Потомки доисторического Блондина, который бессердечно ответил попавшему в беду Брюнету «ыт лешп», иначе говоря — «пшел ты», бывают разные. Одни иронически-снисходительно величают своих преподавателей и наставников «предками» и относятся к ним соответственно, как к индивидам недостаточно высокоорганизованным, странноватым, не способным понять некоторые тонкости современного бытия. Другие, окончив вуз, не выражают желания творчески трудиться во вскормившем и вспоившем их городе Елабуге: очень уж он малостоличный, не столь там респектабельный народ. Третьи в день 9 Мая задают наивный вопрос надевшему ордена и медали бывалому фронтовику: «Что это вы сегодня так вырядились?»
Может, я неправильно называю явление, о котором пишу? Может, слишком резко его квалифицирую?
В толковом словаре сказано: свинство — дурной поступок, грубое, дурное обращение. Я бы добавил: которое происходит от эгоизма, черствости, неуважения к чужому труду, от неблагодарности.
Конечно, с черной неблагодарностью, к счастью, встречаешься не часто. Явление нетипичное. Между прочим, ученые предполагают, что доисторический бородатый Блондин, извлеченный Брюнетом из ямы, а затем отказавший ему в помощи, — тоже был нетипичным. Даже для того далекого времени. Человек по своей природе добр.
1968
ФИЛОЛОГИ НА ПРИВАЛЕ
Обычно считают, что привалы бывают только у охотников и у солдат.
Это неправильно. Привалы бывают и у филологов — у тех, что участвуют в экспедиции по сбору произведений устного народного творчества.
Где только не побывают неутомимые подвижники-энтузиасты, в какие не заглянут дальние углы, чтобы услышать доселе неизвестную им сказку, песню, мудрую пословицу!
Вот так ходят-бродят, а потом, естественно, привал.
…Два фельетониста, назовем их Первый и Второй, расположились на отдых. Конечно, на окраине села. В литературе не принято, чтобы путники останавливались в центре, и я не хочу нарушать эту святую традицию.
Далее все тоже традиционно. Они лежали, конечно, на сеновале. Безусловно, уже вечерело, и скот уже прогнали. И разумеется же, по всему селу плыл неповторимый аромат парного молока.
Можно было бы для описания обстановки привести, еще ряд деталей. Но дело не в них. Дело в том, что два филолога беседовали, делясь своей литературной добычей.
— Ах, какие любопытные перлы встречаешь в устном творчестве! — восхищенно сказал Первый.
— Это верно, — поддержал Второй. — Сколько лет посвятил фольклору и не перестаю изумляться!
— Да, да! Вот, например, сегодня я услышал сказку!
— Сказку? Ну, ну!
И Первый стал рассказывать.
В некотором царстве, в тридевятом государстве жил да был царь Террикон.
И слава о нем шла далеко-далеко.
Другие цари славились воинственностью, жестокостью. А Террикон славился тем, что был очень чувствительным и очень часто расстраивался.
Он хотел, чтобы все было в его царстве-государстве хорошо, и если вдруг узнавал, что что-то плохо, то впадал в грусть, и ему давали успокаивающие королевские капли.
И придворные делали все, чтобы его не расстраивать.
— Сколько бочек меда, сколько пудов пеньки, сколько баранов в моем царстве-государстве? — спрашивает царь первого министра.
— Десять тысяч бочек меда, сто тысяч пудов пеньки, миллион баранов, — отвечает министр, не задумываясь.
А у царя на глазах слезы.
— Плачете, ваше величество?
— Плачу.
— Мало, что ли?
— Мало.
— Ну, тогда, значит, я ошибся. Значит, больше.
— Вот то-то же. Пошли во все концы моего царства-государства арифметиков, чтобы сосчитали, чего я сколько.
Поскакали гонцы во все концы, возвратились и принесли первому министру большую-пребольшую бумагу с докладом.
Смотрит он на бумагу, и глаза его гневом разгораются.
«Меду негусто, в смысле пеньки пусто, баранов встречали, но немного».
— Что вы тут мне понаписали? — кричит министр.
— Что видели, — отвечают арифметики, — что знаем. Мы же во всех концах бывали.
А министр еще пуще злится.
— Получается, что вы во всех концах были и все знаете, а мы посередке сидим и ничего не знаем? Поймите, нельзя так писать: расстроится. И без того бессонницей страдает. Забирайте назад свою докладуху и переделывайте.
— А как переделывать? — спрашивают арифметики.
— Эх вы, темнота! — вздыхает министр. — Образованные люди, а учить вас надо. Первая часть положительная — это пять шестых доклада, вторая часть отрицательная — одна шестая.
— Это так обязательно? — удивились арифметики. — А может быть, хотя бы две шестых?
— Ни-и-и-когда. Расстроится.
— Поняли, — сказали арифметики. — Дальше…
— Дальше слог. Само слово. Слово должно быть ласковое. Вот вы тут пишете: «…к тому же кое-где мед воруют». Грубо. Прочтет — расстроится. Нет воровства! Имеют лишь место отдельные случаи, когда некоторые граждане, являясь невольной жертвой предрассудков далекого прошлого, путают свое личное имущество с имуществом казенным. Вот как! Или еще: «взятки». Мягче надо! Знать надо, для кого вы все это пишете. Нет взяток. Но, конечно, случаются порой факты, когда рассеянные столоначальники берут у благодарных им людей небольшие суммы денег, по неосторожности не оговаривая сроки возвращения упомянутых сумм кредитору.
— Понятно, — кивнули своими учеными колпаками арифметики. — Но мы же арифметики. Насчет невольных жертв и рассеянных столоначальников это у нас краем-боком. А как же с цифрами?
— Цифры я беру на себя, — ответил первый министр. — Вы, скажу я вам прямо, по-мужицки, не очень сильны в статистике, то есть в цифросчете. Статистика — такого слова нет, оно появится потом.
И ушли арифметики. И пришли потом с новым докладом. С мягким таким. Ласковым.
— Так сколько бочек меду в моем царстве-государстве? — спрашивает Террикон своего первого министра. — Сколько пудов пеньки? Сколько баранов?
— Сто тысяч бочек меду, миллион пудов пеньки, десять миллионов баранов, — отвечает первый министр. — По уточненным данным…
А у царя на глазах слезы, и министр поправляется:
— По уточненным данным, но не окончательным…
А царь говорит:
— Не потому плачу, что плохо, а умилен тем, что хорошо. Значит, дочь мою Олену замуж выдавать можно. И решил я: тому, кто ее руки будет достоин, полцарства отдать. Половину того, что ты назвал…
Первый министр тихонько за сердце хватается: где оно, все это названное? Но деваться некуда.
— Хорошо, — говорит, — по вашему повелению отдадим. Но одного этого мало…
Хитрый он был, первый министр.
— Мало? — переспросил царь. — А что же еще надобно?
— Славу вашу увековечить надо. Чтобы прошли века…
— А как это у-ве-ковечить? — заинтересовался царь.
— А в заморских дворцах принято, чтобы во всех залах картины висели. И чтобы рассказывали они современникам и далеким потомкам, как все при великом Терриконе было благоуханно. А с картинами мы пока поотстали.
Как заплачет царь Террикон, как запричитает:
— Поотстали? То вдруг все хорошо было, а то поотстали?
— Не плачьте, ваше величество, — утешил царя первый министр. — Есть выход. Дать в приданое вашей лучезарной дочери вместе с полцарством целую картинную галерею… то есть не галерею: это слово появится потом… подарить целое картиносмотрилище. А для того послать художников во все концы, дать им кистей поболе и холста неограниченно — и пусть работают! А со свадьбой повременить.
И согласился царь, что ради такой великой цели со свадьбой можно и повременить. Так и до сих пор тянут.
Приносят художники первому министру свои картины, а он все решительно отметает:
— Ни-и-когда! Расстроится. Что вы тут понарисовали?
— Пейзаж. Деревня, которой угрожает извергающийся вулкан.
— Погасите вулкан. Они у нас не извергаются. Ни-и-когда!
— Но «Гибель Помпеи»?
— «Гибель Помпеи» будет нарисована спустя пятьсот лет после нас, и я за это не отвечаю… Ну-ка дальше. Что тут?
— Разлив реки…
— А к чему разлив? Пусть речка течет, как ей положено! Все переделать. Все переделать. Вы понимаете, для кого вы работаете, чьи светлые очи будут разглядывать ваши картины?!
Так берег первый министр своего повелителя. Не хотел он его расстраивать…
Закончив рассказывать сказку, Первый спросил Второго:
— Ну? Здорово?
— Замечательно!
— Серьезно?
— Изумительно!.
— Честное слово?
— Восхитительно! Ну, что ты меня допрашиваешь? Я на твоем месте эту сказку включил бы в свой доклад об экспедиции.
— Вот это уже ни к чему, — мгновенно посерьезнев, сказал Первый.
— Как ни к чему?
— А так. Услышит ректор — расстроится!
1969
СЕКРЕТЫ КОТА ТИМКИ
В начале десятого мы всегда читаем газеты. Мы — это Марианна Акимовна, Василиса Эдгаровна, Сережа, Зиночка и я.
В девять мы расписываемся в книге прихода на работу, вешаем на плечики пальто, женщины переобуваются — снимают с ног кавалерийские сапоги, надевают туфельки. Затем мы садимся на свои места и развертываем газеты. Чтобы не отстать и быть в курсе.
С основными событиями дня мы уже, конечно, знакомы: каждый еще дома за чаем слышал утренний выпуск последних известий. Поэтому в газетах главное внимание мы уделяем четвертым страницам. «Понемногу обо всем», «Удивительное — рядом», то да се.
Читаем про хоккеистов и футболистов — кто из какой команды в какую перешел. Про артистов. Один артист сидел за рулем машины и чуть не столкнулся с трамваем. Про писателей. У романиста — фамилию не помню — такое хобби: он собирает перья от хвостов разных птиц. И говорят, пишет ими.
Но больше всего мы любим читать про зверей. Эту любовь нам привила Марианна Акимовна. У нее диплом зоотехника. Но что делать в нашем городе зоотехнику? Так она — по снабжению. Но животных любит больше всего на свете.