Судьба глядит.
Зачем так смотришь загадочно?
Смерть у дверей?
Уже ремень передаточный
Слабей, слабей.
Сердце — с ним прожил всю жизнь я.
Оно — еще поживет?
У этого старого дизеля
Неровный ход.
Одни сожаления поздние,
И нет запасных частей.
…Стань поэзией, злая коррозия
Жизни моей!
Оранжевато-розоваю-серый край
Большого неба стал желтее.
Причуда бога-чародея,
Сиянье нежное, заманивай, играй!
Сигналы огненные из страны чудес
Инопланетные приветы –
Какие верные приметы!
Не очень верные, но все равно: с небес.
Вернее — знак, что вечер начинается,
Что в поле холодно и голо,
Что солнечного ореола
Нам видеть до утра не полагается,
Что море тускловато, не серебряно,
Сиреневато, темно-серо,
Холодное, точно пещера,
В которой солнце мертвое затеряно.
И сумерки прелюдию забвения
Играют медленно и вяло.
И нам из зрительного зала
Уже пора — в другие измерения.
Ты был жив недавно. Тяжело болел.
Пишет брат: в кругу семьи.
Утром, около семи.
(Начали снежинки снова свой балет.)
Неразборчив почерк, серое письмо.
И неясные слова
(И опавшая листва)
Мерзнут на дороге: холодно зимой.
Свет над парком бледен, бледно-желтоват.
И коричневы дубы.
И, как вестники судьбы,
Грозно-бронзовые всадники стоят.
Ты был жив, и небо — было голубым.
И кормили голубей
Старики, и был слабей
В желтенькой аллее серо-сизый дым.
А письмо, как птица: вот, летит в бассейн,
В воду черную само.
С черной кромкой то письмо,
Скучный вестник смерти в скучной жизни сей.
Не душа, а легкий пар,
Говорят, у кошки нежной.
Паром полон самовар:
Чай душистый, жар душевный.
Ты не оборотень, нет,
Черный кот розовоносый?
Хоп, прыжок — и ваших нет:
Аль-Рашид сидит полночный.
Попрыгун ты, друг Гарун,
Что с тобой, халифом, делать?
Что мне даришь – изумруд?
Только череп, только челюсть?!
Ты бы лучше мне принес
Луч от лампы Аладдина.
Полно, призраки! От вас
Холодище, холодина.
Милый друг, спасибо за молчание:
Сладко кушать тишину.
В нереальной, неземной компании
Я от шума отдохну.
Я постиг особенное зодчество:
Лунный выстрою дворец,
Чтобы мир благого одиночества
Мне открылся, наконец.
Будут тени, в бархаты одетые,
В узких лодках проплывать,
Будто серебристыми стилетами
Резать меркнущую гладь.
И на бледные немые тени я
В той Венеции — другой —
В голубом четвертом измерении
Погляжу, мой дорогой.
Если бы мне глоток того эликсира,
Который дарует людям вечное счастье!
Улыбнись, Фортуна, пленяй, Пленира,
Прилети, как нежная птица-лира,
Заблистай опереньем, скажи: здрасте!
Я бы, наверное, растерялся совершенно,
После эликсира все бы кружилось,
И я бы испугался сладкого плена
И не знал, что сказать, и она бы спросила:
— Чего же ты смотришь, скажи на милость?
К вечеру стало нежнее, весеннее,
Свет в облаках заблестел серебристее.
Кажется, свет означал всепрощение,
Был обещанием райской амнистии
Всем осужденным, всем заключенным.
Птицы в просвеченном небе летали, и
Сердце решило, что свет предвечерний —
Вроде предсмертной реабилитации
– Да, не посмертной, лучше предсмертной —
Всех осужденных, всех обреченных.
Улыбнись, царевна Несмеяна,
Несмеяночка, молчаночка, тишинка!
О, морозинка, малиновка, малинка,
Kaк березка из тумана!
Дайся в руки мне, царевна Лебедь,
Ты жемчужинка, изюминка, снежинка,
Ты летучая, прозрачная пылинка,
Звездочка в осеннем небе!
Подлети, царевна Недотрога,
Дайся в руки, тучка, льдинка,
Светлая бессмертника, раинка,
Поиграй со мной немного!
А умрем – заживем на поверхности солнца,
Два сияющих протуберанца.
(Наши души там будут, как два иностранца,
Два неопытных переселенца.)
Спросит огненный дух: «Как по-беженски
время?
Как по-божески Божие имя?»
(Завывать и плясать будет бурное пламя,
Будто дикое, страшное племя.)
Ну, а ты говоришь: «Где лучи слишком ярки,
Там играть можно только в жмурки.
Наши души поедут на сивке-бурке
И растают, смешные Снегурки!»
Я говорил о радостном и грустном
В пещере — сталагмитам и моллюскам.
Нетопыри прислушивались вяло
В холодной ночи зрительного зала.
Но проплывал огромный черный лебедь
Сквозь темный шорох, сквозь неясный лепет,
Огромные бессмертники сухие
Шуршали о бессмертной Мусикии –
Но синие большие асфодели
Под синим снегом зябко холодели,
И черный парус падал, цепенея,
Как тень от арфы мертвого Орфея.
Гулкий простор португальского храма.
Здесь усыпальница Васко да Гама.
В столь же огромной гробнице покоясь,
Равен ему по величью Камоэнс.
Здесь мореплаватель, здесь и поэт:
Оба открыли невиданный свет.
К мраморной, мрачной, высокой гробнице
Русский поэт подошел — поклониться.
Ну, помечтай, что и мы удостоимся
Пышной гробницы не хуже Камоэнса!
(Или — другая, непышная версия:
Много забвения, мало бессмертия?)
Что искусство? — порой говоришь:
Талисман, амулет, фетиш?
А пожалуй, искусство лишь
Голубая глупая блажь,
Только призрак, обман, мираж,
За который копейки не дашь.
Нет, не блажь, а блаженство.
Певуч, Иппокрена, таинственный ключ,
Самый сладостный, самый луч –
Лучший, светлый. Бессмертным лучом
Напои нас, волшебным питьем
Опои, опьяни торжеством
Над забвеньем и небытием!
АНТИТЕЗА (1979)
Душа, от шашней разной шушеры и нечисти
Ты отдохнешь – шабаш! – в священной
роще Вечности.
Ты долго маялась, роптать не смея,
В пещере людоеда и пигмея,
В салонах троглодитов и хунхузов.
(«Назвался груздем — полезай же в кузов!»)
Расставшись с готтентотами, с башибузуками,
Ты насладишься гармоническими звуками.
В нездешней роще — Хлоя и Пленира