Отрицается сама идея самодеятельности. А участники лжесамодеятельности становятся циниками: «Вот вы слушаете нас развесив уши и думаете, что мы плотники или кочегары…» Но зритель не столь простодушен: «Знаем, знаем, какие вы кочегары…» И обидно, если он начнет не доверять настоящей, самодеятельности.
А сколько преждевременных профессионалов сбил с толку легкий успех на сцене! Они были бы хорошими рабочими и служащими, а стали плохими артистами.
Но устоять трудно: тут тебе и зарплата, и суточные-командировочные. И квартиру вне очереди дают. Квартирами для ансамбля занимается лично сам председатель облсовпрофа.
Купцов говорит: «Пляшите! Я плачу!» — но платит-то ведь не он лично.
Очковтирательская практика законспирированных платных артистов прямо сказывается на себестоимости продукции.
Раньше, глядя, например, на табуретку, я думал, что в нее вложен труд лесорубов и столяров. Теперь к лесорубам и столярам мысленно плюсую гитаристов, чечеточников, героев-любовников и свистунов. Им ведь тоже платили. Фю-ю-ю!
— Фю-ю-ю! Слышу голос: «Шире дорогу: Купцов идет!» Остановите его! Вразумите его! Иначе, желая переплюнуть конкурентов, он разыщет в привольных степях юга цыганский табор и зачислит таборян на свой завод операторами, инструкторами и даже конструкторами. Сами понимаете, полотерами нельзя: надо брать выше. Хореография, вокал, нега, экзотика! Ансамбль металлургического гиганта «Полевая кибитка»!
То-то удалое веселье будет! «Эх, раз! Еще раз!» И еще много-много раз — рукою в кассу. В государственную.
1970
«АЗА» ГАДАЕТ…
Приспособленная для прогнозов и предсказаний электронная машина «Аза» имела цыганский акцент.
Всякий раз, когда Виктор Любопытный включал ее, из динамика слышались слова:
— Всю правду скажу, красивый! Что было, что есть и что будет, чернобровый…
Машина «Аза» — плод долгих конструкторских бдений Любопытного — была сверхбыстродействующей, ультрааналитической, суперуниверсальной, гиперсообразительной и максиоткровенной.
Она могла не только читать (по строкам и между строк), писать (на машинке и от руки), но и разговаривать.
В свободное от работы время «Аза» разгадывала кроссворды, чайнворды, криптограммы, ребусы, болтала по телефону и отвечала на письма. Писем было много. «Дорогая Аза, скажи, пожалуйста, чем у нас все это кончится с Васей? Я его люблю, а он меня нет».
Сначала, на первой стадии, «Аза» все понимала, но не могла сказать. За это Любопытному была присуждена степень кандидата наук. Докторскую диссертацию за него написала уже сама машина.
В канун Нового года доктор Любопытный заложил в машину кипу книг и журналов, поставил стрелку регулятора на «Предсказание» и стал ждать.
Некоторое время в чреве машины раздавалось гудение: «Аза» переваривала литературу. На пульте управления мигали огоньки. Шла мучительная работа мысли. Потом из огоньков остался только один зеленый, как на светофоре, а из динамика послышалось…
— Всю правду скажу, красивый…
— Скажи, скажи, — попросил Любопытный. — Что ожидать-то?
— Юбки, чернобровый, будут длиннее, а фразы короче.
— Юбки, Аза, это не литература и не искусство. Про юбки не надо.
— Как знать, как знать, сердешный, — ответила машина. — И тут и там — мода.
— Хорошо. Так у кого фразы короче?
— У прозаиков. Это называется «телеграфный стиль». Читателю, мол, некогда.
— А у поэтов?
— У поэтов наоборот — длиннее. У Вознесенского строчки уже в страницу не лезут, даже если без полей. Надо печатать на машинке с большой кареткой. В развернутый лист. Как балансовый отчет. А иногда он вообще стихи на полуслове обрывает и шпарит прозой.
— Так, так… Что ты еще думаешь, Аза?
— О стирании граней думаю. Между поэзией и прозой. Глохнут рифмы у некоторых поэтов, размеры хромают, прозаизмы заедают. На помощь музыку зовут и светооформление. Светооформление один поэт придумал… Забыла фамилию… трефовый валет такой… Он если про ночь читает, то свет в зале выключают, если про полдень — большую люстру дают, а про войну — красные фонари на партер направляют… А музыкальное сопровождение, известное дело, гитара. Но будущее не за ней. Гитара вчерашний день. Завтрашний — это гусли и балалайка. Те, кто понимает толк в моде, уже раскупили балалайки и подстриглись под горшок.
«Аза» помолчала и вдруг начала цитировать: «Править лодкою в тумане больше не могу. Будто я кружусь в буране, в голубом снегу. Посреди людского шума рвется мыслей нить…», «…каких держаться скользких истин в таком запутанном пути?», «Давно уж темной пеленой покрыто небо надо мной, и с небосвода дождик льет, и безнадежен небосвод…», «Сжимает горло, леденит запястья великая и вечная тщета…», «Да ведь я никого не ждала, отцвели, отпылали сирени, равнодушно и тихо жила на скрещениях света и тени…», «Налево иду, как направо, к судьбе ухожу от судьбы…», «Распались краски на оттенки, увяла летняя страна, смещают вкусы и оценки осенние полутона».
Доктор Любопытный вспомнил, что на днях машина читала периодику за 1906—1910 годы, и пробормотал:
— Хватит, Аза, старинных цитат. Хватит туманов, скользких истин, вечной тщеты. Не на тему дня это.
— Вот и я говорю: не на тему. А цитаты вовсе не старинные. Все из журнала «Юность» за 1969 год. Из стихов Варлама Шаламова, Ларисы Васильевой и Ирины Озеровой. Я прочитала те строчки, что запомнила, подряд, чтобы сказать: существует «смещение вкусов и оценок». Хочу думать, что в дальнейшем смещения не будет… Эх, «если пьем — до отруты беленной, если жрем — в животах оскомина…», «…Бабу соколу не подсовывай, половчанки к русичам слабы, убежит половчанка с соколом, и не будет ни князя, ни бабы…»
— Господи! А это откуда?
— Это «Слово о полку Игореве» в перекладке Виктора Сосноры. Теперь очередь за «Повестью о Петре и Февронии», а дальше, глядишь, и до «Жития протопопа Аввакума» доберутся… Перекладывать начнут.
— О поэзии достаточно, — сказал доктор Любопытный. — А как с юмором?
— Да вот, печатают в газетах рисунки под рубрикой «Улыбки художников». Маленькие такие. Про пустячки. Теперь ожидаются «Улыбки писателей». Крохотные такие улыбочки. Хе-хе.
Далее «Аза» высказалась о КВН, заявив, что «передачи КВН станут лучше, так как в отдельных институтах в минувшем году находчивых зачисляли на первый курс, как футболистов. Невзирая на оценки. На старших курсах веселых освободили от некоторых занятий. Для написания экспромтов привлекли более опытных, профессиональных авторов».
Новости ожидают нас и на эстраде: «Как известно, певцы, выступающие по телевидению, не столько поют, сколько ходят. По тротуарам, по дворам, по лестницам. Ходьба надоела, стоя уже пели. Теперь будут петь лежа. Например, в гамаке. Пели в микрофон, потом микрофон стали брать в рот. И все равно не слышно. Новшество будущего заключается в следующем: к телу певцов станут приклеивать датчики. Таким образом, мастера эстрады будут петь только сердцем, без участия голосовых связок».
— А в театре, в театре что нового?
— Хоры в кое-каких драмспектаклях увеличатся. Сначала на сцену выходили по двое, потом по четыре, по шесть. Ожидается, что число комментаторов достигнет десяти — двенадцати человек. Вместо черных костюмов — черные трико. Раньше чертей так одевали. Представь, выходят на авансцену двенадцать прорицателей в черных трико и, обращаясь к зрителям, начинают каркать про главного героя: «А он уходит от Валентины к Субмарине и не знает, что его, несчастного, ждет…» А что ждет? Персональное дело. Есть в театрах и более серьезные планы: зрителей переместить на сцену, а актеры будут играть в зале. Что же касается репертуара, то письма уже ставили. Телеграммы тоже. Теперь очередь за почтовыми переводами и бандеролями. Представляешь, в роли бандероли… в роли бандероли… в роли бандероли…
Корпус «Азы» затрясся, зеленый огонек погас, вспыхнул красный. Из машины пошел дымок. Запахло жженой гребенкой.
— Не выдержала, — резюмировал доктор Любопытный. — Свихнулась. Электронный инсульт. Не ту литературу я в нее заложил…
1970
КАКОВО БЫТЬ САТИРИКОМ
1. Пальто, повешенное за хлястик
Сатириком быть трудно.
Трудности подстерегают его на каждом шагу, едва он опубликует первое произведение.
Я не говорю уже о том, что опубликовать тоже нелегко.
У редактора возникают всегда самые неожиданные замечания:
— О подобном я уже где-то читал. О жуликах писали.
— Разве они перевелись?
— Не перевелись, но тема не свежа. И потом…
Если вашу сатиру редактор печатать не желает, он много может сказать, что «потом»: легковесно написано, есть элемент зубоскальства, даже гаерства, граничащего с опошлением и очернением, автор далеко зашел в обобщениях, заигрывает с известной частью читателей, демагогично утверждая…
Единственное замечание, которого быть не может, — это «не смешно». Смеха, в общем, не требуют.
Но представьте, что вам не сделано ни одного упрека и страстная, гневная сатира, вышедшая из-под пера, напечатана.
Далее следует серия жизненных трудностей.
Вы, за кем отныне общеизвестно закреплено имя сатирика, идете по скверу, наслаждаясь запахом цветущих лип. Долго вам наслаждаться не позволят. Наслаждаться можно почему-то только лирическим поэтам, прозаикам, драматургам, детским писателям и даже некоторым критикам. На них прохожие смотрят с затаенным восторгом. А вас немедленно будут хватать за рукава родственники и знакомые.
— Послушай, у нас дергалка в туалете не работает…
— А вы в домоуправление обращались?
— Нет. Но разве там помогут? Там бюрократы.
— А откуда вы знаете?
— Известное дело. Но вот написать бы о них. Ха-ха! Пропесочить!
Вы писать отказываетесь, потому что о «дергалках» пишут не пламенные памфлеты, а заявления или — еще проще — звонят по телефону. Дав отказ знакомому, вы наживаете себе врага.
Их будет много, На вас обижена тетя, которой вы не помогли оружием сатиры обменять две комнаты на три. На вас лежит, несмываемое пятно позора, так как вы не заклеймили в желчном фельетоне приемную комиссию института, провалившую бездарную дочку приятеля. А еще сатирик!
Последние три слова вам придется слышать нередко по любому поводу. Например, от жены:
— Не мог почистить свои ботинки! А еще сатирик!
Другим можно не чистить. Во всяком случае, их не попрекают профессией. Не говорят же: «Не мог почистить ботинки, а еще невропатолог!»
Но вот ботинки почищены, и вы с женой отправляетесь в гости к знакомым.
Хозяева уже, конечно, предупредили гостей, что среди них сегодня будет сатирик. Предполагается, что вы не должны ни есть, ни пить, а целый вечер рассказывать уморительные истории. Таковых много у вас не наберется: сатирику чаще приходится иметь дело с историями грустными.
По части животного смеха вас забьет некий Сева из мебельного магазина. Сева знает все анекдоты. Рассказывает он их в определенной последовательности: наиболее невинные — когда гости только что сели за стол; более соленые — после нескольких рюмок; имеются и такие, какие можно поведать только в том случае, «если дамы позволят».
Осторожно, чуть слышно хрустя салатом, гости внимают Севе, смеются. Еле улыбается только ваша жена. Она «переживает за мужа»: «А еще сатирик!»
Но не думайте, что о вас забыли и вы можете, как и другие, беззаботно сидеть за столом. До вас еще дойдут.
Когда неутомимый Сева попросит наконец себе «отпуск», чтобы проглотить шашлык, стихийно возникнет разговор о литературе. Кто-то спросит:
— Что сейчас пишет Шолохов?
Кто-то скажет, что Толстого в настоящее время нема. А дальше — о сатире, раз уж тут сидит ее представитель. Итак, что новенького в сатире?
Тщетно вы будете перечислять книжки — маленькие и большие, комедии, спектакли. У собеседников, которые их не читали и не видели, существует непоколебимое убеждение, что сатира безбожно отстает и нет в ней «ничего такого».
Почему-то сатиру всегда надо защищать. Причем в вину ей ставится все.
— У нас главный инженер — такая сволочь! — говорит, уписывая заливное, усатый толстяк. — Куда только сатирики смотрят! Смелости не хватает, боятся начальство трогать…
— А вы пытались о нем на собрании выступить?
— Попробуй выступи — он тебе такое покажет…
Требования, как видите, к сатирику большие. Но уважают его не всегда. Не считают солидным. Других спрашивают: «Пишете?», а сатирика: «Пописываете?»
Если на площадке перед лифтом стоят несколько известных лифтеру литераторов, то он сам отбирает, кого повезет:
— Вот этого (автор толстенного романа «Не все дома»), вот этого (говорит много речей, везде избирается), вот этого (ничего не сочинил, но числится в корифеях)…
Вам же будут адресованы такие слова:
— А этот — сатирик. Хе-хе! Этот подождет. Они народ такой…
Один фельетонист жаловался, что гардеробщик вешает его пальто за хлястик…
Примерно так поступают с его произведениями и некоторые критики и рецензенты.
Маститый литературовед полжизни посвятил изучению текста классика. В тексте было слово «фиатура». В нем что-то напоминало партитуру, политуру и литературу. Было решено, что классик ввел в русский язык новое слово, как делали Достоевский и Маяковский. Потом, к огорчению, оказалось, что никакой «фиатуры» нет, а налицо ошибка машинистки: у классика было написано «фактура». Тем не менее о литературоведе много писали критики и рецензенты, а в день его юбилея в газете дали огромную статью под рубрикой «Писатель за рабочим столом». В том же номере газеты было помещено сообщение о юбилее сатирика. Но уже под другой рубрикой: «Обо всем понемногу». Вот оно, пальто, повешенное за хлястик!
Вы написали хлесткий фельетон о бузотерах. Редактор насчет гаерства ничего не сказал. Читатель откликнулся и пожелал «дальнейших».
Радоваться, однако, рано. Ждите стука в дверь: к вам придет опровергатель.
— Я на минуточку. Извините. Вы вот это не писали? У меня к вам есть разговор…
Это опровергатель тихий, вкрадчивый. Бывают и буйные.
В редакции городской газеты работал фельетонист по фамилии Волк. Однажды в комнату ворвался опровергатель, крича:
— Где тут сидит собака, которая пишет под псевдонимом Волк?
Главная задача опровергателя, естественно, опровергать. Все, от первой до последней строчки.
— Так вы пишете, что я в тот вечер был в рубашке в полосочку? А в полосочку у меня никогда не было. Есть только в клеточку…
— Да, но вы учинили дебош?
— Это неважно. Я о рубашке. Значит, вы меня не видели. Значит, выдумка. Значит, неправда. Публикуйте опровержение. Иначе я пойду выше.
Опровергатель уходит, хлопнув дверью, и из коридора до вас доносится его возмущенное:
— А еще сатирик!
Трудно быть сатириком. Но он оптимист. Сатирика вдохновляет читатель. Читатель любит его жанр. Хороший, внимательный, взыскательный читатель. Увидев на полке книжного магазина сатирическую книжку, он торопится к кассе выбивать чек. А потом читает, смеется, если смешно, пишет автору письмо, в котором взвешивает плюсы и минусы, желает «больших творческих»…
И сатирик как-то забывает о том, что на него в претензии тетя. И не вспоминается разговор о «дергалке» в туалете. И не приходит на память вечер с участием веселого Севы. И забыто о рубрике «Обо всем понемногу». Разве только жена еще раз нанесет травму:
— Не мог за собой на столе прибрать. А еще сатирик!
2. Обижаются…
Послушав мое сердце и измерив давление, врач горестно заключил:
— Не очень, знаете ли, у вас… Курите?
— Да.
— Курить не надо. Бросьте. Жирное едите?
— Да.
— Жирное есть не надо. Бросьте. Характер работы?
— Пишу.
— Уж не сатиру ли?
— Сатиру.
— Сатиру писать не надо. Бросьте.
Врач был прав, ибо еще не доказано, что вреднее — курить или писать сатиру.
И дело не в трудностях самого ремесла, а в последствиях: все обижаются. Вирус обидчивости распространяется с невероятной быстротой…
Напечатаешь рассказец, небольшой рассказец, и вроде бы ничего такого в нем нет, а потом неделю, а то и декаду телефон покоя не дает. Звонят, жалуются.
— Эх, Борис, Борис! Не ожидал я от тебя такого, — убитым голосом говорит бывший дачный сосед Виктор Петрович. — Так меня ославить!
— Когда? Где?
— Как где? В последнем рассказе. Кто у тебя там главный отрицательный герой? Виктор Петрович. А я кто?
— Но… — пытаюсь я возразить.
— Что «но»? — перебивает меня собеседник. — Все сходится: он у тебя любит выпить, играет в преферанс…
— Я не знал, что вы преферансист. Когда вы сели за карты?
— Да года два.
— А мы целых три не виделись.
— Оправдывайся! Все сходится. Тот опаздывает на работу, я тоже опаздываю…
И я мысленно говорю себе: «Все. Викторов Петровичей у меня в рассказах больше не будет».
А кто будет? По этому вопросу я советуюсь с женой.
— Может, Степан Сергеевич?
— Ни в коем случае: за стенкой живет.
— Алексей Васильевич?
— Ты с ума сошел: мой начальник.
— Васи…
— Ни-ни!
— Аким…
— Никаких Акимов! Жэк! Техник-смотритель! Потекут краны — утонем…
Я хватаю справочник личных имен: Никон? Нестор? Никодим?
То же самое происходит с фамилиями. Отпадают: Иванов (лицо, от которого много зависит), Петров (от него зависит еще больше), Сидоров (родственник).
Но одними именами и фамилиями дело не ограничивается.
— Эх, Борис, Борис! Ну и выставил ты нас на посмешище, — слышится в телефонной трубке.
— Кого это вас?
— Отдел кадров, где лежит твоя трудовая книжка. Смеются все. Проходу не дают.
— Я вовсе не имел в виду…
— Ха-ха! Не имел? «Тесный коридор, на стене старая стенгазета, на окнах решетки…»
— Товарищи, не в помещении дело.
— Ну да. Конечно, в людях. А почему ты пишешь, что у нас в отделе кадров холодно и сухо говорят с людьми?
— Почему «у нас»? Это же рассказ. Я не называл учреждения…
— Ладно. Будь здоров. Нам уже по выговору врезали.
И я мысленно говорю себе: больше об отделах кадров не пишу. Про бухгалтерию тоже. Уже пострадал. Не трогаю также месткомы: имею отповедь от профсоюзного журнала. Не касаюсь Аэрофлота, Академии педагогических наук, телефонной станции, пожарных команд. И на единого слова о трубочистах! Чтобы не очернить их светлый образ.
О географии тоже надо подумать. Где происходит действие моего рассказа? По предыдущим своим произведениям я уже получил демарши из четырех областей и от одной автономной республики…
Может, действие перенести на другую планету? Еще хуже. Скажут: уже намеками говоришь? Да? «Один ответственный марсианин принес в дар другому, еще более ответственному марсианину жареного поросенка…»
Нет, не надо называть место действия вообще. И кем работает герой — тоже. Отрицательным героем буду я сам. Все рассказы — от первого лица. А чтобы мне было с кем разговаривать, в рассказах будет присутствовать также моя жена. Думаю, не обидится.
Обиделась.
Сказала однажды:
— Знаешь, я долго молчала. Давай поговорим серьезно. Мне надоело, что отрицательных героинь ты списываешь с меня. Эх, зачем я только вышла замуж за сатирика! Был бы муж лириком или, еще лучше, художником — другое дело. Ты посмотри, Стеклярусов каждую новую жену гуашью пишет, а каждой старой оставляет по «Москвичу» в теплом гараже. А ты что мне оставишь? Юмор? Да?
А у меня в это время на столе лежал готовый юмористический рассказ на невинную тему — о том, как горожане не умеют отдыхать. Соберутся в воскресенье, допустим, на пляж, а из дома выбраться никак не могут: то телефон позвонит, то приятель заглянет, то по телевизору вроде бы передача интересная ожидается…
Рассказ начинался так:
«Я сказал своей жене:
— Поехали на пляж.
Она ответила:
— Согласна. Хочется полежать на песочке. Погреться…»
Надо было рассказ переделывать так, чтобы моя жена в нем не присутствовала. И я ее заменил. На чужую.
«Я сказал чужой жене:
— Поехали на пляж.
Она ответила:
— Согласна. Хочется полежать на песочке. Погреться…
Жена реагировала на рассказ весьма резко. Несмотря на то что я говорил ей о художественном вымысле, типических образах, праве художника на обобщение и выбор лирического героя.
Словом, кончилось тем, что ко мне пришел врач.
Послушав мое сердце и измерив давление, он спросил:
— Курить бросили?
— Бросил.
— Сатиру бросили?
— Нет.
— Смотрите, дорогой, потом будет поздно. И получится, как в одном вашем рассказе… Ну, в этом, про поликлинику… Кстати, скажите честно, почему вы решили в нем высмеять врачей? Чем мы вам насолили?
3. Один день из жизни сатирика
Глаз у Сатирика был наблюдательный, а его произведения остры. Как у Гоголя, Зощенко и Генчо Узунова.
Но от Гоголя, Зощенко и Узунова Сатирик отличался тем, что не был мрачен.
Лицо его всегда светилось улыбкой оптимиста. С улыбкой он проснулся и в тот день, о котором пойдет речь.
— Маша, ты не забыла, что нам сегодня предстоит? — спросил Сатирик жену.
Маша не забыла. Она поднялась уже давно, и завтрак стоял на столе.
После него супруги должны были пойти в домоуправление, в райжилотдел и в бюро по обмену жилплощади: семья Сатирика менялась квартирой. Обмену предшествовала психологическая подготовка. Несколько месяцев подряд жена пилила мужа:
— Ну, разве можно жить в двух комнатах с детьми в такой тесноте? Тебе даже негде работать. Лучшие твои произведения написаны на кухне. Как ты не можешь устроить обмен? Ты же сатирик, тебя должны бояться.
И вот нашлась семья, которая готова меняться — переехать из трехкомнатной квартиры в двухкомнатную. Остались только формальности: справки, разрешения. Но — ох! — эти формальности!
Когда муж и жена пришли в домоуправление, чтобы получить справку, их ожидало первое разочарование. Секретарь, которая обычно выписывала и заверяла бумаги, сказала:
— К сожалению, я сама дать справку не могу. Вам необходимо подождать управляющего.
— Но ведь раньше…
— Раньше выдавала я. А теперь у нас новый порядок: с каждым посетителем беседует управляющий. Он недавно назначен и хочет познакомиться с жильцами.
Лицо жены стало угрюмым. Муж улыбался.
— Ты что такой веселый? — неодобрительно спросила она.
— Интересная тема, — ответил он, доставая блокнот. — Новый порядок. Вот так бывает: работает учреждение, и дела идут нормально. Потом — бах! — новация, и все — вверх дном: «у нас новый порядок». Превосходно!
— А ты радуешься? Да?
— Нет, пойми: какая тема!
— Мне нужна справка, а не тема. Оставайся здесь, пока не придет управляющий, знакомься с ним. А я поеду в жилотдел, займу очередь и буду ждать тебя.
Жилотдел без очереди, конечно, немыслим. Но такой длинной, как в этот день, здесь не было, наверное, еще никогда.
— Маша, ты в самом хвосте?! — удивился супруг.
— В хвосте, — со вздохом ответила жена. — Только начали принимать.
— Как — только начали? Сейчас одиннадцать, а прием с девяти…
— …теоретически. А на самом деле в дверь прошли лишь двое первых. Все сотрудники с утра были на каких-то занятиях. Повышали свой уровень. Вон в конце коридора объявление висит. То ли у них этика. То ли эстетика.
— Ха-ха-ха! — рассмеялся Сатирик.
— Что за ненормальный смех? — спросила жена.
— Это я так. Про себя, — ответил муж, доставая блокнот. — Неплохо! Просто здорово! Представляешь сюжет: посетители ждут, прием задерживается, а они в это время слушают лекцию, как лучше принимать посетителей…
— Ты — все о своем. Лучше подумай, как нам поступить.
На этот вопрос ответила проходившая мимо сотрудница управления.
— До вас очередь сегодня, конечно, не дойдет, — твердо сказала она. — Но вы не теряйте времени и поезжайте в бюро обмена. Вам важно договориться там в принципе. Чтобы они не возражали.
В бюро по обмену очереди и толчеи не было. Оказалось, что в бюро неприемный день.
По коридорам неторопливо ходили сотрудницы, останавливались, чтобы обменяться новостями.
В одной из них жена Сатирика узнала свою бывшую сослуживицу.
— Обрати внимание на ту женщину, которая стоит к нам вполоборота…
— В бордовом костюме?
— Нет. В синем платье. Со свертком в руке. А с бордовой она разговаривает. Так это Сильвана.
— Помпанини?
— Не остри. У нее такое имя. Было время, когда давали необычные имена. Но не в этом дело. Мы с ней вместе работали в кукольном театре. Она была администратором. Не женщина — атомный реактор. Она нам все устроит.
Сильвана заметила Машу. Улыбнулась, кивнула и, закончив разговор с женщиной в бордовом костюме, подошла к супругам.
— Здравствуй, здравствуй, дорогая! Сколько лет!
Каждая из женщин заметила другой, что выглядит она хорошо. Потом они взаимно поинтересовались планами на летний отпуск.
Сильвана подняла руку со сверточком и сказала:
— Вот тут самое главное для отпуска!
— Что такое?
— Да вот сейчас купальник купила. Я люблю плавать. Девчонки пошли в кафе, а я думаю: дай-ка загляну в магазин. И там такие купальники — восторг!
— У вас обеденный перерыв? — поинтересовался Сатирик.
— Нет. До перерыва еще час. Но разве в перерыв все сделаешь?
Сатирик потянулся рукой к карману, но жена предупредила:
— Если ты за блокнотом, то сейчас не время записывать. Блокнот ты не забыл. А вот книжку свою не взял, подарил бы Сильване. Слушай, Сильвана, у нас к тебе просьба…
Выслушав просьбу, сотрудница сказала:
— День сегодня, конечно, не приемный. Но я могла бы устроить вам встречу с моим начальником. Он сейчас у себя. И у него никого нет. Но лучше приходите в другой раз…
— А сейчас никак нельзя?
— Я говорю, можно. Но честно, не советую. За успех не ручаюсь. Видишь ли, Маша, он болеет за «Магнето». А вчера магнетовские футболисты с крупным счетом продули «Турбине». Переживает он, не в духе. Я в такие дни ему даже бумаги на подпись не ношу.
— Ха-ха-ха! — расхохотался Сатирик.
— Сильвана, не обращай на него внимания. Это ему в голову пришла тема.
…Жена отправилась по хозяйственным делам, а муж пошел домой — за письменный стол. После двух часов упорной работы был готов рассказ о недостатках работы учреждений, и Сатирик побежал к редактору тонкого журнала.
Прочитав рассказ, редактор неодобрительно заметил:
— Сгущены краски. Черно очень. Что же, по-вашему, получается…
Когда Сатирик вернулся домой, жена спросила:
— Где был?
— В редакции. Показывал рассказ.
— И как?
— Есть тема: сатиробоязнь.
4. Зажмурив один глаз
…Сидел за столом Сатирик и сочинял сказку.
Это был уже немолодой Сатирик. С опытом. С биографией. Всякое было в его жизни. Кого-то бил он. Кто-то бил его. На внешности Сатирика последнее никак не отразилось. За исключением того, что глаза у него стали разные. Как у ангорского кота. Левый глаз — насмешливый, иронический, озорной. Правый — серьезный и строгий.
Зажмурит Сатирик правый глаз, смотрит одним левым и с упоением бойца, вступившего в схватку, пишет фельетон, рассказ или сказку. Остро бичует пороки. Выжигает, можно сказать, каленым железом. Приговаривает: «Очень хорошо! Так им — этим бюрократам, разгильдяям, карьеристам!..» А потам зажмурит левый, откроет правый; посмотрит и приговаривает уже совсем другое: «Как бы не поняли не так? Может, и напечатать не захотят… Может, за намек на кого поймут… Тут надо осторожно… Явление, конечно, нежелательное. С одной стороны. Но смотря как посмотреть. С другой стороны».
Когда Сатирик смотрел левым глазом, то писал; когда правым — то сам себя редактировал.
Сейчас он писал сказку. Решил избрать эту емкую обобщенную сатирическую форму, потому что покрепче хотел ударить по одному довольно распространенному — если смотреть левым глазом — пороку. Носители этого порока — люди увлекающиеся. Они постоянно экспериментируют. Хватаются то за одно, дело, то за другое. Что бы, мол, такое сделать, чтобы все перевернуть и сразу достигнуть неслыханного успеха!
«В некотором царстве, в тридевятом государстве жил-был король, — написал Сатирик. — И был этот король очень решительным и увлекающимся.
Как придет ему что в голову, так звонит в золотой колокольчик, собирает министров, кричит:
— Идея!
— Какая, ваше величество, идея?
— Придумал! Леса рубить, бревна сплавлять, дровами торговать, лес нынче в цене. Другие царства-государства знаете сколько платить нам будут?
Дров нарубили много. Выручку положили в банк. Стали мало-помалу проедать.
— А что же, ваше величество, на месте лесов будет?
— Поля будут. Сельское хозяйство будет.
— А что же мы посадим на полях?
— Мандариновые деревья. Мандарины — живые деньги.
— Мандарины? Так они у нас никогда не росли.
— До меня не росли, а при мне будут. И требую: все силы на мандарины!
Взяли из банка деньги, вырученные за дрова, закупили мандарины.
Но они не росли. Так, виднелись кое-где ветки-палки.
— Идея! — воскликнул король и зазвонил в золотой колокольчик.
— Какая, ваше величество, идея?
— Приставить к каждому мандариновому дереву по чиновнику. Чтобы смотрели и докладывали. И ответственность несли.
— А не много это будет, если к каждому?..
— Не много. И потом: если уж расширять штаты — так расширять. Надо все делать с размахом!
Расширили. До невозможности. А мандарины не росли. А чиновники получали зарплату. Министр финансов доложил:
— Так и так. Дело худо. «Дебет — кредит»…
— Идея! — воскликнул король.
— Какая, ваше величество, идея?
— Бюрократизм заел. Уволить чиновников. Всех до одного уволить! Сокращать так сокращать! Экономить надо!
— Всех до одного? А кому же вы будете распоряжения давать? Кто же вам подчиняться будет?
— Мне? — переспросил король. — А меня тоже… это… уволить.
Увлекающийся он был — король».
Сатирик поставил точку и перечитал написанное, глядя левым глазом.
— Очень точно. Правильно. И на пользу делу. Когда люди не могут остановиться и не знают разумного предела, это очень вредит.
Но тут открылся правый глаз, а левый закрылся.
— Что-о-о?! А не слишком ли это того?
Дальше глаза мигали попеременно, как огни светофора.
Л е в ы й. А что — «того»?
П р а в ы й. Поймут как намек на Ивана Ивановича. А он у нас уже не работает.
Л е в ы й. Дело не в Иван Ивановиче, а в явлении. Кстати, не вчера возникшем. И вообще, зачем искать в сказке прямые параллели? К тому же ничего, о чем в ней рассказано, в действительности не было. Сказка — ложь…
П р а в ы й. А если ложь, тогда зачем писать?
Л е в ы й. Сказка — ложь, да в ней намек, добрым молодцам — урок. Это Пушкин сказал.
П р а в ы й. А каких молодцев Пушкин имел в виду?
Л е в ы й. Добрых.
П р а в ы й. Добрые таких гадостей делать не станут. Сажать мандарины…
Л е в ы й. Не в мандаринах дело. Их можно заменить чем хочешь. Хоть редиской. Редькой с хреном. И потом, все происходит не у нас, а «в некотором царстве, в тридевятом государстве…».
П р а в ы й. Вот это мне тоже не нравится. Масштаб слишком большой. Если бы в уезде, в волости или лучше в одном микрорайоне.
Л е в ы й. Но ведь «в царстве-государстве» — традиционное сказочное начало.
П р а в ы й. А между прочим, кто сказал, что я должен писать именно сказку? Не лучше ли прямо, по-деловому: в отдельных микрорайонах встречаются еще, к сожалению, отдельные микроначальники, которые, потеряв чувство меры, увлекаются порой то одним делом, то другим, забывая о том, что однобокие увлечения, так же как и беспочвенное прожектерство…
Левый глаз у Сатирика больше, не открывался.
Глядя одним правым — вдумчиво и серьезно, — отдельный бывший сатирик писал отдельную передовую статью. В ней говорилось о том же явлении, о чем и в сказке. Не было только художественных образов. И самой сатиры. А почему они должны быть? По традиции? Традиции надо ломать. И смеяться вообще ни к чему. Серьезным быть надо. Уже пора. И если ошибся человек, лучше всего написать приказ. Поправить товарища. Еще раз ошибся — еще раз поправить. Помочь. В сатире нет никакой необходимости. И в обобщениях тоже.
Это я пишу, зажмурив левый глаз.
5. Павловские лимоны, зеленушки и завирушки
Дома меня уже давно уговаривают оставить сатиру и посвятить свою жизнь голубой, безоблачной, ажурно-прозрачной лирике.
Доводы домашних звучат весьма недвусмысленно:
— Ну посмотри, как живут Бабочкины! Мир, спокойствие, никаких конфликтов! Все их любят, все зовут в гости. А почему? Потому что лирик он, Бабочкин. А тебя кто любит? Может быть, скажешь, предгорсовета или судья? Да они при одном твоем появлении морщатся, словно проглотили кислое. Кроме того, ты уже поссорился с районо, драмтеатром, гордорстроем, горфо и даже с коммунхозом, до которого тебе в общем-то не было никакого дела. Кто к тебе более менее прилично, относится? Кого мы можем позвать, например, к себе в гости? Ну, адвоката Ипсилантьева, Шустикова из треста озеленения, Адресовича из филармонии, Воробейкина с телефонной сети. Не густо! И все твои, фельетончики! Пора тебе наконец стать серьезным человеком и переключиться на лирику! Так делают все. Пошутил в молодости — и хватит.
Если эти доводы послушать раз, они особого впечатления не произведут. Но если они вонзаются в твои барабанные перепонки каждый день, дрогнешь, заколеблешься. Действительно: зачем? Действительно: почему и до каких, собственно, пор?
И я решил: буду лириком, стану «серьезным», психологичным, ультрамариново-нежным, бархатно-мягким и добрым. У меня, в конце концов, в груди тоже сердце, а не пламенный мотор.
Для начала я задумал создать картинно-впечатляющий очерк о любителях природы в нашем городе — о тех скромных, хлопотливых людях, которые встают на час раньше других, чтобы полить на улице деревцо, бросить голубям несколько горстей пшена или поухаживать за аквариумными рыбками.
Я приметил одного страстного любителя природы — пожилого человека в чесучовом костюме и широкополой соломенной шляпе.
На подоконниках его одноэтажного, но просторного дома в пузатых бочонках росли настоящие павловские лимоны. А над ними висели клетки с чижами, зеленушками, завирушками и прочей вечно галдящей и свистящей пернатостью. Когда человек в широкополой шляпе выходил на улицу, около него оживленно суетились настырные воробьи.
Это был далеко не юный, но фанатичный натуралист, о которых взахлеб пишут авторы репортажей на четвертых, полосах газет. «В этом доме, в этом доме я почувствовал себя, как в Сухуми. На меня повеяло теплым, ласковым дыханием замечательных советских субтропиков. Здесь пели неведомые мне птахи и наливались терпким лимонным соком пахучие, ароматные цитрусы…»
Вот так я и хотел написать — восторженно, проникновенно и чуточку бестолково. И для этого постучался однажды в дверь дома, на калитке которого висела табличка: «М. В. Вторников».
Разумеется, редакционного удостоверения, где в графе «должность» стоит колючее слово «фельетонист», я хозяину дома не предъявил: это могло несколько сбить его с толку и значительно понизить температуру наших отношений. Я показал членскую книжечку Союза журналистов и прямо, без ненужных предисловий сказал о благородной, возвышенной цели моего прихода.
Тем не менее моему визиту цитрусовод и птичник был почему-то не рад. Он нехотя провел меня в комнату, обставленную дорогой импортной мебелью, и, не предложив даже присесть, спросил:
— Так чем могу быть?..
— Я насчет лимонов…
— Пожалуйста, вот лимоны, — сухо ответил хозяин.
— …и по поводу птиц.
— Пожалуйста, вот птицы… — еще суше произнес он.
— Это вы, так сказать, в свободное время?..
— Совершенно точно, в свободное, — совсем сухим голосом сказал он.
— А работаете вы, товарищ Вторников…
— Директором комбината бытового обслуживания, как вам известно…
— Мне это неизвестно.
— Ха-ха! Рассказывайте!
Я огляделся по сторонам, соображая, как вести беседу дальше. Но хозяину дома показалось, видимо, что я просто присматриваюсь к его шкафам и сервантам.
— Эта мебель куплена еще до того, как я стал директором комбината, — сказал он, желая, наверно, предостеречь меня от поспешных выводов.
Я почувствовал, что беседу продолжать невозможно. Хозяин думает, что разговоры о птичках божьих я веду только для отвода глаз…
Да, он так и думал. И в этом я убедился, вернувшись в редакцию. Мне позвонил Ипсилантьев:
— Слушай, что ты хочешь делать с этим Вторниковым?
Я стал говорить про птиц и про павловские лимоны, но Ипсилантьев перебил меня:
— Я понимаю, может, это не телефонный разговор, но если ты имеешь в виду недостачу, которая у него была в прошлом году, так выговор за нее он уже получил. Тут все нормально.
Я неосторожно высказал предположение, что если бы меня интересовала недостача, то я самостоятельно разобрался бы в ней. И тем самым навлек на себя обиду.
— Ах, ты хочешь сказать, что не веришь мне?!
Потом позвонил Шустиков из треста озеленения.
Едва поздоровавшись со мной, он спросил:
— Что ты там затеваешь против Вторникова? Не стоит. Хороший мужик. Ну что ж, пустил часть новой мебели налево, так тут больше грешен его заместитель…
Мне снова пришлось лепетать про благоухающие цитрусы и про любовь к живой природе, но мой знакомый не слушал.
— Ты басни мне не рассказывай. Я тоже не лыком шит. Но хочу тебя серьезно просить: не торопись. Я ведь Вторникова давно знаю. Хозяйственник крепкий. Но кто без изъяна? Порой каждого из нас надо поправить…
Вскоре раздался звонок от Адресовича из филармонии. Концертмейстер уверял, что Вторников — симпатичнейший парень и что история с приписками на его комбинате явно раздута…
— Постой, а какое отношение ты имеешь к Вторникову? — спросил я.
— Да, собственно, никакого. Тут просил один солидный человек, которому он устроил мебель… И учти, если влезешь в это дело, неприятностей тебе будет масса.
Далее не замедлил откликнуться Воробейкин с телефонной сети.
— Давненько не говорил с тобой, — начал он издалека.
— Давненько, — быстро согласился я. И сразу же поставил вопрос в упор: — По поводу Вторникова звонишь?
Воробейкин был искренне удивлен:
— А как ты догадался?
— Очень просто, — ответил я. — Ты хочешь сказать, что он хороший малый.
— Ага!
— Может быть, ты еще желаешь сообщить, что за недостачу его уже наказали, что мебель налево пустил не он, а его зам, что история с приписками…
— Да ты, я вижу, глубоко изучил дело, — заключил Воробейкин. — Но я бы тебя все же просил…
Пятый звонок был из дому… Что мне оставалось сказать дорогим домашним? Идиллической жизни, подобно той, что у Бабочкина, у нас не будет. Ипсилантьева, Шустикова, Адресовича и Воробейкина в гости пригласить не удастся. Безмятежного лирика, голубоглазого созерцателя из меня не вышло. И черт с ними, с лимонами, со всякими чижиками, зеленушками и завирушками! Я буду писать фельетон про Вторникова. Конечно, торопиться не стану. Возможно, мне еще кто-нибудь позвонит в его защиту.
1964—1971