Но если есть Христос, тогда ведь
Он может – правда? – охранить,
Спасти, остановить, исправить?
– Оставь, не знаю, может быть…
Тени войны на замерзшей дороге. Уже
их не видно. Пустые пещеры ночи. Ледяные
водопады ночной темноты. Черные
лавины безмолвия. Безлюдные
каменоломни печали.
Я заблудился
среди ночных сталагмитов
моего одиночества.
И клочья дыма
спят, как летучие мыши,
в обугленных трещинах мира.
В газете пишут
о войне и о смерти,
но мальчик лет пяти
из этой газеты
сделал кораблик,
плывущий по озеру.
Может быть, если б умел,
он сделал бы
настоящую бабочку, настоящее облако?
Важно, что все же
он сделал кораблик,
сделал из вести о страшном,
почти как поэт – стихи.
Стихи ведь тоже
вроде летучей игрушки,
даже если в них
говорится о смерти,
о горе и смерти –
не правда ли?
На обугленной стене
Копоть, будто черный иней.
Песок остывший, пепел синий,
Темный дым и тень в окне.
Черный дым и черный дом,
Дымный дождь золу смывает.
Холодным ветром, ночным трамваем
Прозвени чужой Содом.
Все в холодной саже тьмы
Сожжено, оледенело.
Рисунок углем, почти без мела –
Как пейзаж и той зимы.
Той – на русском берегу:
Пепелище, погорельцы.
И воздух жесткий, как будто тельце
Мертвой ласточки в снегу.
Земное гноище –
Огромным пожарищем?
Ну что ж: пепелище
Нам станет пристанищем.
И будет на свете
Ни ад, ни чистилище,
А попросту – кладбище,
Скучное зрелище.
И будут лежать,
Как под райскими кущами,
Товарищи-братья,
Богатые с нищими.
Страшные где-то галактики,
Страшные звезды вселенной…
В парке бродяги горланили,
Пели (грустней, веселее…).
Был полон печалью осени
Весь парк (и липы, и клены).
Над ним разлетались в космосе
Фонтаны фотонов, волны.
Что ж, космос, накручивай эллипсы,
Вдаль улетай по спирали…
Полны надышанной прелести
Наши земные печали,
Точно уютные мелочи
В доме, где мы вырастали.
Видимо, напрасны обращения –
Обвинения, благодарения, –
Ясно, что не отвечает небо.
Все-таки – посмотришь ранним вечером:
Светится голубоватым глетчером.
(Знаю сам, что холодно и немо.)
Видимо, и нет престола Божия:
Только небо, на покой похожее,
Серебрится, бледно золотится.
Это просто метеорология.
(Отчего заговорил о Боге я?)
Вечереет. Кажется, зарница.
Бывает, светится море
Сквозь тени осенней рощи.
Бывает, сквозь летний дождик
Проступит ясное небо.
И кажется вдруг, что в мире –
Следы чего-то другого
(Вот так в шевеленье листьев
Невидимый виден ветер).
Как будто сквозь близкий шелест
Ты слышишь далекий голос –
Как будто сквозь дали неба
Так близко далекий голос.
Я знаю – не все ненужно,
Не все напрасно.
И небо не зря жемчужно,
Светло, прекрасно.
Ну да, оно станет темным,
Но и в тумане
Мы свет безоблачный вспомним,
Виденный нами.
Что делать, что в нашей власти
Так мало жизни.
Как рыбку, быстрое счастье
В ладонях стисни.
Мелькнет, как в небе синица,
Рыбка-принцесса.
Но долго счастье хранится
В памяти сердца
Я тоже не верю в бессмертие.
Я помню один только день.
В саду городском, на концерте…
Так пошло, так нежно: сирень
И пение нежно-вульгарное
О том, что неверен был «он».
Я слушал грустя, благодарно,
Рассеян, взволнован, влюблен.
Банально-прелестное пение,
Один лимонад на двоих,
Бессмертная ветка сирени,
Увядшая в пальцах твоих…
Казалось, глинистая дорога
К началу радуги подошла.
Сияла в тине, как луч, коряга,
И даже туча была светла.
И в луже сказочно изумрудной
Жук золотился, будто янтарь.
Породой редкой и благородной
У ржавых рельсов лежала гарь.
Природа бедная, хорошея,
Полуденный свет вбирала ты.
Как бы поэзии подражая,
Преображал он твои черты.
Сады, цикады, цыгане,
Фонтан, цветами поросший.
Наградой поздней – сиянье
Над нашей житейской ношей.
Наградой – дыханье юга
(За наше с тобой терпенье),
Сиянье позднего чуда
В июльское воскресенье.
Здесь воздух тронут румянцем,
Почти неземная краска,
И тусклым диссонансом
Твоя угрюмость и астма
В душистой музыке света,
В огне, прилившем к лазури
(Почти в раю Магомета,
Среди розоватых гурий).
Лиловеют поганки,
Серебрится ракита,
В длинном столбике света
Золотятся пылинки.
Сок зеленой травинки
Вяжет горечью нёбо.
Золотисты оттенки
Там, где сине полнеба.
Оцарапал коленки
Чей-то мальчик горбатый:
Смугло рдеют кровинки
В тёплом столбике света.
И от южного ветра
Как бы в дымчатом блеске
Золотистые краски
Нежной Божьей палитры.
Увядает над миром огромная роза сиянья,
Осыпается небо закатными листьями в море,
И стоит мировая душа, вся душа мирозданья,
Одинокой сосной на холодном пустом косогоре.
Вот и ночь подплывает к пустынному берегу мира.
Ковылём и полынью колышется смутное небо.
О, закрой поскорее алмазной и синей порфирой
Этот дымный овраг, этот голый надломленный стебель!
Или – руки раскинь, как распятье, над темным обрывом.
Потемнели поля, ледяные, пустые скрижали.
Мировая душа, я ведь слышу, хоть ты молчалива:
Прижимается к сердцу огромное сердце печали.
Снегом, солнцем и сном.
Далеким именем счастья.
Той оснеженной сосной.
Лунным лесом во сне.
Далекой свежестью ветра.
Сладостным именем: лань.
Смутным сумраком сна.
Холодной мглой ледохода.
Мартовским именем: ночь.
Тусклым утром во сне.
Летучим именем чайки.
Розовым знаком зари.
Снопы фонтана –
как светлая райская пальма.
Остаток дыни
на влажном газетном листе
того же цвета,
как это вечернее небо.
Рабочий пьет пиво. Бутылка
цвета морской волны
Я вижу ясно:
плывут дельфины,
дельфины, тритоны
и нереиды.
… И звуки вырвались из плена партитуры,
Как чудо, как лучи в осенний вечер хмурый.
О, если стать дано и этой жизни тесной
Гармонией земной, симфонией небесной.
О, время нежное, когда не будет гнета,
Преобразятся вдруг забота и работа
И станут музыкой, свободой и покоем,
Как уголь – ладаном, как перегной – левкоем…
Так музыка, мечтательно звеня,
Своей мечтой тревожила меня.