С некоторых пор я стал непротивленцем.
Исповедую принцип непротивления злу.
И очень, скажу вам, доволен, придя к этому убеждению. Сожалею только, что поздновато осенила меня мудрость.
Раньше я возмущался, если в учреждении меня отфутболивали от стола к столу. Горячился, услышав презрительное: «Много вас тут ходит». Кипятился, если меня приглашали к одиннадцати, а принимали в семнадцать. Я взрывался, получив из химчистки свой пиджак с теми же пятнами, что и были, но увеличенного размера. Во мне все бурлило при такой, например, сцене: пассажир дает водителю такси деньги, рассчитываясь за поездку, а шофер не берет их: «У меня нет сдачи. Если вам сдача нужна, сбегайте куда-нибудь разменять. Да побыстрее!»
Я говорил кому-то горькие, обидные слова. И кто-то говорил мне слова еще более горькие и обидные.
Теперь все по-другому. Я не возмущаюсь. Не горячусь. Не кипячусь. Не взрываюсь. И во мне ничто не бурлит.
Я берегу нервы.
Говорят, теперь — это самое главное.
И представьте, сейчас мне живется ничуть не хуже, чем раньше, когда я горячился, кипятился, критиковал устно и письменно.
Конечно, выдержку надо приобретать. Она приходит не сразу. Иногда чувствуешь: вот-вот вспыхнешь. Начинаешь считать. До десяти. До ста. До тысячи. Или самовнушением заниматься. Допустим, в магазине на рубль обсчитали. С твоих уст вот-вот сорвется: «Какого же вы…» Но ты говоришь себе: «Спокойно. Обсчитали только на рубль. А могли и на три и на пять. Но ведь не стали же этого делать. Есть все-таки приличные люди, знающие меру…»
Словом, я никого не критикую. Я только улыбаюсь и говорю: «Спасибо».
Недавно судьба загнала меня в районную столовую.
Это, конечно, не «Метрополь».
Щами многосуточными пахнет. Шницелем пережаренным. На полу не очень чисто. И скатерти на столах такие, словно в них антрацит носили.
Присел я за столик, меню читаю. И тут подходит ко мне официантка. Говорит (не голос — сухой лед):
— Ну что? Так пришли посидеть или брать что будем? А то мы скоро столовую на обед закрываем.
— Буду, — говорю, — брать.
— Только учтите: отбивные кончились. Люли кончились. Полтавские с гарниром кончились. Диетические без гарнира кончились. Азу тоже не пойдет. Может пойти только шницель. А на первое щи.
— Очень, — говорю, — хорошо.
Относительно щей обоняние меня, как видите, не подвело. И насчет шницеля я не ошибся: на кухне горел именно он. А я запах горелого шницеля за километр различаю. Особенно после того, как бросил курить.
Официантка объясняет мне, что «пойдет», что «не пойдет», а я тем временем скатерть на другую сторону переворачиваю. С другой стороны она почище. Только штамп на ней стоит пугающий — большой и черный. Мазутом напечатанный.
— Так-то совсем прилично будет, — говорю я довольным голосом и разглаживаю скатерть ладонями.
— Ну, а закажем что? — спрашивает официантка.
— Сначала веничек бы, а? Вы бы там пока что на кухне, а я бы тут… извините, как вас зовут?
— Лида.
— …а я бы тут, Лида, пол подмел…
— Острите?
— Нет, вполне серьезно.
— Издеваетесь?
— Что вы! Как я могу допустить такое? Мой возраст и мое положение не позволяют…
— Какое же у вас, интересно, положение?
— Простой рядовой потребитель.
— Вы, случайно, не санэпидем…
— Никакой я не эпидем.
— Да? — с недоверием спрашивает она.
Лида уходит за перегородку, и я слышу, как она разговаривает, видимо, с раздатчицей:
— Слушай, Саш, там сидит тип один. То ли начальник, то ли шизофреник…
— А может, и то и другое?
— Не знаю.
— А что он: возмущается, командует?
— В том-то и дело, что не возмущается. А тихий он. Скатерть сам перестилает. Веничек просит…
— У начальников такие странности бывают. Вроде прикидываются. Под простых играют…
— А он и говорит, что простой, рядовой… Слушай, Саш, у тебя солянки мясной не осталось?
— Нет, щи только остались, от которых самой тошно. Но ты подай их вот в этой тарелочке… Специально на случай держу. И салфеточки бумажные на стол поставь, не пожалей.
Лида делает веерок из бумажных салфеток и говорит мне:
— А как закроем на перерыв, подметать начну… Эх, публика! Насорят, набросают. Только убирать поспевай.
Я хлебаю щи и приговариваю:
— Очень вкусно. Если можно, будьте добры, принесите мне книгу жалоб и предложений… Я благодарность хочу написать.
Лида растеряна. На ее лице недоумение. Она снова удаляется за перегородку, и я слышу:
— Саш, он просит книгу жалоб, чтобы написать благодарность.
— Ха! Благодарность? За что?! Это он тихо выманивает у тебя книгу, чтобы настрочить самую настоящую жалобу. Вот хитрая бестия! Но мы тоже не лыком шиты. Не первый год с такими встречаемся. Ты скажи ему, что книга в сейфе, ключи от сейфа у директора, а директора вызвали наверх. Если хочет, пусть пишет заметку в стенгазету. А вообще я ему, этому негодяю, сейчас такую отбивную зажарю и такой гарнир к ней соображу, что его жена родная так никогда не кормила. Для себя ведь котлету оставила.
Разумеется, мои встречи с представителями сферы обслуживания каждый раз протекают по-разному.
На днях стою в очереди за транзистором «Сокол», и вдруг продавщица объявляет:
— «Соколы» кончились.
А я сам видел, как она две штуки под прилавок сунула. Делаю вид, что объявления не слышал, и прошу:
— Выпишите чек на «Сокол».
Девица раздраженно цедит сквозь зубы:
— Предупреждала: кончились.
А я молча рукой под прилавок показываю.
— Эти для выставки, для витрины оставлены, — говорит она. — И не тычьте пальцем.
— Спасибо, — говорю, — спасибо. Вы так любезны. Сколько выбивать?
— Вам же русским языком сказали: не про-да-ют-ся.
— В магазине — и не продаются? А я уж хотел вам благодарность написать.
— Вы что, правда, не понимаете русского языка?
Тогда другая продавщица говорит:
— Вика, он действительно не понимает. Он не наш. По всем манерам. Он иностранец. — И в мою сторону: — Парле ву франсе?
Я отвечаю:
— Уй.
— Отдай, Вика, транзистор этому французу. Еще неприятность наживешь. Ноту пришлют.
Вика достает из-под прилавка транзистор, показывает мне, как его включать, как выключать, дает послушать отрывок музыки, затем выписывает чек. А я свое:
— Позвольте благодарность…
А она отвечает, озарившись широкой — на все зубы — улыбкой, как на рекламном плакате:
— Мы работаем не за благодарность. Наша задача — как можно лучше обслужить покупателя.
Другая добавляет:
— Компрене?
Я ухожу и слышу за спиной:
— Ну и дура ты, Вика. Иностранца от нашего отличить не могла. Наш — он бы орать стал.
А я не ору. И не жалуюсь. И не требую директора. Я непротивленец. И мое поведение для работников сферы обслуживания непонятно, оно сбивает их с толку.
А в промтоварном магазине, который рядом с моим домом, меня даже боятся.
Был в нем продавец Костя. Резкий, грубый. И имел я точные сведения, что некоторые вещи он пускает «налево».
Так я ему каждый день благодарность. Он хамит, а я: «Спасибо». Он грубит, а я: «Мерси».
Шестьдесят благодарностей ему написал. И это насторожило милицию и народный контроль. Что-то, мол, тут не чисто. Наверное, Костя сам себе организует эти благодарности, чтобы грехи свои замазать. А какие? И почему благодарности пишет одно и то же лицо?
Так и спросил меня человек, пришедший ко мне на дом и показавший удостоверение в малиновых корочках:
— Почему?
Я ответил:
— Жду, может, совесть в нем пробудится. Или на него внимание обратят. Работает он отвратительно. А доходы у него, видимо, крупные: каждый вечер в шашлычной сидит, коньяк пьет.
— А вы пытались жалобу на него написать?
— Пытался. Но жалобы быстро отшибают: «Меры приняты», «Проведена беседа», «Усилен контроль», «Обсуждено». На жалобы внимания не обращают. А вот благодарности у вас, например, подозрение вызвали…
Короче, в отделе пальто и плащей, которым ведал Костя, провели ревизию. И обнаружили недостачу в пять с лишним тысяч.
И теперь, когда я прихожу в магазин, то слышу шепот:
— Вон того обслужи поскорей. А то он еще благодарность напишет.
1971
ПОЧЕМУ КРАСНЕЮТ СВЕТОФОРЫ
Как это бывает? А вот так.
Поезд дальнего следования идет к Москве. Она уже близко: в окнах вагонов мелькают бетонные полоски дачных платформ, потом вдали, на горизонте, возникают высотные здания.
Проводники энергично трясут ковры или выдергивают из-под заспавшихся пассажиров последние подотчетные матрацы.
Слышатся деловые вопросы:
— За чай все платили?
Далее диктор объявляет по радио, старательно подражая голосу Юрия Борисовича Левитана:
— Внимание, товарищи пассажиры! Поезд номер …надцать прибывает в столицу нашей Родины — город-герой Москву!
После этого включает пластинку: «Утро красит…» Так принято.
— Кипучая, могучая… — подпевают пассажиры.
Трудно с чем-либо сравнить радостное волнение этих минут.
А поезд идет. И зеленые огни светофоров радушно мигают ему навстречу.
Ему и всем пассажирам.
На этом месте позвольте оборвать лирическую часть и обратиться к диспетчеру: «Дайте красный свет!» Стой, поезд!
Это, конечно, мысленно. Потому что за остановку поезда сами понимаете, что бывает. И все-таки хочется остановить. Для того чтобы познакомиться с пассажирами, кое о чем поразмыслить.
Для всех ли должен гореть зеленый свет?
Вот едет группа веселых, горластых туристов.
Для них — зеленый. Добро пожаловать в столицу, дорогие товарищи! Ходите, бродите по ней, знакомьтесь с белокаменной.
Вот несколько молодых озабоченных людей. Озабоченных потому, что завтра им предстоят вступительные экзамены в Московский государственный университет.
Зажгите для них зеленый свет, диспетчер!
Вот пестрая стайка девушек. Они смотрят в окна и тихо поют. Поют не по-московски, непривычно для жителя столицы окая. Это у них репетиция на ходу. Издалека едет в Москву самодеятельный хор, чтобы здесь показать свое искусство. Пожалуйста, милые девушки, поднимайтесь на сцену Кремлевского Дворца съездов и пойте. Пойте на здоровье — себе и москвичам.