Джим начал храпеть – сначала нежно и жалобно, потом с долгим присвистом, потом пустил с полдюжины ужасных храпов, точно последняя вода выливается из крана в ванну, потом повторил то же самое еще сильнее и с таким фырканьем и хрипеньем, словно корова, подавившаяся насмерть. А когда человек добрался до этой точки, то дальше уж ему идти некуда и он может разбудить спящего в соседнем доме, хотя бы тот накачался опиумом, но сам не просыпается, хотя весь этот ужасный шум происходит не далее трех дюймов от его ушей. Это, по-моему, самая удивительная вещь на свете. Но стоит вам чиркнуть спичкой, чтобы зажечь свечу, и он проснется от этого шума. Я бы желал знать, чем это объяснить, но кажется, нет никакого способа доискаться причины. Вот и тут Джим переполошил всю пустыню. Звери сбегались издалека посмотреть, что тут происходит; сам он был ближе к тому шуму, чем кто бы то ни был или что бы то ни было, и он один из всех тварей не был обеспокоен им. Мы кричали ему, орали – никакого действия; но первый же слабый, ничтожный шум необычайного рода разбудил его. Нет, сэр; я много думал об этом, Том также, но нет никакого способа объяснить, почему храпящий не слышит собственного храпа.
Джим сказал, что он вовсе не спал: он только закрыл глаза, чтобы лучше слышать.
Том ответил, что никто его не обвиняет.
Это, кажется, заставило его подумать, что лучше бы ему ничего не говорить. Должно быть, ему хотелось перевести разговор на другое, потому что он принялся костить на чем свет стоит погонщика верблюдов, как всегда делают люди, когда их поймают на чем-нибудь и им хочется отвлечь внимание на кого-нибудь другого. Он разносил погонщика верблюдов, как умел, и мне пришлось согласиться с ним, а дервиша расхваливал, как умел, и мне тоже пришлось согласиться с ним. Но Том сказал:
– Я не думаю этого. Ты называешь дервиша щедрым, добрым и бескорыстным, но я этого не нахожу. Ведь он не искал другого бедного дервиша? Нет, не искал. Если он был такой бескорыстный, то почему он не зашел туда сам, не набил кармана драгоценностями и не удовольствовался этим? Нет, сэр, он искал человека с сот ней верблюдов. Он хотел уйти со всеми сокровищами, какие только можно было забрать.
– Как же, господин Том, он хотел делать честно и благородно; он брал только пятьдесят верблюдов.
– Потому что знал, что в конце концов все будут его.
– Господин Том, он сказал тому человеку, что он станет слепой.
– Да, потому что он понимал характер этого человека. Это был тот самый человек, какого он искал, – человек, который никогда не верит слову другого или честности другого, потому что сам бесчестен. Я утверждаю, что есть множество таких людей, как этот дервиш. Они плутуют направо и налево, но умеют делать это так, что кажется, будто обманутые ими сами плутуют. Они всегда действуют согласно букве закона, и нет никакой возможности привлечь их к ответу. Они никому не натирают глаза мазью – о, нет; это было бы грешно; но они умеют так одурачить вас, что вы сами натретесь ею и сами себя ослепите. Я согласен, что дервиш и погонщик верблюдов были два сапога пара – один ловкий, хитрый, смышленый мошенник, другой тупой, грубый и невежественный, – но оба мошенники.
– Господин Том, а как вы полагаете, есть теперь на свете эта мазь?
– Да, дядя Эбнер говорит, что есть. Он говорит, что ее фабрикуют в Нью-Йорке, и натирают ею глаза сельским жителям, и показывают им все железные дороги на свете, и они идут и завладевают ими, а тогда им натирают другой глаз, и желают счастливого пути, и уходят от них с железными дорогами. Но вот и холм с сокровищами. Спустимся!
Мы опустились на землю, но там оказалось не так интересно, как я ожидал, потому что мы не могли найти того места, где они входили за сокровищем. Но все-таки довольно любопытно было посмотреть и сам холм, возле которого случилась такая удивительная вещь. Джим сказал, что он и за три доллара не отказался бы от этого, и я согласился с ним.
И мне и Джиму удивительно было, как это, очутившись в такой огромной, чужой стране, Том сумел направиться так прямо и найти этот маленький холмик, и в одну минуту отличить его от миллиона других, почти таких же холмов, и притом без всяких указаний, единственно с помощью своих знаний и природной смекалки. Мы толковали об этом без конца, но я не мог понять, как он ухитрился. Я не встречал другой такой головы; и ему недоставало только лет, чтобы приобрести имя, такое же знаменитое, как имя капитана Кидда или Джорджа Вашингтона. Я думаю, что любому из них нелегко было бы найти этот холмик, несмотря на все их таланты, но для Тома Сойера это оказалось нипочем: он перелетел через Сахару и ткнул в него пальцем так же легко, как вы отличили бы негра в куче ангелов.
Мы нашли рядом с холмом соленое озеро, наскребли на его берегах соли и пересыпали ею львиную и тигровую шкуры, чтобы они сохранились до тех пор, когда Джиму можно будет выдубить их.
Глава XI
Новый караван. – Мы летим с ним рядом и знакомимся с людьми. – Гибель каравана от песчаной бури. – Мысли об эксплуатации сахарского песка и рассуждения о таможенных пошлинах.
Мы болтались тут день или два и, когда полная луна коснулась земли на другом краю пустыни, заметили вереницу маленьких черных фигурок, двигавшихся по ее серебристому лику. Мы видели их так ясно, как будто бы они были нарисованы на луне чернилами. Это был другой караван. Мы замедлили ход и полетели за ними, так только, ради компании, хотя нам было вовсе не по дороге с ними. И громыхал же этот караван, и стоило посмотреть на него утром, когда солнце взошло над пустыней и длинные тени верблюдов протянулись по золотому песку, точно тысяча пауков-сенокосцев, идущих вереницей. Мы не приближались к ним, так как знали теперь, что перепугаем их верблюдов и произведем переполох в караване. Это была самая нарядная выставка богатого платья и пышности, какую мы когда-нибудь видели. Некоторые из вожаков ехали на дромадерах – мы в первый раз увидели их здесь – очень высоких, которые шли вперевалку, точно на ходулях, и шибко покачивали всадника, и здорово трясли обед в его желудке; зато они легки на ходу, и обычному верблюду за ними не угнаться.
Караван сделал привал около середины дня, а под вечер тронулся дальше. Между тем с солнцем происходило что-то очень странное. Сначала оно стало точно из желтой меди, потом из красной, потом превратилось в багровый шар, а воздух стал душным и тяжелым, и вскоре все небо на западе потемнело и как будто заволоклось густым туманом, выглядело страшным, грозным, вроде того, знаете, как оно выглядит, когда смотришь на него в красное стекло. Мы взглянули вниз и увидели, что в караване поднялась суматоха, все метались, точно перепуганные, а потом попадали на песок и лежали не шевелясь.
Вскоре заметили мы, что надвигается какой-то огромный страшный вал, который поднялся от земли до неба, и закрыл солнце, и шел вперед, точно полчище. Потом подул ветерок, сначала легкий, затем сильнее, и нам в лицо посыпались песчинки, которые жгли, как огонь, а Том крикнул:
– Это песчаный ураган – повернитесь к нему спиной!
Мы так и сделали, и спустя минуту ветер бушевал, песок сыпался на нас лавиной и наполнял воздух так, что ничего нельзя было разобрать. Через пять минут лодка наполнилась до краев, и мы сидели на ларях, зарытые по горло в песок, и только головы наши торчали наружу, и мы едва переводили дух.
Затем буря начала стихать, и мы увидели, что чудовищный вал понесся дальше по пустыне, и зловещее это было зрелище, могу вас уверить. Мы выбрались кое-как из песка и взглянули вниз, и там, где был караван, теперь расстилалось только песчаное море, спокойное и тихое. Все люди и верблюды были задушены, убиты и погребены, – погребены под толщей песка футов в десять по нашему расчету, – и Том сказал, что, может быть, много лет пройдет, прежде чем ветер отроет их трупы, и все это время друзья их не будут знать, что сталось с караваном; затем прибавил:
– Теперь мы знаем, что случилось с теми людьми, у которых мы взяли сабли и пистолеты.
Да, сэр, так оно и было. Теперь все стало ясно, как день. Ураган засыпал их песком, и дикие звери не могли добраться до них, а ветер отрыл их тела, когда они уже высохли, как бумага, и не годились для еды. Мне кажется тогда, что мы жалели бедняков и горевали о них, как только можно жалеть и горевать о людях, но я ошибался; смерть этого последнего каравана еще сильнее огорчила нас, гораздо сильнее. Видите ли, те были совсем чужие люди для нас, мы совсем не познакомились с ними, разве немножко со стариком, который стерег девушку; другое дело – последний караван. Мы следовали за ним целую ночь и почти целый день и под конец искренне подружились с этими людьми и познакомились с ними. Я пришел к тому, что самое верное средство удостовериться, любите ли вы кого-нибудь или ненавидите, это путешествовать с ним. Так вот и с этими людьми. Нам они сразу понравились, а когда мы путешествовали с ними, то стали настоящими друзьями. Чем дольше мы путешествовали с ними, чем лучше знакомились с их житьем-бытьем, тем сильнее и сильнее они нам нравились и тем больше и больше мы радовались этой встрече. Мы так хорошо познакомились с некоторыми, что называли их по именам, когда разговаривали о них, и вскоре так сошлись и подружились с ними, что стали обходиться без приставки мисс или мистер, а называли просто имя, и это не выходило невежливо, а напротив, казалось вполне естественно. Разумеется, это были не их собственные имена, а те, которые мы им дали. Тут были мистер Александр Робинзон и мисс Аделайн Робинзон, и полковник Джэкоб Мак-Дугаль и мисс Герриэт МакДугаль, и судья Джереми Бутлер и молодой Бешрэд Бутлер – эти были главные начальники, в великолепных зеленых тюрбанах, с турецкими саблями и разодетые, как Великий Могол, – и их семьи. Но когда мы хорошо познакомились с ними и крепко полюбили их, то они стали для нас уже не мистер, и не судья, и не что-нибудь подобное, а попросту Эллек, и Эдди, и Джэк, и Гетти, и Бек, и так далее.