.
– Дьяк, – не сразу вспомнив слово, отвечал Клаварош.
Все сходилось – Устин жаловался, что велели тащить тяжелое и угловатое.
Осталось лишь понять, как сундук с деньгами на всемирную свечу попал в подвал лавки на Маросейке. В том, что это именно он, Архаров не сомневался, – то, что там, в лавке, сошлись вместе три меченых рубля, было пока необъяснимо и непонятно что означало по человеческому разумению, но есть же еще и приметы, которые подготавливает для умеющего видеть сам Господь Бог. Те же особенности лиц – они ведь для того Господом устроены, чтобы по ним читал тот, кто умеет видеть.
Архаров, собственно, не очень рассчитывал отыскать сундук целым и невредимым. Сундук был той ниточкой, по которой можно было выйти на убийц митрополита – не более. В том случае, разумеется, если убийство было совершено сознательно. После того, как главный подозреваемый, Митька, погиб, а второй подозреваемый Устин явно взял на себя не свою вину, Архаров уж засомневался в своих расчетах.
Он сел на стул возле сундука и крепко задумался.
Тот, кто спрятал сундук среди провианта в лавке на Маросейке был известен, возможно, одному лишь покойному косому Арсеньичу, царствие ему небесное. Знает ли этот человек, что лавка разгромлена, а сундук на Устиновой спине приехал в особняк графов Ховриных? Стоит ли ждать его здесь?
Коли не знает – то можно тут сидеть хоть до морковкина заговенья, а дождаться разве что возвращения хозяев дома. Не навеки же проклятая чума, авось к Рождеству ее мороз и доканает.
Коли знает – положение двоякое.
Он может махнуть рукой на сундук, решив, что он с прочим имуществом мародеров достался солдатам и теперь находится в особняке на Остоженке. Но сие – коли сундук ему дался легко, допустим, был найден… не на улице, разумеется, но как-то случайно у него оказался…
Но коли этот треклятый сундук требовал от него напряжения всех сил и способностей, он не пожелает так просто расстаться с мечтой о богатстве. Он до последнего будет бороться за добычу.
Наутро в Зарядье уже будут знать, что во дворе ховринского особняка расстреляли мародеров. Поди утаи такое… Маросейка не настолько далеко от Зарядья, и чума распространению новостей – не помеха. Коли этот злодей уже проведал, что лавка разгромлена и сундук исчез, то он, поди, уж догадался, чьих это рук дело. Хотя слух о том, что якобы к этому делу причастна орловская экспедиция, и не удалось задушить в зародыше, однако злодей, может статься, и не совсем дурак. Хорошо бы он понял, что сундук оказался в ховринском особняке, и попытался его оттуда изъять…
Архаров принял решение.
– Утром скажу вашему сержанту – пусть бы вас послал покойников со двора забрать, – сказал он Федьке. – Похороните с зачумленными.
– Похороним, а как же, – пообещал Федька, – а потом их всех вместе отпоют, так всегда делается.
– Про это – никому ни слова, – продолжал Архаров, показывая на сундук.
– Не дурак! – воскликнул Федька.
– И даже так скажи товарищам – ни черта мы тут не нашли, одно тряпье. И всем так говори. Я знаю, вы нищих подкармливаете. И нищим скажи – знаешь-де, что солдаты особняк приступом взяли, да ни хрена там не нашли.
– Не дурак, – повторил Федька. – А кто будет в засаде?
– Какая, к чертям, засада? – возмутился Архаров. Федькина догадливость была совсем некстати.
– Здесь, при сундуке. Коли ваша милость врать велит, стало быть, кого-то на живца ловит! – весело сказал Федька.
– Моя милость сейчас тебе зубы-то пересчитает, – пообещал Архаров. – Мусью Клаварош! Вот ты тут и останешься.
– Останусь, – повторил француз.
– Сиди, не вылезай, ни по какой нужде… вот тебе вазы, – Архаров показал на вонючие ночные горшки. – Как только мы уйдем, запасись внизу хлебом, водой – и сюда. Залезай под одеяло и жди. Кто явится – задерживай как знаешь. Понял?
– Понял. Могу ли стрелять?
Архаров задумался. Стрельба в пустом доме привлечет внимание соседей… а тем лучше!
– Стреляй, – позволил он. – Коли найдешь из чего.
– Найду, – пообещал француз. – Я дал мадмуазель Виллье пистолеты на случай, если ее будут домогаться. Они у нее в комнате.
– Вели ей, чтобы свои музыкальные экзерсисы прекратила, – сердито приказал Архаров, сообразив, что как Левушку музыка привлекла – так неведомого злоумышленника она может отпугнуть. – Завтра я к тебе сюда господина Тучкова пришлю, его-то не пристрели. Ну, с Богом.
– А я? – взвыл Федька.
– Что – ты?
– В засаду…
– Я те покажу засаду!
От возмущения Архаров даже замахнулся на него кулаком. Федька отскочил и уставился на него круглыми темными глазищами, как показалось Архарову – с восторгом.
– Пошли, – сказал он мортусу. – Давай-ка свети, а то свернем шею на здешних паркетах.
С Клаварошем Архаров не попрощался – все было сказано, а разжевывать да в ротик вкладывать он не желал. Да француз, кажется, и так все понял.
Мортусы ждали внизу и, кажется, вовсе не удивились, что Архаров и Федька спустились без француза.
– Пошли, братцы, – сказал Архаров примерно так же, как говорил после учения на полковом плацу солдатам и нижним чинам. И пошел с кухни, не оборачиваясь, зная, что мортусы последуют за ним.
Черный двор пересекли, не глядя в сторону каретного сарая.
Тимофей сел на передок фуры, сивый мортус Сергейка взял коней под уздцы и, заставив их развернуться на узком месте, вывел в ворота.
Там, в переулке, терпеливо ждал Фомка с архаровской лошадью, и Бредихин оставил еще четверку солдат. Архаров повернулся к Фомке спиной, позволяя накинуть себе на плечи тяжелую епанчу, и тяжело взобрался в седло. Как и следовало думать, еще похолодало.
– Давайте-ка, облачайтесь, – сказал он мортусам. – Авось в ваших балахонах и потеплее будет.
– Старики сказывали, чума холода не любит, – заметил Тимофей. – Чем раньше зима – тем скорее она, проклятая, уберется.
Мортусы неохотно накидывали свои дегтярные робы, лезли на фуру, и настал миг, когда последнее лицо скрылось под колпаком.
До бастиона ехали молча.
Там уже был переполох.
– Ваше благородие, да что ж это творится! – закричал, спеша навстречу Архарову, сержант. – Я уж всюду дал знать! Им где быть положено? А они, сукины дети, еще лошадей зря гоняют! Коли колодники уйдут, да еще с лошадьми – с кого спрос? С меня спрос!
Архаров вздохнул – вот уж тут следовало все брать на себя.
– По его сиятельства графа Орлова распоряжению! – вдруг гаркнул он так, как случалось гаркать на плацу. – Какое еще дал знать?! Кто тебе велел?! Утром же доложу его сиятельству, что ты из пустого шум поднимаешь! Как звать, какого полка?!
Противоречить гвардейскому офицеру сержант побоялся. Он, офицер, и у себя в гвардии капитан-поручик, а коли вздумает перейти в армейский полк – так не иначе, полковником тут же станет! Коли человек в таких чинах – имеет право орать, никуда не денешься.