Он заставил Тома управлять воздушным кораблем, направлять его туда и сюда, по всем направлениям, и мигом научил его всему, а Том сказал, что это очень просто. Заставил его спустить корабль почти к самой земле и лететь по Иллинойским лугам так низко, что можно бы было разговаривать с фермерами и слышать совершенно ясно их слова; и при этом выбрасывал печатные объявления, в которых говорилось о воздушном шаре и о том, что он летит в Европу. Том намастачился так, что мог направить воздушный корабль прямехонько на дерево, подлететь к нему почти вплотную – и тут разом взвиться и перелеть через верхушку. Да, он даже показал Тому, как приставать к земле, и тот проделал это как нельзя лучше, спустил воздушный корабль на луг легко, как пушинку; но только было мы хотели выскочить, как профессор крикнул: «Нельзя!» – и поднял нас опять в высоту. Ужас что такое! Я давай просить его, Джим тоже; но он только пуще расходился и начал бесноваться, и посматривать на нас так свирепо, что я стал бояться его.
Потом он опять завел речь о своих обидах, ворчал и злился, что с ним так обошлись, и, кажется, никак не мог забыть об этом, особенно о разговорах публики насчет того, что корабль непрочен. Он смеялся над этим, а также над их словами, будто воздушным кораблем нельзя управлять просто и он постоянно будет портиться. Портиться, – это его просто из себя выводило; он уверял, что она так же не может расстроиться, как солнечная система. Его разбирало все пуще и пуще; я просто не видывал человека в таком азарте. У меня мороз пробегал по коже, глядя на него, у Джима тоже. Наконец он стал орать и визжать и поклялся, что мир никогда не узнает его секрета за то, что обошелся с ним так подло. Сказал, что облетит на своем шаре вокруг земли, чтобы показать, на что он способен, а потом утопит его в море, и нас с ним вместе утопит. Словом, попали мы в ужаснейшую передрягу, а тут еще ночь наступила.
Он дал нам поесть и прогнал нас на другой конец лодки, а сам улегся на ларе, в таком месте, откуда мог управлять воздушным шаром, засунул под голову свою старую перечницу-револьвер и сказал, что если кто из нас задурит и попробует спуститься, то он его убьет на месте.
Мы жались друг к дружке, раздумывали, как нам быть, но ничего не говорили, разве кто изредка промолвит словечко: очень уж мы были перепуганы и измучены. Ночь тянулась медленно и уныло. Летели мы довольно низко; при луне все казалось таким кротким и милым, фермерские домики выглядели такими хорошенькими и уютными; мы ясно слышали все звуки на фермах, и нам хотелось там быть; но ничего не поделаешь! Мы скользили над ними, как духи, и следов не оставляли.
Поздно ночью, когда все звуки стали ночными звуками и воздух стал ночным и пахнул, как ночной, – должно быть, часов так около двух, – Том сказал, что профессор, должно быть, давно заснул и мы можем попробовать…
– Что попробовать? – говорю я шепотом, а у самого сердце так и замерло, потому что я знал, что он задумал.
– Попробовать подкрасться и связать его, и спуститься на землю, – отвечает он.
– Нет, сэр. Не трогайтесь с места, Том Сойер.
А Джим, – ну, Джим еле мог выговорить от страха:
– О, господин Том, не нужно! Ежели вы трогаете его, мы пропали, мы пропали, да! Я ни жа что на свете не пошел к нему. Господин Том, он совсем рехнувшись.
А Том шепчет в ответ:
– Потому-то нам и надо действовать. Не будь он сумасшедший, я бы и в ус себе не дул; вы бы меня не выманили отсюда. Ведь я теперь умею управлять этим шаром, значит, мне нечего опасаться, быть отрезанным от твердой земли. Да, будь он в здравом рассудке… Но летать на воздушном шаре с человеком, который спятил с ума и грозится облететь землю, а там утопить всех нас, – это плохая затея. Говорю вам, надо что-нибудь предпринять, пока он еще не проснулся, а то, пожалуй, и случая другого не представится. Идем!
Но у нас от одной мысли об этом поджилки тряслись, и мы сказали, что не можем пошевелиться. Тогда Том решил подкрасться один и попробовал спустить корабль на землю. Мы его просить, мы его молить, бесполезно; пополз на четвереньках и стал подкрадываться, продвигаясь не больше дюйма, а мы затаили дыхание и следили за ним. Когда он добрался до середины лодки, то пополз еще тише, и мне показалось, что прошли целые годы. Но вот наконец видим мы, что он уже вровень с головой профессора, поднимается тихонько, смотрит ему в лицо и прислушивается. Затем, видим, ползет дальше, к ногам профессора, где кнопки. Добрался туда благополучно, потянулся тихонько к кнопкам, да и уронил что-то, припал на дно и лежит, не шелохнется. Профессор завозился и говорит: «Что такое?» Но мы ни гу-гу, все притихли, как мертвые, а он забормотал, заворчал, закопошился, точно встать собирается, тут-то у меня душа в пятки ушла – думал, умру от страха.
Тут луна спряталась за тучу, и я чуть не заплакал, так обрадовался. Она все глубже и глубже зарывалась в тучу, и наконец сделалось так темно, что мы уже не могли видеть Тома. Потом стал накрапывать дождик, и мы слышали, как профессор возился со своими канатами и разными штуками и ругал погоду. Мы то и дело пугались, что он наткнется на Тома и тогда капут нам; но Том уже полз назад, и когда мы почувствовали его руки на наших коленях, у меня дыхание остановилось и сердце упало вниз, к остальным внутренностям, потому что мне не было видно в темноте: ведь это мог быть и профессор, и я так и думал, что это он.
Батюшки мои! Я так обрадовался возвращению Тома, что был счастлив, как только может быть счастлив человек, который летит по воздуху с сумасшедшим. В темноте нельзя спуститься на землю, и я надеялся, что дождь не перестанет, так как вовсе не хотел, чтобы Том опять принялся за свою затею и перепугал бы нас до смерти. Желание мое исполнилось. Дождь моросил себе да моросил всю оставшуюся ночь, которая скоро минула, хотя и показалась нам длинной; а на рассвете прояснилось, и земля выглядела удивительно нежной, серой и милой, и так приятно было смотреть на леса и поля. А лошади и коровы стояли так степенно и думали. Затем взошло солнце, яркое, веселое и пышное, и тут мы почувствовали, что ужасно измучились, и сами не заметили, как уснули.
Глава III
Цвет разных штатов на карте и в натуре. – Жаркий спор по этому предмету. – Диссертация о географических долготах и разнице времени. – Океан.
Мы заснули около четырех часов и проснулись около восьми. Профессор сидел на своем конце и выглядел сердитым. Он дал нам позавтракать, но сказал, чтобы мы не смели заходить на кормовую часть дальше середины лодки. Но когда вы отдохнули да поели, то все кажется совсем другим, чем раньше казалось. Тогда можно себя чувствовать довольно хорошо даже на воздушном шаре с гением. Мы стали разговаривать.
Меня мучила одна вещь, и я наконец сказал:
– Том, ведь мы летели к востоку?
– Да.
– С какой скоростью?
– Ты ведь слышал, что говорил профессор, когда бесновался; он говорил, что мы делаем то пятьдесят миль в час, то девяносто, то сотню; и что с попутным ветром он мог бы делать триста, а найти попутный ветер в каком хочешь направлении не трудно; для этого нужно только подниматься и опускаться, пока не найдешь.
– Ну, так я и думал. Профессор все врал.
– Почему?
– Потому что если бы мы летели так скоро, то уже должны были бы пролететь Иллинойс, разве нет?
– Конечно.
– А мы не пролетели.
– Почему ты думаешь?
– Я знаю по цвету. Мы еще летим над Иллинойсом. И ты сам можешь видеть, что Индианы еще и вдали не видно.
– Не понимаю, что ты такое мелешь, Гек. Ты узнаешь по цвету?
– Да, конечно, по цвету.
– Да при чем же тут цвет?
– Как при чем? Иллинойс зеленый, Индиана розовая. А покажи мне, где тут внизу хоть пятнышко розовое? Нет, сэр; все зеленое.
– Индиана розовая! Что за вранье!
– Вовсе не вранье; я видел ее на карте, и она розовая.
Вы себе представить не можете, как он взбеленился и осерчал.
– Ну, – говорит, – будь я таким же болваном, как ты, Гек Финн, я бы за борт выскочил. Видел на карте! Гек Финн, неужели ты думаешь, что штаты взаправду такого же цвета, как на карте?
– Том Сойер, для чего сделана карта? Чтоб учить нас тому, что на самом деле есть?
– Конечно.
– Ну, если так, то с какой же стати она врет, желал бы я знать.
– Не мели, олух, она не врет.
– Не врет, нет?
– Нет.
– Отлично, но если так, то нет двух штатов одинакового цвета. Что ты на это скажешь, Том Сойер?
Он увидел, что я его поймал, и Джим тоже увидел, и, могу вас уверить, мне это было очень приятно, потому что Том Сойер не из тех, с которыми легко справиться. Джим хлопнул себя по ноге и сказал:
– Нечего скажать, это ловко – отлично, хорошо, ловко! Ничего не поделаешь, господин Том, теперь он вас поймал, – теперь-то он вас поймал, да! – Он снова хлопнул себя по ноге и сказал: – Ну, как же оно ловко вышло!
Я никогда в жизни не был так доволен, а ведь и не думал, что скажу что-нибудь умное, пока оно не сказалось. Я так себе молол, совсем зря, и не ожидая ничего путного, совсем даже не думая о такой штуке, и вдруг, вон оно как вышло. Право, меня это самого удивило не меньше, чем других. Это все равно как, скажем, жует человек ломоть хлеба и вдруг попадает ему на зубы бриллиант. Ну, сначала-то он знает только, что ему попался камушек, а уж когда вынет его, да очистит от песка и крошек, и всякой дряни, да вглядится хорошенько, тогда только и увидит, что это бриллиант, и удивится, и обрадуется. Да и хвастать начнет, хотя если разобрать дело как следует, то вовсе нет за ним такой заслуги, какая была бы, если бы он искал бриллианты. Вы сами поймете, какая тут разница, если подумаете хорошенько. Видите ли, случай – это совсем не такая штука, как то, что сделано нарочно. Всякий мог бы найти этот бриллиант в этом хлебе; да не всякому попадается хлеб с бриллиантами. Вот тут-то и заслуга этого молодца обозначается; тут и моя заслуга обозначилась. Я не претендую на великие дела; не ручаюсь, что я сумел бы сделать это опять, но я это сделал тот раз – вот чего у меня никто не отнимет. И я так же мало думал об этой штуке, так же мало помышлял о ней или готовил ее, как вы сейчас. Да, я был так спокоен, как только можно быть спокойным, а она все-таки вышла совсем вдруг. Я часто думал об этом случае и помню все, как есть, точно это случилось только на прошлой неделе. Помню все: прекрасную с