Несколько раз Костя бегал к ближайшей продавщице газированной воды разменивать рубли на трехкопеечные монеты. Продавщица смотрела на него широкими от удивления глазами. «К чему вдруг этому молодому человеку столько трехкопеечных монет? Если бы двухкопеечные, понятно — для телефона. А тут…»
— Это у нас такая игра, вообще, — пояснил Костя, догадываясь о вопросе, которым озадачена газировщица.
Мелочь снова быстро перекочевала в карман строгого Зозули.
Роковые последствия договора, заключенного с Зозулей, начали весьма ощутимо сказываться на Костином бюджете, и, чтобы как-то сбалансировать его, Костя в качестве первого шага перешел с «Беломора» на «гвоздики».
Друзья уговаривали строгого Зозулю, просили сжалиться над Костей. Но сборщик штрафов был непреклонен.
— Ничего не случится. Пусть он несет материальную ответственность за свои слова.
— Как же «не случится»? Он сегодня в столовой уже от второго отказался. Вот-вот полную голодовку объявит.
Если Косте приходилось слышать такие разговоры, он немедленно их пресекал, говоря, что Зозуля — настоящий товарищ. А сам с упорством Демосфена продолжал работать над исправлением недостатков своей речи.
И результаты сказались довольно быстро: продавщица газированной воды все реже и реже видела Костю. А однокурсники радовались тому, что в столовой он опять начал брать второе блюдо.
Как к самому серьезному экзамену готовился Костя к встрече с Аней. Нет, он не терял надежды завоевать ее любовь. Но встреча эта так и не состоялась.
Наступил июнь, началась сессия, а потом студенты разъехались на каникулы. Соседкин и Порецкий на полтора месяца стали целинниками. Жохов без конца участвовал в соревнованиях по плаванию. Аня получила приглашение поехать в далекую экспедицию по составлению диалектологических карт.
А в сентябре, когда все снова собрались в университете, нас ожидала ошеломляющая весть: Зябликова выходит замуж. И за кого? За Сережу Зайца с биолого-почвенного. Как будто на нашем факультете ребят хороших нет! Чем Сережка лучше Виктора, Жоры или Кости? Парень ничем вовсе не выделяющийся. И портрета Аниного не нарисует. И ухаживать вроде не очень умеет. И учится средненько. И остроумием не обладает. И медали «За спасение утопающих» у него нет. Внешность? Нет, не очень примечательная. А что касается Ернеста и Дорвары, то о них он абсолютно никакого понятия не имеет. И Мирамонд для него — тоже темное пятно.
И что она в этом Зайце особенного нашла? Но, значит, все-таки что-то нашла, что-то такое в нем есть.
Трудно, очень трудно понять сердце женщины!
И когда мы говорили об этом, нас удивляло еще одно обстоятельство. Как же так все быстро и неожиданно получилось? Но потом узнали, что Аня с Сережей была знакома давно: они еще в школе вместе учились, за одной партой сидели.
Подруги Зябликовой, из тех, кто любит порой порассуждать о поступках других, потому что своими бедноваты, возмущались:
— Если так, то к чему ей надо было увлекать Соседкина, Порецкого или Жохова? Что за странные романы?
А им резонно отвечали:
— Никаких романов Аня и не начинала. У нее были с этими ребятами просто обыкновенные дружеские отношения. А разве она виновата, что в нее влюбляются? И ничего плохого она вовсе не сделала. Наоборот, посмотрите: Соседкин стал чуть ли не самым лучшим студентом на курсе, да еще и премию на выставке графики получил за Анин портрет; Порецкий бросил стиляжничать, включился в ряды спортсменов, в университетской сборной играет и на здоровье не жалуется; Жохов теперь может с кем хочешь соревноваться не только в плавании, но и в красноречии, и никогда не придется краснеть ему перед девушками за свой язык. Слышали, как он на последнем собрании выступал? Оратор! Цицерон! И если уж ему Аню заговорить не удалось, то другой он обязательно понравится.
Словом, и Соседкина, и Порецкого, и Жохова — всех троих не узнать!
1961
В ДОРОГЕ
От станции до села Глубокое километров двадцать пять.
Это не так уж много, если дорога хорошая.
Но здесь быстро не проедешь.
Старые, застоявшиеся лужи чередуются с выбоинами. Дальше мостики, объезды…
Эх, дорога! Сколько колес буксовало на ней! Сколько прочувствованных монологов произнесено водителями!
Такую дорогу может скрасить только одно — общительный попутчик. Тогда и тряску меньше замечаешь, и время быстрей идет.
Козыреву посчастливилось: общительным спутником оказался сам шофер «козлика» — светловолосый парень со щедрой россыпью веснушек на лице.
Володя — так он представился Козыреву — не умолкал. Больше всего говорил про свой, глубоковский колхоз.
— В общем, земля ничего, народу хватает. Только с председателями не везет…
Володя помолчал, раздумывая, потом добавил:
— Мое мнение такое: если бы Найденова не взяли от нас, мы бы по району в первые вышли.
— Он кем, председателем был?
— Да. Мы знаете как его прозвали? Генерал! Так и говорили: «Генерал к себе просит», «Пошли к генералу — разберемся». Звания такого он не имел. Войну, кажется, подполковником кончил. Но на вид очень солидный был. Крупный такой, и виски седые. А главное — хозяйством здорово командовал. Принял колхоз слабеньким, стал поднимать. Пошло дело! В области Найденова заметили — к себе забрали. В отдел какой-то. А вместо него Одуванчиков председателем стал. Ну это целая история.
— Расскажите, — попросил Козырев.
— Если желаете, — согласился Володя. — А впрочем, нам с вами все равно полчаса загорать на этом месте. Пока встречная колонна пройдет.
Володя помолчал, видимо припоминая историю Одуванчикова. По лицу его бродила улыбка, насмешливая и озорная. Наконец, он произнес:
— И каким ветром занесло к нам этого Одуванчика, не знаю. Где он раньше работал — тоже. Был вроде когда-то преподавателем литературы. Может, это и так. Потому что говорил он вопросами-ответами. Как наша Марья Ивановна. Это школьная учительница. Только она часто, а он медленно, нараспев. Некоторые его даже Певуном называли.
Выступает, к примеру, на собрании:
«Знаете, товарищи, каким будет через пять лет наш колхоз? Богатым. И еще каким? Многоотраслевым. Сколько пшеницы будем убирать с гектара? По тридцать пять центнеров. А свеклы? По пятьсот…»
Рассказывая, Володя изменял голос, видимо подражая Одуванчикову. Причем делал это не без искусства.
— Прихожу к нему один раз. Сидит. Глаза в потолок. Выражение на лице сладкое.
«Почему бы, говорит, в наши колхозные пруды не напустить рыбы? Это же так просто! Представляешь? В наших прудах плавает карп! И каждый карп какой? Зеркаль-ный! А что лучше карпа? Форель! Несколько лет — и наши пруды полны этой рыбиной. Форель, форель, кругом одна форель!.»
Если не остановить Одуванчика; он пойдет дальше. Глазки совсем в щелочки превратятся. А говорит уже почти шепотом.
«И еще кроличьи фермы. Кролики — это что? Чистый доход. Ах, как они, мерзавцы, плодятся! В январе родился, а летом он уже кто? Дедушка. Вот, Володя. А если теплицы построить? Шампиньоны выращивать, бессоновский лук…»
Одуванчик так растрогает сам себя — чуть не плачет от умиления. Как будто ему лук этот самый к глазам поднесли.
Вот любил мечтать человек! Какие планы строил! Только дальше этого, по-честному сказать, не шагал.
Прочтет в книге, как шампиньоны разводить, — загорится. А надо не гореть, а работать. Вот этого он и не умел.
Так что книги ему не помогали. Хотя читал он регулярно. И на столе книги всегда так и лежали целой горкой.
А у нас девчонка есть одна в селе. — Тоська Сметанкина. Она к Одуванчикову все советоваться ходила. Сама грамотная, сельхозтехникум окончила, в чем хочешь разбирается. Но такая немножко вредная. Хлебом не корми — дай посмеяться.
«Слушайте, председатель, говорит, такой вопрос есть: может ли кукуруза быть хорошим предшественником для яровой пшеницы? Вы, наверно, читали в книгах…»
Одуванчиков думает, а потом говорит:
«По-научному вообще может… Но лучше спросить у деда Игната…»
Много с ним смешного было, с Одуванчиком.
Говорят ему:
«Товарищ председатель, меры какие-то надо принимать, с животноводством провал может получиться».
А он отвечает:
«Не может быть. Вы в коллектив не верите…»
Вот он какой был — верующий!
Или еще. Приходят к Одуванчикову: так, мол, и так, телок случать надо.
«Валяйте. Случайте. Только без меня».
Стеснялся он этого дела…
В общем, лишний он у нас был, Одуванчик. Помните, в девятнадцатом веке были такие лишние люди? Правда, сам Одуванчик очень нужным себя считал. Боялся даже из колхоза отлучиться по разным делам: а ну как что произойдет?
Но уж если обязательно надо ехать — в область, допустим, вызывают, — так он к заместителю:
«Петя, милый, ты уж тут посмотри за нашим хозяйством».
В области ему, конечно, баню небольшую устроят за это самое хозяйство. Но он вернется — и по нему ничего не заметно. Соберет собрание, начнет вдохновлять.
«Коллектив у нас какой? Здоровый. С ним что можно свернуть? Горы».
Но коллектив решил по-другому: «свернул» Одуванчикова.
— Без работы, значит, он остался, Певун ваш? — спросил Козырев.
— Как бы не так. Учли его способности и взяли в райплан…
— А после него кто был?
— Самокрутов такой. Хозяйство знал. И практик был. Но держался ближе к своему огороду. И вообще, что касается для себя сделать, все умел. Собрал как-то правление, говорит:
«Тут просьба одна есть. От товарища Самокрутова. Домик просит построить. Я думаю, поможем товарищу…»
Себя он в третьем лице называл. И по фамилии. А иногда и во множественном числе — «мы»:
«Мы тут посоветовались… Мы пришли к мнению… Мы предлагаем…»
Кто «мы» — неизвестно. Но вроде коллегиальность получается.
Козырев усмехнулся, и спросил:
— Володя, откуда вы все знаете?
— Шофер же я! Как говорится, все время при штабе.