«Поэты – бессмертны…» Светлело, неярко,
Над лондонской маленькой Мраморной Аркой.
Ты спорил о славе у края Гайд-парка,
Где Байрон — а может быть, это Петрарка?
Бессмертье поэтам? А если ни жарко,
Ни холодно им от такого подарка?
…Там дальше Вестминстер, аббатство, где лица
«Бессмертных» поэтов… Но мрамор пылится,
И Шелли не видит, что — солнце, что птица
Летит над аббатством и воздух струится.
…А в греческой урне, любимице Китса,
Не сердце, а мертвое сердце хранится.
Мы говорили о свободе воли,
О Зле и о Добре мы говорили,
О Боге, и о смерти, и о счастье
(И снежное повечерело поле).
Мы говорили об Экклезиасте,
О карме, Достоевском и Эсхиле.
Мы принимали белые пилюли,
Усталые лежали на постели.
Мы думали о том, что постарели,
Что было в жизни очень много боли.
Мы говорили… о свободе воли.
И доброго мы ожидали знака
От зимних звезд, от знаков Зодиака.
Только ветер пролетит, пойдет широко,
Над Онегой, а потом — над Окой.
Только свет на непрозрачной тугой волне
Покачнется над ершом в глубине.
Только золотом пальнет отряд пескарей,
Только облако пойдет поскорей,
Или утки к селезню подплывут,
Он блестит, зеленый — ну изумруд!
(Сочетание в реке утиных теней
С отражениями русских церквей.)
Надо бы хоть уткой туда доплыть.
Ну да что говорить, о чем говорить!
Сказано — нет, и — сколько лет, сколько лет!
Нет и нет, а на нет — и суда нет.
ПОЛУОСАННА
Светлые белые горы –
метаморфоза музыки,
и воздух воскресного белого, снежного полдня –
прозрачный кристалл тишины.
Как много задумчивой мудрости
в снежном безветрии.
Белеют сугробы, большие аккорды покоя.
И солнце нисходит.
…Потом, перед самым закатом,
косые лучи, серебристые легкие флейты,
играют прелюдию вечности.
Я помню телеги в полях предвечерних
И глину дороги в возне воробьиной,
Эстонское небо, осенний орешник,
Грибы и чернику, сухой можжевельник
И мелкий ручей, серебристый, недлинный,
Сияние сосен, прямых, корабельных,
И вереск, лиловый, и желтый бессмертник,
И желтый закат над эстонской равниной,
И линию лодок — вечерних, последних.
Туманный жемчуг, осенний день.
Мутна земная дребедень.
Мерцает нежная тишина,
Больного мужа бранит жена.
Серебрится дождик райски-легко,
Идет прохожий с одной рукой.
Сиренево-палевая высота.
Спешит счетовод считать счета.
И в мире бедной белиберды
Блаженно-влажные сады,
Алмазы дождя и фонарей,
Жемчужный ветер с южных морей,
В топазовом небе свет облаков,
Опалово-нежный дым над рекой.
Особенно когда осенне-одиноко,
И облако лежит покойно и широко
У края светлого юго-востока.
Особенно когда осенне-опустело,
И озеро серей, и медленно и бело
Поднялись гуси, точки для прицела.
Особенно когда осенне-обреченно,
И озими влажны, и сизая ворона
На поределом оперенье клена.
Особенно когда совсем обыкновенно,
Едва озарено, и чисто, и смиренно,
Прозрачно и прощально, незабвенно.
Был океан лазурно-фиолетов,
И это было, может быть, ответом.
Был небосклон почти такого цвета,
Как цвет акации прохладным летом.
Переходило небо в тон опала,
И это — тоже, как-то, утешало.
Была вода в графине и бокалах
Собранием сияющих кристаллов.
Горсть виноградин, нежных изумрудин,
Как светляки, мерцала нам на блюде.
Тебе не жалко, что и мы забудем
Цвета, ненужные серьезным людям?
И мириады звезд, и мириады лет,
И тишина с небес, и серебрится свет.
И только этот мир, и только эта ночь,
Когда ручей с горы — как замерцавший луч.
И полусвет лежит, как синеватый снег,
На темноте полей, у серебристых рек.
И озаренный мост, и почернелый холм,
И за холмом, в луче, автомобильный хлам —
Я не забуду, нет, я не хочу забыть.
Я не позволю, нет, меня навек зарыть,
Пока мерцает ночь, пока светает здесь,
Пока и тень и свет на белом свете есть.
Уже огороды не стоит стеречь,
И сияние меркнет скорей
(И девался куда-то последний скворец)
На дубе листва продолжает стареть.
Посияй же, останься, согрей!
Мир становится сух, прозрачен и ветх.
Он уже осыпается весь
(Начиная со звезд). Недолгий век
У вселенной, у нас, у всех.
Скоро — мгла, это грустная вещь.
Да нет, я шучу. Да, дружище, я лгу.
Тошно слушать даже щеглу.
Он построил жилище, возился в углу
Мироздания, пел (о цветах на лугу) –
Что ты шамкаешь глухо про вечную мглу!?
И скворешню старик водружает на жердь
(Размышляя про жизнь и смерть).
А белая птица так низко летела
Над собственной маленькой тенью
(Сравненье: душа и бескрылое тело),
Над белым песком и над пристанью белой
В далекое то воскресенье.
И лодка, сколоченная из обломков
Далекого детства, синела
От моря и неба, легко, как соломка,
Плыла в позабытое царство ребенка,
Качалась — и странное дело:
Та лодка таинственно переплывала,
Причаливала, приземлялась,
И маленький мальчик по имени Игорь
Из давнего года, из давнего мига
На миг возникал, проясняясь.
Овальную раковину отыскал он,
Большую, на отмели серой,
Послушал: в ней глухо звучало, дрожало,
Текло, отзывалось — невнятным сигналом
И было похоже на сердце.
Тот берег в сиренево-серенькой пене…
Сияло, текло, холодело.
Из царства ребенка, из царства забвенья…
Как будто душа в тишине пролетела
Над собственной маленькой тенью.
Гиацинтом, левкоем
Насладиться спеши
Перед вечным покоем
Для безносой души.
Нежный персик попробуй
Он дозрел и готов,
А в раю уж не трогай
Запрещенных плодов.
Видишь, алые пятна
В нежно-бледном горят.
Там, в стране незакатной,
Не увидишь закат.
Ах! Отравленный скверной,
Под конец воспою
То, чего уж наверно
Не позволят в раю.
Знаешь, я сохраняю
собрание летних полдней,
полупрозрачных, точно стрекозы,
которые, помнишь, носились
в радостном блеске света
над яркой мелкой речкой
с белым прохладным дном.
Представь, я также храню
коллекцию летних ночей
разных оттенков синего.
Они лежат,
похожие на египетские скарабеи,
за прочным прозрачным стеклом.
Что с ними делать?
Кому я их завещаю?
Они понемногу бледнеют.
Мои гости считают,
что там, за стеклом,
пустота.
Играет ветер листами газеты
В твоей руке и краем программы.
Ты знала и знаешь – это приметы
Того, что ангелы рядом с нами.
Плывут по небу две бледные ленты –
Белесым дымом слова рекламы.
Они обрывки воскресной программы –