Ангелы, я думаю, лазурней.
Но не пляска фурий или гарпий?
Нет, сравните с тем, кто добродушней.
Скажем: души нежные дельфинов
Пляшут под напев арабских джиннов
(Чем загробней, милый, тем воздушней).
Глупости. Но пусть другой напишет,
Что мечтам и струям есть граница,
Что, взлетев, приходиться спуститься,
Что нельзя, нельзя подняться выше.
Блеск и трепет. Может, символ рая?
Не струится, кажется, нирвана?
Забавляйся, Муза, созерцая
Светлое движение фонтана.
Пути, дороги. В Падуе Антоний,
В Толедо Греко, херес и паэлла.
И пестрой толчеей воспоминаний
Разбуженная память зазвенела.
Венеция. Фантастика собора.
Пел хриплый гондольер «О соле мио».
Мы пробовали петь «Санта Лючия»
И ели спрута алла маринара.
Над Альказаром посветлела туча.
Я помню башни в предзакатном свете,
И холодок узорчатой мечети,
И в кабачке холодный суп гаспачо.
И в сутолке Латинского квартала
Сорбоннского студентика-индуса
Веселая датчанка обучала
Искусству не пьянеть от кальвадоса.
А в Риге запах русского трактира,
На чайнике пунцовые пионы
И пирожок с капустой, отраженный
В сиянии большого самовара.
И как в кино, мгновенной сменой кадров
Покажет память многое другое:
И блеск берез, и тени старых кедров,
И римский день в полупрозрачном зное.
Мимо мумий! Мимо мумий! Мимо мумий!
(Трупов!.. Размалеванных матрешек!)
Мы прошли, мрачнея от раздумий,
В легкий мир фарфоровых пастушек.
И в гирлянды нежные вплеталась,
В тонких пальцах розовела роза.
Беленькой овечкой забавлялась
Милая распутная маркиза.
Над японской нежной панорамой
Соловей нефритовый защелкал.
Между лотосом и хризантемой
Был закат из розового шелка.
И ценя изящные искусства,
Мы прошли в нарядный зал распятий.
Там рубины осыпали густо
Тернии — и раны у запястий…
…Как могли ту кровь, тот пот, те муки
В золото оправить ювелиры?
Как могли художники тот ужас
Превращать в картины и скульптуры?
Бог в музее… Все-таки печальней,
Что замученный Спаситель мира
Украшает розовые спальни,
Заменяет пухлого амура.
Вы говорили нам, что если Бога нет,
В двойном небытии Вы все же с Ним сольетесь.
Любовь к Нему. О да. И лучше Ваш ответ
На смерть, чем плакать, о душе заботясь.
С Ним — даже если нет Его. В небытии —
Двойном. Паскаль, и Киркегор, и Достоевский
Могли сказать так. Да. Но с мудростью змеи
Поверим, как они — нет, не по-детски, —
В бессмертие! Мне снилось: «хор светил»;
К своей звезде, голубоватой Веге,
Стремится светлый дух, который был
Владимиром Васильевичем Вейдле.
А может быть – туда, к родным местам,
Где желтая сыреет штукатурка,
Невидимый, идете по мостам
Былого пушкинского Петербурга.
Но вероятнее, что Вы перенеслись
В любимые свои пейзажи кватроченто,
Где тонкий, стройный, острый кипарис,
Холмы, ручей голубоватой лентой,
Оливы, пинии, дворцы. Далекий вид,
Голубизна – и Бог на небосводе,
И белый ангел над леском летит,
И белый Голубь реет и нисходит.
В кафе «У Денизы» нас было трое:
Ирина Одоевцева, Вы, я.
И вы читали стихи о Трое
И что не будет небытия.
Я плохо помню строфу о Гомере.
Был вечер, Париж, бульвар Распай.
И я завидовал Вашей вере,
Что души бессмертны, есть Бог и рай.
Уже полгода, как нет Вас на свете.
Есть то кафе, каштан, Монпарнас.
Афина в шлеме на древней монете,
Мной привезенной, бессмертней Вас?
Я в Греции был. Я не видел Трои.
Не мчался на битву Алкивиад.
Не Одиссей валялся на зное
У опрокинутых колоннад.
Но… мир Одиссеи, мир Илиады…
Солнечный диск метал дискобол.
Рыже-багряный лист винограда
Трогал, играя, легкий Эол.
Над горным обрывом мелькнула серна,
В долине шли овцы и пастухи…
Это голос Ваш, глуховато, мерно
Скандирует греческие стихи?
…Над Люксембургским садом сияя,
Как над Акрополем, как тогда,
Круглится месяц. Нет — мяч Навзикаи!
А души — бессмертны. Бессмертны, да?
Я разломил китайское печенье
С билетиком внутри; мудрец Конфуций
В нем заповедал: избегай эмоций
И презирай житейское волненье.
Мне китаянка подала чоп-суи
И вонтон суп – китайские пельмени –
И про билетик пискнула, что всуе
Всегда и всюду избегать волнений.
И я задумался о смысле жизни
И что такое время и пространство
И долго шел осенней ночью поздней
По улице уныло-протестантской.
И вдруг я оказался, легче ваты,
В китайском умозрительном пейзаже.
Под узловатой веткой угловато
Серела цапля, тонкая, на страже.
И водопадом низвергалась ива,
В зеленом камыше пестрела утка.
На озере не колебалась лодка,
В которой я задумался лениво.
Сокрыла цаплю синяя прохлада,
Плод размышлений оказался горек.
Мы навестили фанзу, где у входа
Светился темно-розовый фонарик.
А выйдя из нее, опять предались
Игре трансцендентальных медитаций,
И показал логический анализ,
Что сердце мира стало синей птицей.
Мы давно отдыхаем
На чужих берегах.
Здесь, над пальмовым раем,
Мой развеется прах.
Нет, какое там горе?
(Ельник, холмик, снега?)
Увезут в крематорий,
Да и вся недолга.
Ни тоски, ни обиды.
Не вернемся домой.
Падай с неба Флориды,
Пепел серенький мой!
Нет, какие могилы?
(Галка, осень, дожди…)
На Ваганьковском, милый,
Не позволят, не жди.
Что ж, ничуть не обидно:
Ведь в могиле темно
И березок не видно,
И не все ли равно?
Я с тобой не поеду
В голубую Тоскану.
По остывшему следу
Возвращаться не стану.
Помню двух флорентинок —
И сестер их в Уффици.
Где кончается рынок,
Там хотел я родиться.
Как пестра Санта Кроне!
Как прохладна Капелла!
Микеланджело: тело,
Утомленное, Ночи.
Мощь и строй синьории,
Пестрота кампаниле.
Мы о чем говорили?
О тебе, о России.
Вход в прохладную казу,
Купол, свет, черепица.
Мне хотелось там сразу
Умереть и родиться.
– Ты Микки Мауса не признавал. Ты говорил:
— Таких существ на свете нету. –
Мой семилетний друг, скептический зоил,
Постранствуй по другому свету!
Твой простодушный ум, твой простодушный смех…
Ты не подозревал, что в той, загробной жизни
Ты встретишь существа еще страннее тех,
Которые придумал Дизни.
Ты не подозревал, что сам Иеронимус Босх
Не мог вообразить невероятных тварей,
Какими населил не Вельзевул, а Бог
Свой светлозвездный бестиарий,
Что даже на Земле есть мириад существ
Необычайней, чем мышонок Микки.
Но что Земля? Что ад? Теперь — ты житель мест,
Где светят ангельские лики.
Не веря ни в какое перевоплощение,
Поэт молился: сделай милость,
Чтоб это маленькое недоразумение
Благополучно разъяснилось!
Ты на меня наслал болезни — но зачем они?
Не надо. Исцели поэта,
Чтобы успел он спеть Тебе свои Те Deum'ы
Вот в этой жизни, в теле этом!
Я знаю, жизнь моя висит на тонкой ниточке.
Удушье. Отворяю окна.
Но даже кровь моя стучит почти ямбически,
Четырехстопно, семистопно!
О, дай мне срок из слов «любовь»,
и «кровь», и «пение»,
А также из любви и крови
(И тра-ля-ля), — о, дай создать стихотворение
Прекрасней райских славословий!