– Каяться полезно для души, – согласился Шварц. – А теперь пошел вон, и без тебя забот довольно.
Устин оказался посреди Остоженки один-одинешенек, временно свободный, но обремененный грехом. Постояв несколько, он тряхнул головой и зашагал к Пречистенским воротам.
До утра он обитал на паперти Всехсвятского храма, молясь и составляя в голове речь, обращенную к отцу Киприану. Так что, когда ранним утром подошел батюшка, Устин рухнул в ноги и заговорил весьма связно.
Он придумал себе покаяние довольно опасное – усесться вместе с нищими у Варварских ворот или даже на Варварском крестце и просить милостыньку у прохожих, среди которых немало зачумленных, еще об этом не подозревающих. Милостыньку же (возможно, заразную, но об этом Устин забыл побеспокоиться) отдавать в храм на помин митрополитовой и Митенькиной душ. И так – до того дня, как призовут на суд.
Отец Киприан как услышал, что дьячок виновен в смерти митрополита, так и замахал на него руками, и благословил просить милостыню, лишь бы поскорее этот умалишенный от него убрался. Потом уже, в храме, он сообразил, что умнее было бы назначить Устину другое покаяние – отправить его в бараки ухаживать за больными. Но здравый смысл присоветовал батюшке не путаться в это дело и не проявлять излишнего рвения.
В ту же ночь мортусы, узнав, что убийца митрополита изловлен, устроили праздник и целое народное гуляние. Денег им на эту надобность дал радостный Левушка, а все необходимое сыскалось в «Негасимке». Напоили сержанта, напоили гарнизонных солдат, убежденные, что крепкая водка – наилучшее средство от чумы. Напоили, кстати говоря, и самого Левушку. Такое с ним случалось нечасто.
Это обнаружилось на следующее утро – когда Архаров наконец выспался, он обнаружил отсутствие приятеля, послал Фомку его искать, потом сменил гнев на милость, потребовал к себе Никодимку, самовольно присвоившего звание камердинера, и тоже отправил на поиски.
Левушка появился ближе к вечеру и очень виноватый.
Архаров сказал ему лишь то, что, выполнив причудливое распоряжение графа, они, преображенцы, должны поставить крест на всяких розысках, не подменять собой московскую полицию, а исполнять свои прямые обязанности. Тем более, что полиция в лице Шварца рьяно взялась за дело. И по показаниям Ивана Дмитриева уже взяли известного ему человека – того, кто нанес первый удар владыке. Это оказался Василий Андреев, дворовый человек графов Раевских.
Левушка согласился – однако в последующие дни стал как-то отдаляться от Архарова. Вскоре выяснилось – он подружился с мортусами и, как Архаров понял, по молодости и восторженности сильно их обнадежил. Более того – Левушка подружился со студентом Сашей Коробовым, и Архаров как-то слышал их беседу: один толковал про музыку, другой – про астрономию, оба друг дружку не разумели и оба были довольны.
Уверенные, что Преображенского полка капитан-поручик Архаров при любой неурядице за них заступится, мортусы стали все чаще удирать с бастиона. Возможно, к этому их подбивал Клаварош, которого, как в свое время распорядился Архаров, до поры прятали в бараке. Клаварош не совсем четко уяснил себе опасное положение мортусов, и риск, коему они подвергали себя при ночных эскападах, рассматривал как занятную принадлежность увлекательного приключения.
Архарову и без мортусов забот хватало. Он еле выбрал время, чтобы навестить вернувшуюся из бараков Марфу – ему было страх как любопытно, для чего она посылала его за «рябую оклюгу».
Марфа оказалась дома одна. Архаров обнаружил ее во дворе – она жгла костер, бросая в него не только сохлый навоз, но и еще вполне пригодные для носки бабьи рубахи.
– Мне-то уже не страшно, я переболела, а ты, Николай Петрович, держись от тряпья подальше, – предупредила она. – Это Парашкино, царствие ей небесное, добрая была девка, хоть и дура…
– В дом-то пустишь? – спросил Архаров.
– Кухню я уж и обкурила, и все плошки с уксусом протерла. Заходи, коли не страшно.
Марфа была не слишком любезна, и Архаров ее понимал: сводня враз потеряла всех своих девок, а где в такое время взять новых – уму непостижимо. Потому и не стал рассиживаться, спросил только: что означали сказанные в бараке слова.
Но Марфа решительно ничего не помнила. Бред – он и есть бред, и только одно им обоим за стопками самодельной наливки взошло на ум: поскольку Архаров просил ее указать тайные кабаки и лавки, где торгуют провиантом по завышенным ценам, а она испытывала к нему благодарность за то, что скоро и расторопно отправил ее с девками в барак, то, надо думать, при звуках знакомого голоса она в душе вспомнила, что должна отплатить благодеянием за благодеяние. Вот и отплатила…
Что же касается байковского наречия – Архаров вопросов не задавал, а сама она тоже не стала объяснять, с чего вдруг на нем заговорила.
К вечеру, возвращаясь в еропкинский особняк, Архаров вдруг опять вспомнил Марфу – и память представила, как она живо и весело хозяйничала той ночью в своем маленьком уютном мирке, проповедуя то, что и развратом-то не считала – а просто раздачей радости тем, кто в ней нуждается. Поэтому он велел призвать Никодимку, который совсем уж поселился в еропкинском каретном сарае, благо карета денно и нощно была в разъездах, и обзавелся там разнообразными имуществами от щедрот дворовых девок и баб.
Он сообщил самозванному камердинеру, что Марфа жива и здорова, хозяйничает в домишке одна. Так что коли угодно продолжать карьеру дармоеда и сожителя – скатертью дорога. Никодимка тяжко вздохнул. Архаров решил, что красавчик завел тут новую зазнобу, и советов давать не стал – ну его к монаху на хрен, пускай сам со своими прелестницами разбирается.
Кроме того, Шварц не постеснялся призвать его самого для дачи показаний о розыске. У Архарова глаза на лоб полезли, когда ему принесли любезную, но строгую записочку. Но он отправился на Лубянку, туда, где она сходится с Мясницкой, на Рязанское подворье, где обосновался Шварц и куда стали свозить людей, причастных к убийству митрополита. Отправился не столько с целью самому дать показания, сколько чтобы узнать о судьбе третьего меченого рубля.
Шварца при одном упоминании о тех рублях передергивало. Но он вынул из стопки бумаг запись допроса купца Кучумова. Купец, спасая спину от плетей, выдавал правого и виноватого. На жену наклепал – якобы она, пожертвовав сдуру на всемирную свечу очень дорогой скатный жемчуг, потом покоя не давала, хотела свое сокровище вернуть. Что и заставило его якобы дать приют Ивашке Дмитриеву вместе с сундуком. А рубль он, будучи сам убежден в кончине дьячка Петрова, дал якобы Ивашке, чтобы тот заказал сорокоуст и прочее, что требуется на помин души. Дмитриев же показал, что рублем сопровождался приказ пойти ночью и убрать Петрова, чтобы уж не осталось такого чересчур осведомленного свидетеля гибели владыки. И якобы он, не желая никого убивать, рубль тот попросту пропил, взяв в подвале у косого Арсеньича водки, вина и чего-то еще. А какой с пьяного спрос? Так что и за смерть фабричного Митьки он, выходит, не ответчик…
Архаров прямо взмок, читаючи. Очень он не любил сего занятия, а Левушки рядом не случилось.
– Весьма просто, – сказал, забирая бумаги, Шварц. – И, сколько я знаю народный русский характер, весьма похоже на истину: коли его посылают сделать нечто обязательное, пойти и напиться на все имеющиеся деньги.
Архаров вздохнул – он чаял найти более занятные хитросплетения. Почему-то после розыска ему именно хитросплетений в будничных трудах сильно недоставало.
Едучи с Лубянки, он решил сделать небольшой крюк и убедиться, что отпущенный Шварцем для покаяния Устин не сбежал, а сидит дома. Вдоль стены Китай-города он, сопровождаемый четверкой преображенцев, доехал до Варварских ворот и совсем было собрался углубиться в переулки Зарядья, как обнаружил свою пропажу у стены Варварской башни.
Устин каялся неожиданно буйно. Хотя всадникам и в епанчах поверх мундиров было не жарко, дьячок сидел в одной лишь рубахе и босой. Но не всякий мимоидущий обыватель понимал, чего от него хочет этот странный человек, навзрыд именующий себя недостойным милости и извергом рода человеческого, однако же протягивающий руку за подаянием.
Похоже, Устин и голодал нешуточно – его обычная округлость начала сходить с тела.
Архаров подъехал поближе.
– Устин, кончай дурью маяться, – сказал он. – Простынешь, подхватишь горячку. Иди лучше в храм грехи замаливать. Все равно тебе тут никто ничего не подаст.
– Я не достоин быть в храме Божием, – отвечал Устин.
Архаров только рукой махнул и поехал прочь.
Наконец в один прекрасный день прошелестела из уст в уста новость: похоже, гвардию собираются отправлять обратно в Санкт-Петербург! Это был подлинный праздник, офицеры ожили, Матвей примчался их поздравлять и напоил Бредихина до того, что оба были обнаружены в леднике спящими. Как не поймали горячку – одному Богу ведомо.
Вечером Никодимка, которого Архаров уже терпел почти без взлетов срамного красноречия, заглянул в гостиную и сообщил, что их милости Николаи Петровичи ожидаются на улице их милостями подпоручиками Тучковыми, а почему на улице – того он знать не может.
Велев Фомке взять фонарь, Архаров вышел. За ним поспешил и Никодимка.
Оказалось, у мортусов хватило наглости под покровом ранней темноты дойти от Зарядья до Остоженки. Они ждали Архарова в том переулке за особняком, который в народе все чаще называли теперь Еропкинским. Встали мортусы подальше от особняка – чуть ли не на углу Пречистенки. С ними почему-то был и Саша Коробов. А впереди стоял Левушка Тучков.
Архаров посмотрел на них – и ничего не сказал.
– Послушай, Архаров! – не просто обычным своим звонким, а прямо звенящим голосом объявил Левушка. – Что-то надобно предпринять! Нельзя их возвращать в тюрьму!
– А что тут предпримешь… Я не суд, отменять судебные решения не могу. Хотел бы, а не могу.
– Можешь!
– Ты умом тронулся, Тучков. Поди, сунь башку в холодную воду.