И письменность у нас. Но имена
Не знает наши наша же страна.
Не споря о бессмертии с божками,
Мы балуемся русскими стишками.
Шел, укрывался – неделями.
Первые ночи – без сна.
Чуть начиналась весна
Сразу за темными елями.
И за лесами-туманами
Серые стлались дымки.
Чудились где-то свистки,
Люди с лиловыми ранами.
Эх, помирать-то не хочется!
Есть еще дома дела.
Лунная ночка смугла,
Ночь — как цыганка-пророчица.
В доме казенном тревожатся:
Дальней дорогой иду. Эх!
На таком холоду
Морщится лунная рожица.
Холод-то, может, во мне?
Плакаться — дело ненужное.
До моря теплого, южного
Я доберусь по весне.
Колючая проволока сплетена
Из мертвых ласточек. Но
Телефонным проводом станет она
С голосами в ней — и на ней:
Все ласточки оживут.
Ну а если тюрьма, стена, —
То заключенный нарисует дверь на стене
И выйдет через нее.
И его, не правда ли, не убьют,
Хоть и будет стрелять солдат?
(Потому что из винтовки не пули, а –
Жаворонки полетят?)
И время, как морская волна,
Спокойно пойдет назад
И смоет боль, и ночи без сна,
И даже годы обид?
И если, не правда ли, убьют — подожди, –
То потому, что суждено опять
Солнечному сплетению в его груди
Солнечным сиянием стать?
Сумма углов, не помню чего,
Равняется двум прямым.
Но с двумя прямыми – что делать? Во!
Бим-бом, бам-бам, бим-бим!
Параллельные линии сойдутся не ра-
ньше, чем в бесконечности. Да?!
Мне не к спеху, конечно, тра-ра, тра-ра,
И я могу подожда…
Одно пространство не могут зараз
Два тела, хи-хи, занять.
Прекрасно: в гробу мне мешал бы другой,
Беспокоил, толкая ногой.
Соседи суетливые твои –
Они искусственные муравьи:
Все тащат, тянут, бегают, несут
Житейский груз (а как же Страшный Суд?).
С одним шагает девяносто лет
Осклабленный искусственный скелет.
На блюде шестьдесят четвертый год
Искусственную челюсть он несет.
А муравей спешит — он деловит,
К нему бежит искусственный термит:
Ему привез инопланетный гость
Берцовую (естественную) кость.
Остаток лунной пилюли
Липнет к небу и к нёбу.
Прозрачный призрак на стуле
Похож на большую амёбу.
Какая томная гнилость
В мутном воздухе ночи!
Мы знаем, что-то случилось
И с нами, и с миром, и с прочим.
Две крысы юрко шмыгнули.
В общем, жить неохота.
Совсем как с лунной пилюли,
Сошла со всего позолота.
Мы что-то поняли в жизни —
Скверный намек прозрачный.
…А призрак (на стуле) — признак
Довольно тревожный, признаться.
Гомункулус по имени Попутчикус
В родной Европе (и в реторте) жил, как
вздумалось,
Договорил, когда впадал в задумчивость:
«Когда передовое человечество
От предрассудков Запада излечится,
То в коллектив включившаяся клеточка…»
«Ну что тебе, Попутчик-Глупчик, снится-
бредится?» —
Спросила вдруг Большущая Медведица
И увезла его к себе — проветриться.
Иона из кита, я слышал, выбрался
(И кролик проглотил удава в Виннице);
Попутчикус в Медведице-гостинице
Писал стихи — хореем и кириллицей.
Над белым холодом и гололедицей
Был мир другой, другой Большой Медведицы.
В парке, возле идола безликого,
Милая сидела молодежь,
И один сказал: раз цель – великая,
То сегодня жалость – это ложь!
И на мой вопрос они ответили,
Что жалеть несчастных – ерунда,
Потому что в будущем столетии
Люди будут счастливы – всегда.
Подле них слепой старик в колясочке
Продавал лиловую сирень
(А в лазури, чуть синея, ласточки
Золотой пронизывали день).
Я надеялся, что он излечится,
Свет увидит солнечного дня.
Будущее счастье человечества
Мало беспокоило меня.
Идеи? Идеалы? – Идолы!
О фокусники, лицедеи!
Болотные огни, мы вас увидели —
И мы не верим вам, идеи!
Законами и страхами пугая нас —
Скрижали на скале пустынной! —
Еще стоят поддельными Синаями
Окаменелые пингвины.
И соблазняя сказками о подвигах
Во имя правды и морали,
О, сколько простодушных верноподданных
Пораздавили те скрижали!
Пустые маски, чары, совратители
Пустых умов — нам вас не надо!
Мы не хотим вас слушать, лжеучители!
Зачем нам ваша клоунада?
Ржавые рельсы и ржавые рыжие сосны.
В рыжих колючках и проволока: поржавела
Лист порыжелый пристал к поржавелой
колючке.
Рыжая глина. И тени — косые полоски,
Тени от проволоки. Трава – там,
где мертвое тело, –
Рыжая тоже. Эх, тучки небесные, тучки!
Рыжая хвоя за шпалами, свет на тропинке:
Шибко стреляли, а вот — не видать ни
кровинки!
Ржавым забрызгало, что ли, сухой можже-
вельник.
Ну, размозжили: бежал, да попался,
бездельник.
Как будто демон наркомании
Нам говорил о тайном знании
(Между грехами и стихами):
Как будто в голубом тумане и
В ночной стране Марихуании
Сквозь музыку, в дыму и гаме
Растет нездешнее мерцание.
Всему блаженно посторонние,
Почти, почти потусторонние,
В незримой ложе театральной
Мы слушаем — полупечально —
Звук облаков на небосклоне и
Начало неземной симфонии,
Прозрачно-ангельски-хрустальной.
Летят с невидимой трапеции
Младые боги Древней Греции
В метафизическом балете —
И в голубой иллюминации
Мы ловим их на небе в сети,
Мы, чемпионы элевации,
Уже на том, не этом свете.
Да ну вас, да ну вас, да ну вас
(Закат, предпоследний, погас).
Житейская глупость и грубость
Уже не касаются нас.
Касаются — влажные ветки
Твоей побледневшей щеки.
Заботы, как бурые белки,
Умчались по веткам, легки.
И где уж, и где уж, и где уж
Нам выжить в житейской борьбе?
А души — не ищут, надеюсь,
Зерна, вроде тех голубей?
Да что там, да что там, да что там –
И мне, и тебе все равно:
К иным, нежитейским заботам
Пускай добавляют зерно.
Пока что — ни много ни мало —
Я в парке часок постою,
Где черная кошка поймала
Прилежную белку мою.
Одна миллионная миллиметра –
Размеры вирусов. Не может быть,
Что в результате тумана и ветра
Они могли тебя убить.
Не может быть, что какой-то вирус
Тебя убивал, как тать, пока
Твои глаза глядели, расширясь,
На посветлевшие облака.
Тебя, вероятно, убил архангел,
Ударил огненным крылом
Воитель в небесном высоком ранге,
Сопровождаемый орлом?
Еще продолжалась инфлуэнца,
Еще ты кашлял и чихал,
Когда он вылетел из солнца,
Как молния сквозь черный шквал?
На горную снежную вершину
Упал его свет, и в тот же миг
Тебя в светозарную дружину
Взял знаменосцем архистратиг?
Барон Мюнхгаузен в пустыне
(Где было жарко, желто, сине)
Увидел двух огромных львов.
Он дрогнул, но, презрев барона,
Они друг друга (хладнокровно?
И кровожадно!) съели. Во!
От них ни крошки не осталось.
И пальма рыжая качалась
Над желтизной, под синевой.
Вот если б в желтеньком просторе
Друг друга съели — Смерть и Горе!
Чтоб лев питался светом звезд
И чтобы в радостном покое
Бежало стадо к водопою
Бессмертных и счастливых коз.