Она посмотрела ему в глаза, и чувство вины, жгучее, почти невыносимое, захлестнуло Анну. Она запуталась, заплутала, в такой сложной и непонятной жизни. Казалось раньше, ее жизнь, была, что колея, так ясно и понятно, а сейчас, тысяча дорог, и которая их них верная не понять.
— Прости, — только и смогла вымолвить Анна. Но слово это будто пустое и полое, и совсем ничего не значащее, и все же оброненное, оттого, что нет других слов, способных передать сожаление и вину, и хоть и бесполезное, но все же так ко времени необходимое.
Он промолчал в ответ.
Так они дошли до конца набережной. В этой части, почти не было людей и мало зданий, лишь недостроенный и брошенный отель, стоял на возвышение. Чей-то несбывшийся проект тщеславия, расцвета и последующего разорения, где роскошный фасад соседствовал с дешевой кладкой, словно кольца дерева, указывающие, какой год был богат, а какой — на грани разорения. Неподалеку пара прохожих, до странности угрюмых, на Лазурном берегу, где каждый должен быть, наверное, если не счастлив, то хотя бы беззаботен. Но так бывает.
Анна не глядя на Дэвида повернула к морю. Ей не хотелось, чтобы он видел, как одна потаенная слеза украдкой скользнула по ее щеке.
И будто агнец на закланье он пошел за ней.
— Почему же ты уехала, так ничего не объяснив! — не выдержав, воскликнул Дэвид. В одну секунду он неожиданно для самого себя потерял терпение. Терпение, которым дорожил и свою сдержанность, которую ценил и в себе и в других, и почитал за главную добродетелей, без оглядки позабыл. Сейчас он был тем, кого презирал, человеком эмоциональным, человеком чувствующим и потому неразумным. Всю свою долгую жизнь, стараясь отринуть эту часть себя, пряча ее где-то в глубине белоснежной и накрахмаленной рубахи, явил ее здесь и сейчас, как слабость, как погибель.
— Теперь уже и не знаю, — так и не взглянув на него, а глазами все еще ища у моря поддержки, произнесла Анна. — Мне казалось, — продолжила она, — что тогда, это было верным решением. Мне казалось, твои чувства несерьезны, лишь прихоть, и вопрос времени, когда ты оставишь меня. В твой отъезд, этот конверт, как оскорбление, и потом…, — запинаясь и не решаясь сказать, начала Анна: — я встретила фрау Остеррайх. Она мне поведала некоторые подробности.
— О чем же?! — гневно воскликнул он, уже предвидя сплетни и кривотолки злопыхателей о чем бы то ни было. Уж они найдут повод позлословить, даже если ты монах безгрешный, а уж он ни монахом, ни тем более безгрешным не был.
Тишина в ответ. Лишь снова долгий взгляд куда-то в море.
Дэвид с раздражением схватил ее чуть выше локтя и нетерпеливо повернул Анну к себе. Она беспомощно посмотрела на него своими глубокими почти черными глазами в этой хмурой мгле, надвигающегося шторма и тихо произнесла:
— Фрау Остеррайх сказала, что вы… бесчестный и… едва ли порядочный человек, а ваше состояние нажито путем… далеким от праведного, — последние слова она сказала ели слышно, так что он с трудом разобрал их, но когда их смысл, наконец, дошел до него, то Дэвид громко и открыто рассмеялся.
Он даже не злился на эту наивную глупость, им просто овладело раздражение на Энн. С трудом переведя дух, как если бы пробежал добрую милю, он уже спокойно спросил:
— А фрау Остеррайх при этом не уточнила, каким путем нажито ЕЕ состояние? Замечу, Остеррайхи далеко не бедные люди. И кто знает, учитывая немецкую бережливость и скупость, может в разы богаче меня. Разве ж ты не знала, что состоянием они обзавелись во время войны? Вот уж подозрительно. Не так ли, Энн?
Анна ничего не ответила
— Не думал, Энн, что ты настолько наивна, вернее о твоей наивности я догадывался, но о глупости, не знал, — уже зло добавил он. — Да будет тебе известно, милая Энн, состояние только так и наживается и никак иначе. И я совершал бесчестные поступки, но лишь те, которые бы мне не мешали спать. Больше мне нечего сказать, — затем немного помолчав, раздраженно спросил: — И что же? Это все? — готовый услышать другие не менее смехотворные обвинения.
— Не совсем, — уклончиво продолжила Анна.
— Продолжай, — сухо предложил ей Дэвид, словно уже потерял к этому диалогу какой бы то ни было интерес.
— Будто это ты с месье Жикелем устроил пожар на их вилле, так как Жикель, был недоволен таким близким соседством и он, и ты…, — сбиваясь, произнесла Анна, — словом, ты помог ему в этом.
— Мммм, понятно, — отстраненно обронил он.
— Так это правда! — воскликнула она, прижав пальцы к губам. — Ты устроил пожар!
— Я не устраивал пожар, — спокойной ответил ей Дэвид, словно увещевая неразумное дитя. И все же в его словах, даже для Анны, слышна была ложь.
— И даже если не ты, а кто-то с другой подачи, с подачи месье Жикеля, или с твоей подачи, не важно, — раздумывая вслух, произнесла Анна, — я вижу, по твоим глазам, ты знал, ты знал, но не помешал.
— Между «совершал» и «знал», большая разница, милая Энн, опасная разница. Например, у меня нет желания мешать драться паукам в банке. Но это не значит, что я стал бы драться вместе с ними. Пусть дерутся, если им так надо, не мой бой, и драка не моя. Достаточно того, что я никакого к этому отношения не имею. В жизни все не так просто, милая Энн, — уже мягче произнес он, — тебе все надо разделить на черное и белое. Я у тебя или добрый, или дурной, и ты слышать не хочешь, что бывает разное. И было бы простительно, если бы твой опыт был мал, но ты столько видела, и сейчас, я полагаю в рабстве у Остеррайхов, и все же, ничего не хочешь замечать. Он посмотрел на нее с сожалением, и все же в эту минуту, нежную и слабую, утонченную и женственную, заблудшую и запутавшуюся он любил ее так, как никогда и никого на свете, с каким-то горьким сожалением, будто для своей любви, выбрал неверный объект.
Все было сказано, все объяснено, но легче отчего-то не стало. Произнеся вслух, все, что казалось, разделяло их, они не только не стали ближе, но жизнь, будто разнесла их по разным берегам. И сейчас, находясь всего в полуметре друг от друга, оба понимали, что никто из них, не сделает шаг на встречу, и этот шаг, что не случился, стал пропастью меж ними.
Погода разъяснилась, еще минуту назад все в природе говорило о надвигающемся шторме, и темные воды, и волны, сбивающиеся друг к другу, как птицы в стаю, и тяжелое свинцовое небо, дремлющее на крепких колонах пальм. И снова нет ничего. И ясно, и тихо, и умиротворенно, будто ничего и не было.
Неожиданно Дэвид, произнес: — Город не малый, но и не большой, непременно еще увидимся, Энн, а сейчас мне пора. — И чуть наклонив голову в знак прощания, поспешно ушел.
Анна посмотрела ему в след. Его крупная фигура больше не была гибкой и ловкой как у хищного зверя. Он двигался неуклюже и выглядел громоздко, а все его движения были скованны и медлительны. Видимо авария отразилась на нем гораздо сильнее, чем она могла предположить. Как она хотела бы кинуться ему в след, и поцелуями и нежностью и лаской излечить все раны. Но сейчас, когда он так зол на нее, и по правде сказать, по делу, она не решилась бы сделать первый шаг, потому как если бы сейчас, он оттолкнул и отверг, то это навсегда бы ее сломило.
Все, что казалось ей тогда очевидным и ясным, и ее скоропалительное решение, все теперь казалось ошибочным и ложным. Такая путаница и такой хаос в голове. Она болезненно схватилась за голову, и едва слышно застонала. Грудь сковали невидимые тиски, она не могла не вздохнуть, не выдохнуть, кинувшись к парапету. Анна глубокими глотками пила воздух моря, и капля, по капля приходила в себя.
Она мысленно возвращалась к разговору с фрау Остеррайх и к словам Дэвида. Кто из них искренен, а кто находится в плену лжи? Никогда ей не узнать правды, так что ей самой придется решить, что для себя признать за правду и с этим жить.
В действительности же он не был зол на нее, скорее раздражен, и сейчас, по пути в Руль, огромными размашистыми шагами он едва сдерживал раздражение, на нее и на себя, которое захватило и поглотило его с головой. Он решил взять паузу, дать им обоим остыть после тяжелого разговора, дать подумать себе, но прежде всего ей, дать ей свободу определиться. Как он мог, довериться ей, если она вновь, в случае дурного слова о нем, вот так, с легкостью, отвернется от него.
Больше всего в жизни он ценил равновесие, и сейчас, когда скоро ему стукнет пятьдесят, и жизнь его вновь казалось бы вошла в спокойное и тихое русло реки с Элен, такой заботливой Элен. Элен, он совсем забыл о ней. Как о ценном багаже, который с ним случилось год назад, оставить в поезде в Калле. Он понял отсутствие его ценности лишь тогда, когда потерял его, хотя до того момента, думал о том, что он крайне для него важен.
И остановившись возле отеля Негреско, когда-то роскошных апартаментов, где отдыхали только премьеры и коронованные особы, а сейчас, находившимся в унылом запустенье былого богатства, вслух произнес:
— Но пусть определится Энн, а я уже определился.
И решительно повернул к отелю Руль.
В этот вечер Дэвид и Элен вновь обедали в казино де ля Жете. Ожидая шторм, работники казино убрали все столы и стулья с террасы, и лишь уставшие цветы, которые в спешке, забыли, покачивались своими увядшими стеблями в такт легкого и спокойного ветра. А шторм так и не случился.
Ресторан был полон, и, находясь в огромном количестве людей, Дэвид немного расслабился. Быть наедине с Элен сегодня для него было мучительно тяжело и даже невыносимо. Так не выносимо находится у постели неизлечимо больного, осознавая, что его дни сочтены, когда он о том еще не знает. И она каким-то животным чутьем, хотя ни видом, ни словом не подав, что почувствовала перемены в нем, и глядя на него цепко и зорко, чуть склонив голову вправо, словно настороженная голубка, каждое свое слово взвешивала и обдумывала прежде чем его озвучить, потому как ясно и со всем ужасом понимала в тот момент, что скажи она сейчас нечто не к месту или невпопад, он может просто встать и уйти навсегда. Она знала, она чувствовала, ему нужен повод уйти.