Голод в Индии, голод в Китае,
То, что в нашей России.
Я спокойно газету читаю,
Я смеюсь без усилий.
Чем-то страшным, тюремно-больничным
Пахнет, друг, мирозданье.
Что же делать, раз так безразличны
Богу наши страданья.
… Или небо вечернее, цвета
Бирюзы, сквозь березы –
Это все же обрывок ответа
На молитвы и слезы?
Терновник веткой суховатою
Под знойным ветром чуть качает.
Мне тень колюче-узловатая
Другую тень напоминает.
Мне чудятся снега в сиянии
Полярной ночи, в лунном свете.
Как будто слышно дребезжание
Колючей проволоки… Ветер…
Ночь навсегда, ночь не кончается,
И тень от проволоки длинной
Колючей веткою качается
Под ветром на земле пустынной.
О Воркуте, о Венгрии (— о чем?)
О Дахау и Хирошиме…
Да, надо бы – как огненным мечом,
Стихами грозными, большими.
Ты думаешь о рифмах – пустяках,
Ты душу изливаешь – вкратце,
Но на двадцатый век тебе в стихах
Не удаётся отозваться.
И если отзовешься – лишний труд:
He будет отзвука на отзвук.
Стихи, стихи – их даже не прочтут.
Так пар уходит в зимний воздух.
И все-таки – хотя десятком строк,
Словами нужными, живыми…
Ты помнишь, есть у Пушкина «Пророк»:
О шестикрылом серафиме.
Был веселый, живой соловей,
А теперь – заводного мертвей.
Впрочем, нет, чуть живей: от червей.
Он лежит и гниёт, как навоз,
Под кустом отцветающих роз,
И роса на кусте – вроде слез.
Слезы скоро просушит мороз.
В том, что вечного нет ничего,
Тоже нового нет ничего.
Каждый сгниёт (и гниеньем очистится)…
Тем и закончится злая бессмыслица –
Хлопоты, горести, почести, прибыли,
Крик перед смертью, что денежки стибрили.
Вот вам гармония, вот Провидение:
«Смерть несомненна» (чего несомненнее).
Странно, что все же могу утешаться я,
Глядя, как вновь зацветает акация,
Глядя, как бабочка треплется, мечется –
Тоже, пожалуй, сестра человечества.
Так отвратительно-неотвратимо.
Иссохнет, исхудает, истончится
Твое лицо (и кто придет проститься?) –
И маленькою, бедною струёю
Растает в небе дым неудержимый,
Далекий дым, который был тобою.
Пускай дорога пролегает небом,
Как зимним садом или полем вьюжным,
И мертвый сон кружится легким снегом.
Пускай бы там тебе порой казалось,
Что память о стихах твоих – осталась,
Что ты кому-то стал своим и нужным,
Что ты кому-то стал вином и хлебом.
Пускай живет игра воображенья –
Сквозь темноту, сквозь вечное забвенье.
Ни добрых дел, ни твердой веры нет:
Не занят я, душа, твоим спасеньем.
Чем заслужу его? Стихами? Нет:
Стихи не жгли сердца, лишь были мне
Полузабавой и – полумученьем.
Что будет? – Смерть (в тоске, во зле, в грехах)
И в Судный день, меж пеньем и стенаньем –
Рифмованные строки на весах:
Полуупреком, полуоправданьем.
Игра вничью меж мраком и сияньем.
Станет вновь светло, станет вновь темно.
Мне почти, почти все равно.
Каждый день закат, каждый день рассвет.
Только счастья нет и нет.
Но совсем перед смертью, может быть,
Станет жалко навек забыть,
Как светил прозрачный луч в окно,
Озаряя хлеб и вино,
Как темнело, как нежно лампа зажглась,
И дрова розовели, светясь.
Полугрусть предосеннего шелеста,
Но в закате над серым Ассизи
Озаренное облако светится
Обещаньем заоблачной жизни –
И становится в мире печальнее,
Хоть лучи не совсем догорели,
И под ветром плывет обещание
В холодеющие эмпиреи.
Что-то вроде России,
Что-то вроде печали…
(Мы о большем просили,
А потом перестали.)
Чем-то нежным и русским
Пахнет поле гречихи.
Утешением грустным
День становится тихий.
Пахнет чуть кисловато
Бузина у колодца…
Это было когда-то
И едва ли вернется.
То, что было утешением,
Перестало утешать.
Но порою, тем не менее,
Развлекаюсь я опять.
Развлекаюсь грубым холодом,
Жестким ветром, мутным днем,
Развлекаюсь скучным городом –
И проходит день за днем
Не в России, так в Германии.
Вот гуляю вдоль реки,
Развлекаюсь сочетанием
Равнодушья и тоски.
Ивы, ясени, клены, осины,
То журчащий, то шепчущий сад.
Золотые летят паутины
Так бесплотно, как звуки летят.
И прощально в листве
Золотится
Луч, как солнцем пронизанный ствол,
И за лодкой плывет вереница
Золотых лепестков – и прошёл
Нежитейский, сияющий трепет,
Золотисто-тускнеющий лепет
По блаженно-осенней листве.
Помнишь о ветре,
Бившем деревья?
В старости сердце
Помнит сравненья
С вечером тусклым,
С инеем в рощах,
С шорохом грустным
Веток отсохших.
Скучно повисли
Мертвые ветви.
Мука при жизни,
Скука по смерти.
Так что, наверно,
Даже нестрашным
Было б горенье
В пламени красном.
Легко на эту нежную руку
Сели снежинки.
Быть может, эти снежинки – души
Пчёл нерождённых.
И помню, как ты однажды в церкви
Свечу держала,
Под острым листком огня сочились
Капельки воска.
Я знаю, мед янтарем не станет,
Он ненадолго.
Я знаю, эти стихи растают,
Будто снежинки.
Колоколом утомительным,
Маятником изнурительным,
Музыкою обреченности
Кажется тоска бессонницы.
Сад забормотал осенние
Призрачные утешения.
Смешивается молчание
С музыкой воспоминания,
С признаками вдохновения,
С призраками в отдалении,
С прошлым полувоскресающим,
С небом полурассветающим…
Знаешь, я почти забыл
Тот неясный зимний вечер,
Начало ночи, неслышный ветер,
Мокрый мостик без перил.
Я уже почти забыл
Тонкий профиль нежно-светлый,
Комочек снега, упавший с ветки,
Снег, что вдалеке светил.
То, что я сказать забыл,
Поцелуй слегка соленый
(Деревья пахли сырой соломой).
… Я почти, почти забыл.
Я все еще помню Балтийское море,
Последние дни перед вечной потерей.
И кружатся звуки, прозрачная стая,
Прощаясь, печалясь, печально играя.
Мы берегом светлым вдвоем проходили,
Вода на песке становилась сияньем
И ясные волны к ногам подбегали,
Прощаясь прохладным, прозрачным касаньем.
О, если б тогда, посияв на прощанье,
Летейскими стали балтийские волны!
О, если бы стал неподвижно-безмолвный
Закат над заливом завесой забвенья.
А впрочем, я реже, смутней вспоминаю.
Журчанье беспамятства громче и слаще.
И звуки теней над померкшей водою
Лишь шепот. Лишь шелест.
Лишь шорох шуршащий.
Сияли лампы, был прозрачный свет,
Лишь в окнах пустота чернела.
И свет погас – и ничего уж нет,
Лишь воздух черный – без предела.
Но я гляжу на темный мир ночной,
И кажется – светлее стало,
И дерево, угаданное мной,
Вдруг сдержанно затрепетало.
И я увидел в небе дымный след,
Кончающийся невысоко,
И смутный очерк туч, и звездный свет,